***
Это всё начало надоедать, сюда бы уже прекрасно вписалась игра слов с " недоедать". Петрово творенье, как в басне про стрекозу, осталось ни с чем, только с тремя миллионами голодных людей, которых бомбили чаще, чем они успевали моргать. Появился метроном, дабы не пугать жителей сиренами, радио продолжало стойко оповещать граждан о событиях в таком "далёком" Советском Союзе. Город назло всех продолжал жить. Так проявил себя октябрь 1941 года. Санкт-петербург всё ещё бесцельно бродил по квартире, заглядывая в старые книжки, поправляя картины. Его волосы уже изрядно отрасли, но подстригать их было просто некогда, да и некому. В сердце закралась тревога, которую он не впускал туда аж с июня, но она всё-таки, как ворон, закрыла всё чернильными крыльями. Изредка доходили телеграммы Миши, их содержание не менялось. Саша представлял, как его близкий "друг" нервно бегает по кабинету, крича на всех подряд и разрывая планы об освобождении один за другим. Но на фоне этого необъяснимого тепла, сердце разрывалось от новости, упавшей на бедную голову мужчины, словно сосулька с крыши: Петергоф больше не выходил на связь, там окончательно поселились гитлеровцы. Гатчина ещё смутно держалась на месте. Тук-тук-тук. Сердце города начало свой отсчёт в никуда.***
Прошел ещё один месяц, хотя теперь каждый день можно было приравнивать к году. Начались первые расстрелы. Всех убеждали, что это за обычные убийства, но Саша, с трудом остановив рвотный позыв, понял одну интересную вещь. Когда у людей заканчивается еда, а жить всё-таки хочется всем, то тут, как у собак. Слабых съедают. Люди едят людей. Пару месяцев назад это показалось бы всем каким-то психоделическим бредом, но, нет, это ноябрь 1941 года. К раненым и убитым бомбами добавились, помимо съеденных, дистрофики и умершие от голода. Саша решил, что надо оставаться позитивным, поэтому искренне радовался тому, что таких было меньшинство. "Всё хорошо, радуемся мелочам"—начал он писать письмо и истерически хохотнул. Ему показалось, что сейчас для писем нет настроения, иначе его точно упекут в какую-нибудь лечебницу. Оставалось кутаться в свою шаль из Оренбурга, доставать не шибко интересную книгу, иногда сводку с фронта, и читать. Тук-тук-тук. Метроном стал громче и раздражающе хотелось зарядить по громкоговорителям чем-нибудь тяжёлым, чтобы разбить его ко всем чертям. К середине месяца всё стало печально. Однажды Саша, как обычно, решил пройтись по набережной до ближайшего пункта выдачи хлеба, но вместо счастливых людей его встречали ходячие скелеты, которые падали, но встать уже не могли. Он был ещё более обескуражен своим отражением в зеркале: впалые щёки, волосы, которые уже доходили до плеч и больше напоминали паклю, чем то, что принято называть волосами. К декабрю в сердце поселилось отчаяние. Нелюбимое и презираемое им чувство. На фронте всё плохо, а здесь ещё хуже: трупы с улиц уже перестали убирать."19 декабря. Всё плохо. Да здравствует коммунистическое равенство"
—красивым почерком выведено в дневнике, который, как оказалось, очень удобно вести под стук метронома. Новый год. Сил праздновать нет, сил ответить что-то на бесчисленные письма Миши нет. Рассуждения об одиночестве из сентября кажутся чем-то далеким и не имеющим ничего общего с нынешним положением вещей. Санкт-Петербург внезапно для себя открыл новое увлечение: ставить стул возле окна, ну или того, что когда-то им было, и смотреть на Неву, которая всё ещё текла, будто никакой войны не было и в помине. Гулять по улицам просто так сейчас бы решился только какой-нибудь сумасшедший. Ты только вышел, а -30° ожидало тебя, что превратить тебя в одну большую ледяную скульптуру."27 января 1942. Удивительное дело—меня совершенно перестала пугать смерть. Я перестану писать дневник и тоже умру. Забавно получается"
К этому времени Саша потерял и Гатчину, которая стала Линдеманнштадтом, по его мнению даже Хотчина звучало лучше.***
Март выдался довольно радостным из всех прошедших месяцев. Продовольствия стало больше, а это значит, что голод уже скоро должен отступить. На волне одушевления Саша снова отказался через Ладогу убежать в Москву, из-за чего её хозяин обиделся и больше не писал. Мужчина сел и, под уже привычный ритм метронома, застрочил в дневнике."29 марта 1942. Очень весело, даже чрезвычайно! Хлеба выдают почти в два раза больше, а трупов на улице всё меньше. Думаю, что надобность держать себя дневником скоро отпадёт, и я вернусь к обычному темпу. "
***
Опавшая штукатурка, громкий грохот где-то далеко, плачущие дети и скачущии няньки вокруг них—если бы кто-то описал так метро в XXI веке, то Санкт-петербург лично бы постарался уничтожить этого человека. Сейчас же это была жестокая реальность. Апрель 1942 года выдался чрезвычайно "жарким". Добровольцы не успевали убирать не взорвавшиеся боеприпасы, как набрасывали новые. Метроном стучал в бешенном темпе, ни на минуту не замолкая. Но город оживал. Саша сам вызывался, чтобы помочь перетащить какие-то экспонаты из музеев в подвалы.***
"30 января 1943 года. Они прорвались. "
Поддавшись уговорам уехать в Москву, Саша согласился. Город снова ожил. И пускай блокаду сняли только в 1944 сердце отпустила тревога, а одиночество снова вернулось лишь к предмету рассуждений.***
Он вспоминал об этих событиях, сидя на каком-то балете. Санкт-Петербург осознал пару очень странных и важных вещей: первое—он больше никогда не отрастит волосы, второе—привычка собирать крошки останется надолго, третье—его сердце бьётся в такт метронома. Размышляя об этом, он не заметил, как совершенно перестал следить за действием на сцене. —Эй, Земля вызывает Петрушу, —шепнул Миша, слегка наклонив голову, —Пошли куда-нибудь ещё, иначе я помру от скуки. Санкт-Петербург кивнул.