Все здесь неправильно

Мир обещал быть прекрасным, но этого не случилось. Легасов медленно выдыхает сигаретный дым во влажную темноту за открытым окном. В комнате горит свет, и его фигура в распахнутом проеме, должно быть, четко видна с улицы, но Валерия это не волнует – кому надо, те и так все видят и слышат, а случайных прохожих здесь больше не осталось. Не от кого прятаться. Он никогда и не прятался. Это более разбирающийся в жизни Щербина занавешивает шторы. На часах полвторого ночи, но ему не хочется спать. Только курить, уже не чувствуя вкуса, и бессмысленно смотреть в окно. За ним нет ничего, кроме смерти, и это идеально соответствует душевному состоянию Валерия. Легасов глубоко вдыхает и тушит сигарету. Надо закрыть окно, погасить свет и лечь спать. Не потому что хочется, а потому что так делает большинство живых людей в полвторого ночи, даже если у них плохо с чувствами. У Легасова – плохо. Стало в последнее время. Он словно отдаляется. Как будто между ним и остальным миром – мутная пелена, не дающая рассматривать пристально и чувствовать остро. Валерий по-прежнему знает, что делать, проводит расчеты, принимает решения, но он словно постепенно гаснет. Нет эмпатии, нет сострадания, нет жажды. Все сгорело к чертям в холодном огне. Теперь Легасов сам – лишь биоробот, один из тех, кого он отправляет укорачивать жизни на благо великой машине и будущей жизни. Отправляет, уже не сожалея о них. Его жизнь тоже постепенно укорачивается, и профессору не кажется это несправедливым. Так бывает. Это, кажется, какой-то психический феномен – сначала слишком сильно пропускаешь через себя, слишком много берешь, а потом в один момент становится все равно. Эмоции притупляются, мир становится блеклым, и лишь по ночам сдавливает горло и снятся тяжелые свинцовые сны, которые никогда не помнишь наутро. Легасов не хочет быть таким. Он хочет гореть. Хочет спасать. Хочет справедливости. Но в последнее время он слишком устал, чтобы гореть. Остается лишь тлеть, выполняя, что должен. В последнее время его мысли и эмоции сосредоточены на двух вещах. Одна из них – смерть. Здесь, наблюдая явления, никогда раньше не происходившие на этой планете, он окончательно примирился с ней. Зачем бояться того, что неизбежно и что существует так близко? Чернобыльская смерть невидима, и из-за этого многим ликвидаторам не до конца ясна опасность их миссии. Но Легасову – ясна. Радиация уже проделала в нем червоточину. И в других тоже. Это удивительно точное олицетворение смерти – не пресловутая черная фигура с косой, а тихая, всеобъемлющая, смертоносная сила, от которой не спрятаться. Над Чернобылем зажглась звезда Полынь, мертвый свет которой еще долго будет жечь глаза ни в чем неповинным. Валерию не нравятся его мистические настроения. Он ведь никогда в это не верил. Впрочем, не верил он и в то, что реактор РБМК может взорваться. Легасов на автомате закуривает еще одну. Какая же чушь. Не стоит думать о ней, даже если и затягивает. Даже если навязчивые мысли о неизбежности смерти вызывают в нем странное полузабытое желание жизни. Не этой – отравленной, чернобыльской, а какой-то другой, которой у него никогда не было и теперь уже не будет. Вторая вещь, думать о которой гораздо приятнее – Борис Щербина. Не вещь, конечно же, мысленно одергивает себя Валерий, нельзя так говорить. Человек. Хороший человек. Ему тоже нелегко. Борис ехал в Чернобыль тушить обычный пожар и развенчивать глупые теории паникующего ученого, а вместо этого в подробностях узнал, что из-за этого не совсем обычного пожара ему осталось жить пять лет. В лучшем случае. Это сложно принять. Особенно Щербине, в котором так много энергии и жизни. Но он примет. Он прагматичен, умеет контролировать эмоции, не склонен к длительным бесполезным переживаниям. Это просто еще одна проблема, которую надо решить. Только теперь в своей голове. И он ее решит, скорее всего, уже решил. По крайней мере, Валерию так кажется. Вначале между ними все было просто. Я – главный, а ты – рыжая лабораторная крыса. Я решаю, а ты четко отвечаешь на заданные теоретические вопросы. Но все как-то быстро изменилось. Теперь Щербина без вопросов исполняет то, о чем просит Легасов. Внимательно слушает его. Теперь они наравне. Иногда Валерий думает, что не случись Чернобыля, они бы с Борисом не встретились. А если и встретились, то явно бы не поговорили. Они люди из разных сфер, с разными характерами и целями в жизни. У них не было бы никаких точек соприкосновения, с которых можно начать. Здесь, в Чернобыле, они начали с атомной катастрофы, угроз и перспективы скорой смерти, но то, чем все продолжилось, внезапно оказалось не таким ужасным. Даже наоборот. Валерий и сам не заметил, как они с фамилий и должностей перешли на имена, с официального сухого «вы» на мягкое «ты», как легко они стали доверять друг другу и проводить больше времени вместе. В мертвом городе круг общения сильно ограничен и люди, может быть, притираются друг к другу вынужденно, но Легасов, никогда сильно не нуждавшийся в чьем-то человеческом присутствии рядом, все чаще осознавал, что искренне привязался к партийцу. Люди всегда оставались для Валерия шифрованными книгами, но сейчас он готов был поклясться, что для Бориса он тоже не пустой звук. Не расходный материал. Не еще одна страница сухого доклада. В стенах гостиницы – тех, что с ушами, они в основном разговаривали о текущей работе, но, когда у них была возможность поговорить без прослушки, чаще всего во время вечерних прогулок, они предпочитали другие темы. О делах прошлой жизни, о городах, где они были, о том, кем хотели стать и кем стали. Болтали о всяких пустяках, отвлекаясь. Легасов рассказывал о своем оставшемся у соседки коте, Щербина – об умершей жене, немного. Только о будущем не говорили, это казалось глупым и излишним. Борис присматривал за Валерием, который не был знаком с понятием «здоровый эгоизм» и частенько жертвовал своими потребностями в угоду работе. А еще учил его, как жить в мире, где тобой внезапно заинтересовался КГБ и где любое неосторожное слово может стать фатальным. В этой науке Легасов не разбирался, и разбираться не стремился, но пока что ему везло. Да и Борис всегда стоял за спиной. По прошествии времени Валерий мог сказать, что считает Бориса… кем? Коллегой, приятелем, другом? Насмешливым подарком судьбы? Другом, скорее всего. Чернобыльским другом, таким же странным, как и все остальное здесь. Как переливающийся синим воздух. Как трупики кошек и собак, погребенные под бетоном. Как период полураспада длиной в двадцать четыре тысячи лет. Все здесь неправильно. Радиация меняет структуру ДНК и течение жизни. Валерий закрывает глаза и думает о том, что сейчас делает Щербина. Спит, скорее всего, время уже позднее. Он не тот человек, что поддается рефлексии, стоя ночью у открытого окна. Кризис «нам-осталось-жить-пять-лет» дался ему нелегко, но он его успешно миновал, по крайней мере, так кажется со стороны. Он все так же энергично орет в трубку, отдает приказы, иногда по-доброму улыбается и ненавязчиво шутит, ободряя Валерия. Но Легасову нравятся больше не высказанные вслух слова, которые обычно ничего не значат, а другое – жесты и взгляды. Ему неловко долго и пристально смотреть на такого уверенного партийца, он отводит взгляд, следит из-под ресниц, так удручающе по-детски, но не смотреть он не может, и их взгляды рано или поздно пересекаются. Иногда Валерий неосознанно засматривается на какие-то детали – значок на лацкане, галстук, что-то перебирающие пальцы, линия седых волос, проваливается в свои мысли, а затем возвращается в реальность и встречается с заинтересованным взглядом напротив – он пугается его, но Борис лишь легонько усмехается уголком рта и либо никак это не комментирует, либо отпускает какую-нибудь всегда уместную шутку. Эти взгляды и редкие соприкосновения – сжатие плеча, похлопывание по руке и другие примеры дружеской поддержки мешают Легасову засыпать. Но лучше пусть так – куда приятнее думать о нем, чем о смерти. Валерий снимает очки и потирает пальцами уставшие воспаленные глаза. Затем надевает обратно и зачем-то смотрит на свою руку – на выступающие вены, на веснушки на бледной сухой коже. Эта рука напоминает ему о том, что он уже прожил половину века – и вторая его половина вряд ли продлится для него долго. Укороченная жизнь. Невечная память. Легасов на несколько секунд замирает, невидящим взглядом уставясь в пустоту за окном, затем резко разворачивается и подходит к тумбочке у кровати. Обреченно достает из нее бутылку водки и садится на красное покрывало. Без этого ему не уснуть, не перестать думать о смерти и о Щербине. Он хочет забыться, раствориться в серости, чтобы было как раньше, в жизни до Чернобыля, чтобы он спокойно ходил на работу в институт и спокойно жил со своим котом. Валерий щедро наливает водки в стакан и залпом выпивает. Обжигающая горечь напоминает ему о радиоактивной пыли, которую глотали работающие под землей шахтеры. Проклятье. Он снова подходит к окну и вдыхает влажный воздух, который холодит лоб и слегка успокаивает бредовые мысли. Слишком много бесполезного отчаяния, и даже водка не помогает. Здесь нужен феназепам – и плевать, что завтра с утра голова превратится в тяжелый бестолковый шар. Но феназепама у Валерия нет. Поэтому он решает, что нужно прогуляться. Все лучше, чем сходить с ума в прокуренной комнате. Он не станет будить Бориса, который, скорее всего, уже спит, незачем беспокоить его всякими глупостями. Легасов взрослый человек, профессор, и сам в состоянии разобраться с нежданной рефлексией. Когда он смотрел на черные клубы дыма, поднимающиеся над разрушенным реактором, ее почему-то не было и в помине. Значит, он сможет убить ее и сейчас. Чтобы не осталось совсем ничего – лишь его ум, решающий возникающие перед ним задачи. Здесь, в Чернобыле, стать биороботом – не самая плохая перспектива. По крайней мере, Валерию так кажется. Он надевает пиджак, кладет в карман сигареты и зажигалку, рассеянно приглаживает пальцами непослушные пряди рыжих волос и, стараясь не шуметь, выходит в коридор. Дверь он не запирает – незачем, и сразу же идет к лестнице. Однако не доходит – о, разумеется, неужели Валерий думал, что все получится так просто? - Легасов, - знакомый властный голос заставляет его остановиться. Он оборачивается. Щербина выглядит как обычно, то есть идеально. Только пиджак надеть и можно хоть к Горбачеву. Стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит на Валерия – с такого расстояния он не может разобрать выражения его глаз. - Ты куда? – продолжает Борис, уже мягче. - Не могу уснуть. Надо выйти. - И ты решил, что я могу? – усмехается Щербина. Кажется, его настроение явно лучше, чем у Легасова. - А почему я должен сомневаться в вас, товарищ зампред? – несколько недель назад Валерий даже не смог бы предположить, что когда-то скажет такую фразу вслух. Ему. Сбрасывали бы уже не с вертолета, а прямиком в четвертый реактор. - Ты топочешь как мамонт. И дверьми хлопаешь. И вообще у меня тоже бессонница, - Борис не отвечает на дерзость, но, несомненно, ее оценил и запомнил. - Ладно, я уже понял, что надо было тебя позвать, - Валерия охватывает странный азарт. Раз уж он все равно приговорен, почему бы и не поддаться безумию? А шутить шуточки с Борисом Щербиной, стоя в коридоре опустевшей гостиницы в мертвом, зараженном радиацией городе – чем не безумие. С другой стороны, что ему еще остается? Если не Борис, то только госпожа Смерть. - А в первые дни я был уверен, что у тебя нет чувства юмора, - Щербина скрывается в номере, но через пару секунд возвращается снова, уже в пиджаке. – Пойдем. С тобой что-то не то, Легасов, опасно тебе сейчас гулять в одиночку. Валерий решает не уточнять, шутка это или нет, и просто молча идет вслед за партийцем, который легко сбегает по лестнице, проходит пустой гулкий холл и выходит наружу. Там – тяжелая влага после недавно прошедшего дождя, рассеянный свет фонарей и пустой город по периметру темноты, в который уже никогда не вернутся его жители. И они вдвоем, страдающие от бессонницы, и вряд ли только от нее. Весьма поэтично, если подумать. Щербина слегка замедляет шаг, чтобы Валерий не бежал за ним, но по-прежнему молчит. Легасов не нарушает это молчание, хотя после дружеской перепалки в коридоре оно кажется гнетущим. Это так странно – знать человека совсем немного времени, но так легко довериться ему, это так непривычно для одиночки Легасова. Впрочем, сейчас все по-другому, время ускорило свой ход, оно мало что значит, и даже дождевые капли, нежно ложащиеся на веснушчатые щеки Валерия, укорачивают его жизнь. И если вокруг происходят процессы, никогда раньше не происходившие на этой планете, почему и в его жизни не может произойти то же самое? Валерий нервно начинает искать тему для разговора. Он не хочет оставаться в тишине. Но темы приходят в голову одна глупее другой – дипломатия никогда не была его сильной стороной. - Ты скучаешь по собакам? – наконец выдавливает он. Идиотский вопрос, но почему-то хочется услышать ответ. - Каким собакам? – Борис удивлен, он даже останавливается. Кажется, Легасов вырвал его из какого-то глубокого размышления. - Тем, которых ты кормил. Здесь. - Валера, - его тон мягок и осторожен, таким разговаривают с больными детьми и психами, - я с самого начала знал, что их ждет. Мне их жаль, но это просто собаки. - Но ты их кормил, - Валерий уперт, как больной ребенок или псих. - Потому что они хотели есть, - Щербина слабо сжимает плечо Легасова, чем вызывает у того дрожь. - Прости за глупые вопросы, - бормочет он, но Борис его не отпускает. - Валера, ты действительно не в порядке. Что с тобой? – от заботы, проскальзывающей в его тоне, Легасову становится только хуже. - Я не в порядке все последнее время, если ты не заметил, - огрызается он. - Мы все не в порядке. Но сейчас что-то другое. И я хочу знать, что. - Я… - Валерий запинается. Что ему сказать? Он и сам толком не понимает, что происходит. Наверно, его душа тоже заражена радиацией, как и все остальное здесь. Все – кроме этого проклятого партийца, человека из другой жизни, Легасову незнакомой. Впрочем, какая разница. – Мне становится плевать на всех, и это пугает. Совсем не то, что он хотел сказать, но часть правды в этом утверждении есть. И тем неожиданнее становится реакция Щербины. Борис отпускает плечо Легасова, поднимает голову вверх и тихо смеется. - Тебе кажется, - отсмеявшись, говорит он. - Что? – теперь Валерий начинает злиться. – Это смешно? - Что, прямо на всех? - Кроме тебя, - ответ звучит жестко, и он сразу же начинает о нем жалеть. Щербина смотрит на него с непонятным выражением, затем осторожно оглядывается вокруг. Не видно ни людей, ни света в окнах, не слышно ни малейшего движения или звука, но теперь Легасову ясно, что все это обманка. Их видят. И последнее, что стоит делать – выяснять отношения у них на виду. - Пошли, - Борис словно читает его мысли, резко разворачивается и куда-то идет. - Куда? - К Чаркову, блять, - на грани слышимости бросает через плечо Щербина. – Прости. Пошли. И Легасов идет. Потому что доверяет. Потому что мира за пределами Припяти больше нет. Они пересекают парк возле гостиницы, проходят мимо нескольких многоэтажных домов и выходят к двухэтажному кирпичному зданию, незаметно втиснутому между более высокими соседями. Щербина уверенно толкает дверь и заходит внутрь, Легасов – следом. Он совсем не удивляется, когда Борис достает из кармана маленький фонарик и включает его, освещая пустой коридор. Валерий продолжает покорно следовать за ним и входит в помещение, бывшее, очевидно, одним из кабинетов. В нем – стол возле стены, пустой стеллаж и разбросанные по полу картонные папки. Окна заклеены газетами. Скорее всего, здесь все забросили еще до катастрофы. - Что это за место? – спрашивает Легасов. - Наверно, было какое-то бюро. Не знаю. Это неважно. Важно то, что здесь можно поговорить без свидетелей, - Борис закрывает дверь в кабинет и для верности толкает ее плечом. Дверь крепкая. - Ты уверен? - Не думаю, что КГБ умудрился поставить прослушку во все здания Припяти. И они не рискнут войти за нами сюда. Пока что. - Звучит обнадеживающе, - без иронии говорит Валерий. Затем подходит к столу, со вздохом опирается на него и поворачивается к Щербине, стоящему в центре кабинета с фонариком в руке. В идущем снизу свете его лицо выглядит болезненным и каким-то призрачным. Валерию это не нравится. - Выключи, - просит он. Борис слушается, и они остаются в темноте, слегка рассеянной золотистой дымкой от света все еще не выключенных фонарей, пробивающегося сквозь заклеенные газетами стекла. - Зачем мы сюда пришли? – спрашивает Легасов. У него странное ощущение – как будто он школьник, злостно прогуливает важный урок и в любую минуту может попасться. - Поговорить, - отвечает Щербина, его голос хрипит сильнее, чем обычно. - Без свидетелей? - Именно. Давай, рассказывай. - О чем? - О том, что с тобой происходит. Валерий громко вздыхает, почти раздраженно. Зампред, кажется, решил поиграть в психиатра. Или в жилетку. Легасову не нравится ни то, ни другое. Он не привык к тому, что люди сильно интересуются его жизнью – особенно такие, как Щербина. - Да ничего, Борис, - устало выдыхает он. - Слышал я твое ничего. Сказал «а», говори теперь и «б». Я не хочу потерять единственного человека, который может разгрести все это дерьмо. Легасов ощущает, как сильно стучит его сердце. Это было признание его важности? Да, определенно – как специалиста. Но ему, глубоко внутри, хотелось бы услышать и о другой важности. Какой же бред. - Приятно, что ты так высоко меня ценишь, - говорит Валерий, прилагая усилия, чтобы голос не дрожал. - Я волнуюсь за тебя. - Не стоит. Я.., - он нервно взлохмачивает волосы и вцепляется в стол, чтобы занять руки, - я просто никогда раньше с таким не сталкивался. Я привык работать с бумагами, формулами, расчетами. Теория, знаешь. Но у нас здесь не теория. У нас здесь практика, которой раньше ни у кого не было. И она убивает. Люди умирают вокруг, постоянно. Да, пока они живы, но их жизнь уже не будет прежней. Они заражены. Приезжая сюда на работу, они словно подписывают себе приговор. Но если они не будут работать, если мы не будем, погибнет куда больше людей. Гораздо больше. Сейчас я осознаю, как на самом деле слаб человек и как разрушительна та сила, с которой мы столкнулись. И ведь это, черт возьми, можно было бы предотвратить… Он замолкает. Слова кажутся глупыми и бессмысленными, но остановиться уже сложно. Плотину прорвало. - И знаешь, в последнее время люди как будто перестают иметь для меня ценность. Помнишь мои слова про биороботы? Это ужасно. Я становлюсь безразличен. Я всегда этого боялся. Одним больше, одним меньше, какая разница. Отправлять людей на смерть теперь не так сложно. Как будто радиация вместе с телом разъедает и душу. Мне становится плевать на других, плевать на себя. Я думаю о смерти и не чувствую страха. Только равнодушие, а оно хуже страха. Я просто оболочка, у которой есть необходимые теоретические знания, и я могу применить их на практике. Все. Остальное лишь пустота... - Валерий кажется себе удручающе нелепым и снова прекращает поток слов. Весь его сумбурный монолог Борис слушает неподвижно, стоя напротив окна, чуть отвернув от него голову. Неверный золотистый свет обтекает его высокую фигуру, превращает в статую. Древнюю и сильную – будто статую давно забытого бога. - Ты просто привык, Валера, - Легасов вздрагивает от голоса Бориса, в котором сквозит непривычная мягкость. - К… к чему? – слова застревают в горле, а тишина вокруг становится почти осязаемой. - К смерти. - К этому нельзя привыкнуть. - Человек привыкает ко всему. Это не плохо и не хорошо. С этим просто нужно смириться. Мир изменился, и с этим ничего не поделать. Только существовать в новых условиях. Оставаясь при этом человеком, но за это я не беспокоюсь, Валера. В отношении тебя, я имею в виду. Вправление мозгов в заброшенном кабинете заброшенного дома в заброшенном городе – это определенно то, чего не хватало Валерию в этой жизни. Впрочем, ничего нового Щербина ведь ему не сказал, он думал об этом и раньше, правда, не в такой четкой форме. Легасову давно не двадцать, он кое-что понимает в жизни, и это кое-что даже не связано с точными науками. Но что ответить Борису сейчас, он не понимает. - Ты же сам все это прекрасно знаешь, - Щербина словно озвучивает его мысли. – Это кратковременное отчаяние, пройдет, не волнуйся. Твоя эмпатия никуда не пропала, просто теперь ощущается не так остро. Нельзя вечно жить на пределе. С учетом твоей бессонницы, я удивлен, что это отчаяние не захватило тебя раньше. Легасов удивлен. Не совсем понятно, чем – или спокойствием и мягкостью Бориса, или тем, что он действительно не сказал ему ничего нового. - Ты прав, это глупо… - спустя минуту тишины выдыхает Валерий, едва слышно, но Щербине этого хватает. - Не страшно. Если тебя это утешит, я никогда не посчитаю тебя глупым. У всех бывают минуты слабости. - Должно быть, мне просто захотелось пострадать, - усмехается Легасов, с какой-то новой эмоцией, подобной той, что охватила его сегодня в коридоре гостиницы – азарт, желание сказать зампреду что-то совсем не соответствующее протокольному общению и насладиться тем, что он не уничтожает его в ответ. О причине этого азарта Валерий думать не хочет. - Я бы сказал не так, - тонко улыбается Борис. - А как? - Тебе захотелось, чтобы тебя утешили. Нельзя слишком долго находиться в одиночестве - заявляет Щербина, вызывая в груди у собеседника нечто смахивающее на локальный ядерный взрыв. При этом он выглядит очень довольным, что-то из разряда «ну я же говорил». - Ты утешил? – вопрос кажется безумным, но терять уже нечего. Стадия поражения все равно останется необратимой. - А кто? – Борис улыбается еще шире. – У тебя есть другие кандидаты, здесь? - Нет, - поспешно отвечает Легасов, все сильнее теряя ощущение реальности. – Скажу тебе больше, у меня и там нет кандидатов. - Вот и порешали, - Щербина шумно выдыхает и кивает, словно отвечая на заданный кем-то немой вопрос. В комнате становится слишком тихо. Город умер, люди уехали, животных убили, дождь закончился. Некому шуметь. Валерию кажется, совсем как герою банального романа, что в такой тишине должен слышаться стук его сердца, так же громко, как он отдается в его горле, но оставшейся разумной частичкой он понимает, что Борис ничего такого не услышит. А вот сбившееся от волнения дыхания – вполне. И здесь, в сумраке, со сбивающимся дыханием и сердцебиением, с Валерием происходит нечто странное. Он перестает думать. О банальных романах и их героях, о КГБ, о радиации, о смерти. О том, что Борис считает его идиотом. О своем будущем. Он просто чувствует. Запах сырости и давно брошенного помещения, терпкий запах одеколона Щербины. Твердость дерева столешницы под его дрожащими пальцами. Твердость пола, не дающую ему провалиться сквозь землю. Видит золотые отсветы на щеках Бориса, стоящего у окна. Тот словно занял самую выгодную позу – темнота, смешиваясь с неверным светом, скидывает ему десяток лет и делает его облик почти мифологическим. Легасов раньше никогда не замечал в себе художественного дара. Но теперь ДНК и течение жизни изменились. Он почти не удивляется, когда Щербина, этот большой седой бог, делает к нему шаг. Затем еще один. И еще. Пока не упирается ладонью в грудь. Валерий ждет каких-то слов, но Борис, помедлив пару секунд, ласково проводит ладонью по его шее, а затем склоняется и легонько целует в уголок губ. Щербина. Целует. Потом отстраняется и смотрит. Теперь Легасов тоже слышит его дыхание. У Валерия в голове – только какой-то шум, не противный, однако, а наоборот – вроде шума рассветного летнего леса над головой. Вроде жужжания цикад в июльском поле. Пчелы садятся на сладкий иван-чай и забирают нектар. Он так давно не был за городом… В это странное буйство вклинивается еще один шум, теперь уже реальный – тихий хрипловатый смех. - Валера, ну что ты как маленький, - веселится Борис, сжимая его плечи. - Я… - фраза заканчивается, не успев начаться. - Только не смей говорить, что это неправильно. - Нет. Это правильно. И мне все равно на других. Мне плевать. Я же сказал, на всех кроме тебя, - рвано шепчет Легасов, и теперь уже первым подается вперед. - Подожди… - Борис мягко останавливает его, снимает с мужчины очки и кладет в карман своего пальто. Затем проводит пальцем по губам Валерия, приглашая. Тот не отказывается. Они прикасаются друг к другу вначале немного неловко, неуверенно, но быстро осваиваются, углубляют поцелуй, гладят щеки, волосы, пальцы. Валерию кажется, что он даже чересчур напорист и страстен для того, кто впервые целуется с мужчиной, но причина этого до безумия проста – он слишком устал от одиночества. От смерти. Он хочет закрыть червоточину. Пусть только на сегодня. Разгоревшийся пожар, пожалуй, такой же фатальный, как тот, на который они сбрасывали песок и бор – но этот пожар тушить гораздо приятнее. Валерий не знает, сколько проходит времени, наверно, много – спустя какое-то его неважное значение он обнаруживает, что крепко вжимается носом в шею Бориса, а тот ласково гладит его по спине. Отстранившись, он заглядывает зампреду в лицо, и Борис, дьявольски усмехнувшись, крепче сжимает пальцы, опускаясь вниз, а затем берется ими за ремень Валерия, не предпринимая, впрочем, никаких последующих действий. Легасов, чувствующий себя и так не совсем в этом мире, снова прячет смущенную улыбку в теплоте чужой кожи. - Я думаю, на сегодня хватит, - шепчет он, - не подумай, я очень хочу этого, просто слишком сильно все сегодня… - Согласен, - Щербина убирает руки от ремня, вновь обнимая партнера, - я думаю так же, просто интересно было что ты скажешь. - А если бы я сказал по-другому? – Легасов пытается картинно обидеться, но получается не очень. - Никаких «если». - Мне сложно осознать. - Но ты об этом думал. - Как и ты, - Легасов резко вскидывается, и смотрит на Бориса с каким-то даже вызовом, словно показывая «попробуй возразить». Этот чертов ученый определенно не так прост и полон сюрпризов. Щербине нравится неожиданная дерзость – она таит в себе интересные перспективы. - Как и я, - соглашается он, и Валерий впервые видит его таким покорным. И для него это тоже очень волнительная перспектива. - Ладно, пойдем, - Борис понемногу возвращается в реальность, - мы уже долго. Готов поспорить, что завтра здесь установят прослушку. - Но мы же сюда не вернемся, - усмехается Валерий. - Конечно. В Припяти есть и другие заброшенные дома. Легасов смеется, и понимает, что ему давно уже не было так легко на душе. Тяжесть ответственности и чужого горя вновь вернутся, очень скоро, но пока что он на время освобожден, и наслаждается этим. - Но ты должен понять, что теперь нужно быть еще осторожнее, - говорит Щербина своим привычным уверенным тоном, когда они уже идут по коридору. – Это не шутки, а я не всесилен. - Я понимаю, я же не идиот. - Только притворяешься иногда, - фыркает Борис, а затем, придержав Валерия за локоть, быстро целует его в щеку. – Это фиаско, Валерий Алексеевич. Вы создали монстра. - Надеюсь, я увижу, на что он способен, - тихо отвечает Легасов, вызывая у Щербины новый приступ нежности, но проявлять его уже глупо – лимит времени и безопасность места закончились. Слегка оглушенные, они выходят на улицу. Валерий рад, что вокруг ночь, и в свете фонарей не видно его красных щек. Он думает, что Борис, пожалуй, планировал это уже давно. И что Борис, как обычно, лучше разбирается в жизни, чем он. Но эта мысль не смущает его – Валерий знает, что Борис всегда поможет ему разобраться. Особенно теперь. Теперь – когда он больше не один.