Нежность

Слишком много всего случилось с Левой за последние четыре года. Всероссийская известность и популярность, наркотики, алкоголь, отношения с Ирой; ребенок, который оказался никому не нужен; свадьба, которая была необходимостью; случайное знакомство с Асей, которая по какой-то причине терпела все это. Не потому что святая, разумеется, а потому что верила в свой выбор. Между прочим, Ася оказалась гораздо умнее Иры, ведь мастерски прикидывалась круглой дурой, верящей каждому слову, и не лезла не в свое дело. Не спрашивала и не интересовалась, что за отношения такие между двумя лучшими друзьями, которые ночуют вместе, вместе отдыхают и которые жили вместе сначала в Израиле, потом в Австралии, а после — в России. Ей было наплевать. Спят? Ну, секс для Левы — неиссякаемый ресурс, можно и поделиться. Влюблены? Любить можно по-разному. Не вмешивалась Ася и в его отношения с Ирой; даже выслушивала, когда он жаловался, и разве что давала советы. С Шурой она сразу нашла общий язык, и обоим стало ясно, что их характеры во многом похожи. Им было нечего делить, да и незачем. Ася прекрасно понимала, что он мог быть для Левы хоть любовью всей жизни, но в конце концов детей он ему не родит и под венец не потащит, не пойдет с ним на светский вечер, не создаст нужную репутацию. А вот она — да. Она нужна Леве не меньше, чем он ей, и любила она его не больше, чем он ее. Когда она узнала, что Лева добровольно сдался в ласковые руки санитаров наркологического диспансера, то выдохнула с облегчением, потому что бесконечно то, что Лева творил с собой в последнее время, продолжаться не могло. Поблагодарила Шуру за то, что случилось это только его стараниями. Вместе они договорились, что ей стоит уехать, а Леве — на время вернуться к Ире. Так было нужно, чтобы он перестал разрываться и пучками терять нервы, которых и без того осталось не много. Ася знала, что долго это не продлится. И Шура знал. Лева проходил терапию долго и мучительно. По ночам долго смотрел в потолок, вертелся на жестком матрасе (к тому же, не первой свежести), хватал себя за длинные кучерявые волосы, которые в последнее время стали сыпаться так, что он боялся расчесываться лишний раз, но не боялся рвать их, когда необходимо было отвлечься. Лева… упустил он тот момент, когда стал взрослым. Развратным и развращенным — таким, что самого от себя тошнило. Все чаще он вспоминал, как они с Шурой робко и несмело, трепетно, задыхаясь, ласкали друг друга по ночам. Как Шура впервые взял его по-настоящему, совсем не больно, мягко и аккуратно. Как они целовались… Это было давно. Конец восьмидесятых, начало девяностых — пока Шура не уехал в Австралию. Они расстались, будучи юношами, а снова встретились почти пять лет спустя уже будучи мужчинами с большим опытом, историей, обидой друг на друга, но вот об этом Лева думать не хотел. Если мысль о том, что было после, закрадывалась в голову, он в панике пытался прогнать ее и заменить чем-то более приятным. Шура приезжал. В первый раз приехал только спустя неделю после того, как оставил Леву у ворот диспансера. Поначалу они молчали и держались на достаточно большом расстоянии друг от друга, но потом Шура сделал первый шаг — обнял Леву, погладил по спине, растрепал его волосы, — и этот шаг был настоящим поступком, за который его можно было уважать. Леву он спас. С тех пор Шура стал приезжать гораздо чаще — почти каждый день, когда свидания были разрешены. Привозил Леве сладости, все жирное и вредное — в общем, делал лучшее, что только мог. Лева работал с психиатром и психологом, исправно принимал препараты, и всего через три месяца его выписали. Забирал его, конечно же, не кто иной как Шура. Забрал, отвез домой к Ире — в старую жизнь, которую ему теперь предстояло жить по-новому. Ира держалась особняком. Федя помнил Леву плохо и никак не шел на контакт. В своем собственном доме Лева чувствовал себя как в гостях у человека, который ему не рад, но и уйти при этом ему было нельзя. Это было плохо, больно, неприятно и заставляло Леву тревожиться, снова вместо сна размышлять о жизни и о том, как он, черт подери, докатился до подобного. Но это был единственный вариант. Один Лева жить бы не смог, Феде нужен был отец, группе нужна была репутация, Ире нужны были перспективы и спокойствие. Всем было что-то нужно друг от друга. Шура… Сложно было сказать, что он чувствовал. Лёве было трудно понять это: Шура стал необыкновенно молчалив с ним наедине, но не как будто сказать было нечего, а как будто напротив — он боялся не сдержаться и наговорить чего-нибудь, чего они оба уже никогда не забудут. Он перестал звать его после репетиций пройтись и заглянуть в гости; заезжал к Лёве домой разве что за тем, чтобы проверить быт и повидаться с Федей. А самое смешное заключалось в том, что не одному Лёве было трудно понять, что Шура чувствовал: ему самому тоже. Но если Лёва голову ломал и пытался понять, то Шура — нет. Тот бежал от любой рефлексии в ужасе и не собирался ни при каких обстоятельствах на неё соглашаться. Он владел четырьмя языками и мог договориться с человеком почти из каждого уголка земли, но только не с собой. В этом темпе прошло два месяца после того, как Лёва вернулся из больницы. Но больше так продолжаться не могло.

***

Репетиция. Три часа. Музыканты, технический персонал — все в сборе. Лева без запала, даже лениво и вяло, вполсилы поет, Шура — играет и совсем изредка комментирует, направляет его. Они не смеются, не обмениваются взаимными колкостями, не передразниваются, не разговаривают лишний раз. Будто Шура не навещал его в больнице, не обещал, что все будет хорошо… даже будто они всегда были такими чужими. Никогда не спали в одной постели, никогда не целовались, не признавались ни в чем важном. Лева думает лишь об одном — о том, как же он хочет обернуть время вспять и вернуть девяносто первый. Время, когда они только обживались в Израиле — когда они любили по-настоящему: впервые, страстно и бескомпромиссно. Будь у него возможность хоть на денек вернуться назад, он бы отдал за нее деньги — все до последней копейки, здоровье — до последней капли крови… он бы все отдал. Он в мельчайших подробностях вспоминает, как просыпался с Шурой в его комнате, в доме его родителей — на разных кроватях. Точнее, Шура на кровати, а Лева — на раскладном диване. Они непонятным и не совсем земным, наверное, образом синхронизировались так, что просыпались всегда без будильника, одновременно, почти минута в минуту. Просыпались и смотрели друг на друга — сонных, растрепанных, взъерошенных. Потом болтали, пока от голода не появлялось ощущение, что живот вот-вот прилипнет к спине, и только тогда шли завтракать. Обыденность. Повседневность. Ничего интересного. Ничего интересного: только прекрасное и умиротворяюще спокойное, родное, любимое. Углубившись в воспоминания, Лева не замечает, как его начинают душить слезы. В горле болит, голос становится глухим, и вот — петь уже невозможно. Шура замечает это с первой же секунды. Машет музыкантам, мол, репетиция окончена и снимает гитару. Теперь Лева чувствует себя еще более виновато. — Как ты? — спрашивает Шура, когда они спешно выходят на улицу — проветриться, успокоиться, покурить и наконец побыть наедине. — Я херово, Шур. Плохо, — признается Лева и со злости пинает тяжелый мусорный бак, который даже не качается. — Заебало. — Меня тоже, — соглашается Шура, доставая сигареты. — Я по тебе скучаю. Я пиздец как скучаю, — выплевывает Лева все так же агрессивно, будто ругаясь. — Я такой мудак, что все сам пустил под откос. Чуть не сторчался, ребенка заделал, женился, трахал их… всех. Я просто проблядь, я признаю… что мне сделать, чтобы этого всего не было? Кому помолиться? Шура явно уже готов к новой Левиной истерике. Он глубоко вздыхает, трет переносицу и закуривает прежде чем ответить. Почти не думает. Потому что нет уже смысла ни над чем думать: все равно над ситуацией они не властны. Нервы у Левы, конечно, ни к черту после нескольких лет полинаркомании и запоев, да и после лечения — тоже. Шура это знает. — Перестань, — просит он глухо. — Лев, мы… оба виноваты. Давай, собирайся. Поедем. Они едут к Шуре домой. Лева не знает зачем. Шура — тоже. Но оба хотят и чувствуют, что так надо. Только дома Шура наконец находит в себе силы обнять Леву вновь. Он знает, что все не со зла, а по глупости. Он знает, что виноват не меньше. Сначала держит Леву за талию, которая за месяцы лечения стала заметно шире; потом, не переставая касаться, ведет узкими ладонями выше и берется уже за плечи, прижимаясь куда теснее. Они целуются, стоя на балконе, потому что первым делом снова решают покурить. Шура целует, закрыв глаза и полностью отдаваясь, Лева — настороженно, больше всего на свете боясь сейчас сделать что-то не так. — Почему? — спрашивает Лева, когда Шура отстраняется, чтобы войти в квартиру и прижаться спиной к стене. — Почему что? — Шура наклоняет голову назад, недвусмысленно обнажая шею. — Почему ты это делаешь? — Лева опирается руками о стену по обе стороны от головы Шуры и, прежде чем получить ответ, все-таки начинает ласкать его шею поцелуями. От кадыка и ниже, с каждой секундой все более жадно, Лева целует со всем желанием, распирающим его изнутри. — Потому что ты, Бортник, долбоеб — что за вопросы? Потому что я скучаю. Ненавижу, когда ты жалкий. Ты же не такой. Тебе незачем передо мной скулить как побитой псине, я это ненавижу, — теперь плюется Шура, стараясь не застонать. Хватает Леву за волосы, направляя еще ниже. — Хватит уже страдать. Упали, отряхнулись и идем дальше… а ты чего хотел? Это жизнь. Хватит уже маяться. Лева замирает. Поднимает голову, смотрит Шуре в глаза так, как не смотрел уже давно. Так… отрезвлено. Будто ему только что дали пощечину или окатили ушатом ледяной воды. Это грубо со стороны Шуры. Но в то же время… его слова возвращают Леву в реальность. Не в ту, в которой он самолично сломал себе жизнь и теперь был обречен просто бесцельно существовать в ее обломках, а в ту реальность, в которой он сделал много всякого дерьма и сейчас должен был все исправить. Реальность, в которой у него остался Шура. — Спасибо… — говорит Лева тихо и вновь, уже не заставляя Шуру отвечать, припадает к его фигурным губам. Стоя целоваться было столь же непрактично, сколь и неудобно, и поэтому уже скоро Шура лежит на кровати животом кверху и едва заметно улыбается оттого, как старательно перед ним выделывается Лева. А Лева это умеет: гладит по бедрам, ласкает руками и языком, громко дышит в ухо, кусается. Он сидит на его бедрах и спрашивает, только сняв футболку: — Я сверху? — Как видишь, — Шура усмехается и закладывает за голову локоть. Только совершенно внезапно улыбка с его лица исчезает. Потому что он вспоминает. Вспоминает, какой была их последняя близость. Нежелание. Поцелуй. Поцелуй в область паха. Тепло Левиного рта, которое ощущается так больно и неприятно, что хочется закричать. Выступившие слезы. Грязь. Желание помыться. Упали, отряхнулись и идем дальше… это в прошлом. Все в прошлом. Конечно, Это не единственное, что Шура вспоминает, и это он озвучивает: — Лев… давай только без херни, ладно? Будь со мной как с человеком. И если я попрошу тебя быть нежнее, то будь. И если попрошу остановиться — тоже. Это не шутки, я с тобой так не заигрываю, — вываливает он все одномоментно. Лева давится слюной и начинает кашлять. Услышать подобное он никак не ожидает. — Я… да! Да, конечно, — недоумевает он. — А как еще? — Ну… — Шура мнется и снова хмыкает, только вот уже не весело. — У тебя надо спросить. Ладно, неважно. Я просто попросил. Лева никогда не брал Шуру на трезвую голову. Ни разу. Это вымылось из памяти, и он вообще почти не помнил, как бывал сверху, но, конечно, он бывал. Впервые — во время Мяу-кисс-ми-тура. Шура тогда был абсолютно трезвым, и это важно, а вот Лева — принял таблетки. И тогда в нем проснулось желание сделать Шуре больно, вот только сам он его не понял. Он не понимал, сколько удовольствия ему принесла та ночь. Он ведь тогда специально выбрал такую позу, чтобы в зеркальной двери шкафа, стоящего напротив кровати, отражалось все: их поза, выражение лица Шуры, каждое движение. Не понимал в полной мере и как хорошо было, когда он видел, что Шуре больно. Больно, когда он растягивал его в самый первый раз, когда входил, когда трахал долго, зажав ладонью рот. После такого Шура внезапно понял, каково это — сидеть как на иголках. В последующие разы Лева не сбавлял оборотов: кидал Шуру на кровать, иногда даже не снимал с него футболку, давал легкие пощечины, шлепки. Ему не было все равно, что стоны наслаждения часто смешивались со стонами боли: ему это, черт подери, нравилось. Нравилось быть садистом. Эту его сторону видел — и всецело чувствовал — только Шура. Потому что родилась она благодаря ему. Лева вспоминает это, и ему становится дурно. Дурно и стыдно. И, главное, — не понятно, почему Шура позволял и позволяет этому происходить. — Подожди… — выдыхает Лева, — я делал тебе больно? — Лев… да, делал, — сбивчиво отвечает Шура. Ему неприятно вспоминать и говорить об этом. — Почему ты не сказал? Ты же мог меня остановить, ты же… не терпила. Слушай, я тебя хорошо знаю, ты… — Да, Лев, хорошо знаешь, — соглашается Шура. Немного молчит, потом продолжает: — Я не терпила. Я и не терпел. Не знаю. Трудно объяснить.  — Так постарайся… да что за хрень происходила! Я ничерта не помню, — не выдерживает Лева. Он уже хочет подняться, как Шура ловко останавливает его, поймав за запястье. — Ты переходил границу. Тебе сносило крышу. Иногда ты был так хорош, что… — Шура многозначительно поводит бровью. — А иногда был козлом, из-за которого я потом не мог встать с кровати. Иногда — все вместе. Не угадаешь. Если бы я правда страдал, поверь, ты бы уже давно трахал разве что свой кулак. Очень больно ты мне при всем желании… не сделаешь. Природа не наградила. К счастью. — Но я пытался. — Обещаю, вот если ты и на трезвую голову поведешь себя как мудак, то я тебе нос сломаю, — подбадривает Шура. — Правда, без шуток. Лева не понимает только одного: как Шура это делает? Как у него получается моментально успокоить его и вывернуть, казалось бы, омерзительную ситуацию на самую безобидную сторону? Не понимает, но снова не пытается ничего больше сказать. Он видит, что Шура все еще хочет чувствовать его — спустя столько лет, столько падений, столько вины. И только это желание толкает его на дальнейшие действия. Лева стягивает штаны сначала с себя, чтобы предстать перед Шурой в абсолютно голом, беззащитном виде, а уже потом — с него. Забирается между его колен, обнимает за талию, треплет по длинным волосам, чтоб разредить обстановку и расслабить. Волнуясь, пытается открыть смазку — только вот все валится из рук, а пальцы не слушаются. Таким. Таким должен был быть его первый раз сверху. Трепетным, нежным и глупым. Жаль, что происходит этот первый раз — только раз на двадцатый. Смешно и горько. Но в чем он по-прежнему не может себе отказать, так это в том, чтобы внимательно понаблюдать за эмоциями Шуры. Тот шумно вбирает воздух, когда в нем оказываются широкие Левины пальцы; брови, без того высокие, на секунду подлетают, будто что-то удивляет. Разомкнутые губы поблескивают, влажные от слюны. Лева видит розовые десна, белые зубы, застежку от пирсинга, и это все — каждая деталь — кажется невероятно тонким и трогательным. И эротичным. Шура лежит на спине, узко расставив и согнув в коленях ноги. Под поясницей даже нет подушки, и потому Левина рука совсем низко. Он двигает ею медленно, не торопясь, крепко сжав пальцы. Не разводит и не сгибает их, как делал раньше — даже не думает. Шура стонет только тогда, когда в нем оказывается уже три пальца. Ерзает, потом резко сводит колени вместе и снова раздвигает, но уже шире. Нет, не от боли и не в попытке прекратить происходящее. Он дергается от возбуждения — непроизвольно, — и от него же Шуру почти трясет. Пока что почти. — Я же говорю, что ты охрененно хорош, — улыбается Шура, невольно начиная двигать бедрами в Левин темп. Подмахивает, подстраивается, ловит каждое движение, даже случайное. — Чего ты хочешь? — спрашивает Лева, поглаживая Шуру по внутренней стороне бедра. Ноги у него крепкие, полные, бледные и вечно все в синяках. Лева вдруг перестает двигаться, оставляя пальцы внутри. Дразнит. — Чего хочу? — выдыхает Шура, глядя на любовника. — Ну, явно не поболтать сейчас, прямо скажу, Левчик. — Да нет… как тебе хочется? — Не знаю, — Шура запускает пальцы в волосы и начинает перебирать пряди, борясь с волнением и неловкостью. Чуть приподнимает бедра, отчего кровать раздражающе поскрипывает. — Так. Или… как сам хочешь, Лев. Отстань, не буду я сейчас ничего решать. Презерватив Лева открывает зубами, спешно натягивает и осторожно отстраняется от Шуры. Вытирает об одеяло мокрые от смазки пальцы, берет Шуру за бедро, отворачивает от себя и укладывает на бок, а сам ложится за него. Он знает, как называется эта поза: ложки. В ней они занимались любовью раньше, ведь она располагает к чему-то медленному, тягучему и нежному. Лева любит ее, потому что всегда находится в ней снизу — точнее, спереди, — и сейчас он стремится передать Шуре лучшие ощущения. Рука Левы на Шурином бедре. Редкие движения. Обоюдные тихие стоны, вдохи, мычание. Глубокие толчки. Назад — чуть больно. Вперед — безупречно приятно. Ноги переплетаются. Шура часто зажимает Левину между своих — когда становится нестерпимо ярко, и никак иначе не передать всю гамму чувств. Внезапно Лева берет Шуру за челюсть и поворачивает к себе, чтобы поцеловать в губы. Недолгий поцелуй больше похож на укус. Укус с языком. — Левчик… — Шура отстраняется первый и толкает Леву. Сначала толкает слабо, потом — сильнее. Ненадолго они расстаются, но, забравшись сверху, Шура снова впускает его и, откинув взмокшие волосы назад, начинает двигать бедрами, и двигается он не вверх-вниз — не прыгает — а вперед-назад, очень плавно. Снова — медленные фрикции. Снова — хочется быть ближе, быть друг в друге как можно глубже и дольше. Быть одним целым. Когда в последний раз им обоим было так хорошо и спокойно? Когда в последний раз они чувствовали друг друга настолько всеобъемлюще? Много, очень много лет назад. Так давно, что те ощущения уже стали непостижимым идеалом, бережно хранимым глубоко внутри. Пускай, сейчас все же нечто другое, но они уже успели полюбить это. Закончив, Шура закуривает. Лева забирает у него сигарету и тоже делает затяжку. Думает о том, почему вообще люди после секса курят. Пытаются таким образом момент поймать, зафиксировать? Как у других, он не знал, но сам курил именно по этой причине. Молчат около минуты, вытираясь салфетками, которые Шура обычно держит на полке над кроватью. — Да, Левка, натворили мы херни с тобой, — признает Шура, потирая исцелованную шею. Он будто вернулся с важной рабочей встречи или репетиции — такой же уставший и серьезный. — Я, — поправляет Лева. — Шур, виноват я. Мне расхлебывать. — Мы оба виноваты. Но началось с меня, — Шура говорит с трудом, но чувствует, как эти слова освобождают его. Ему больно, но он знает, что через эту боль наконец придет к покою и равновесию. — Левка, когда я стоял в аэропорту… там, в Тель-Авиве, и ждал твоего прилета, и наконец увидел тебя — такого мелкого, худощавого, груженого чемоданами — я себя таким счастливым почувствовал. Как будто заново родился. Там, где должен был. С тобой. Просто… рядом с тобой. И когда мы жили сначала у родителей, а потом вдвоем — я был охренеть как счастлив. Вот дни шли, а рядом твоя лохматая башка, а под рукой — твоя плоская задница. И так хорошо становилось. — Шур, не надо, — сдавленно просит Лева. У него снова перехватывает дыхание и наворачиваются слезы, но… разница в том, что сейчас и с Шурой происходит все это тоже. — Не рассказывай. Я каждый день это вспоминаю и так. — Нет, надо, потому что… я же сам все прекратил. Помнишь? Я старался… в общем, я себя оправдывал, но я поступил как последний трус и урод. Я начал думать… неужели это все? Мы живем вместе, вместе готовим, у нас даже есть свидания, работаем вместе. Мы же были настоящей парой. Почти как семейка. Только мне ударило в голову, и я решил, что мы оба еще слишком… — Молоды, — бесцветно подсказывает Лева. — Молоды. Молоды для того, чтобы больше никогда и ни с кем. И я решил, что… Лев, ты же понял, что я тебя бросил тогда, да? — Шура идет напрямую и не подбирает никаких эвфемизмов. Он наконец честен. В первую очередь — перед собой. — Я все понял еще до того, как ты тогда рот открыл. «Зовут посмотреть Австралию на пару недель, но обязательно одного, потому что мало места». Ну да, ведь мы же были те еще миллионеры, чтоб на недельку в Австралию кататься. И вещи ты с собой увез все… на всякий случай, — Лева фыркает и утирает слезы безымянным пальцем. Спустя годы все так же больно, а именно сейчас — в сто раз больнее, потому что произносит это Шура. Те слова, которые так долго вертелись в голове у Левы и сводили с ума. — Мерзкий ублюдский поступок безответственного мудилы. Я знаю. И я… знаешь, когда я понял, как с тобой поступил? Далеко не сразу. Я помню, мы созванивались, общались еще так… ну, как раньше. Первые пару раз. Потом я стал стараться отдалиться. Потом сказал, что у нас свободные отношения. Потом рассказал о Вике. И знаешь, в моих глазах тогда — мы с тобой полюбовно и спокойно расстались, постепенно так. — А в моих я из-за тебя сдохнуть хотел, — Лева криво улыбается и заламывает пальцы. Под хруст его костей Шура продолжает: — А потом… я однажды проснулся и подумал о тебе. Я понял, что просто бросил тебя в чужой стране одного. Без родных, друзей, близких. Это же я тебя туда притащил и наобещал золотые горы. У тебя был только я. Ответственность была на мне за тебя… родителям твоим я даже клялся, что все будет отлично. И как последняя паскуда я и тебе обещал, что не отвернусь. Хорошо это помню. Я оставил тебя в квартире, которую мы и вдвоем-то тянули с трудом, а ты должен был остаться один. И я зря пообещал вернуться, потому что из-за меня ты пошел служить. Знаешь, когда я это понял все? Когда с Викой решили пожениться. И я смотрю на нее… и не только не люблю, но и злюсь, что она — не ты. А тебя нет рядом. А потом ты приехал, уже… другой. Такой замкнутый, темный. Я понимал, почему ты такой. А ты — молодец. Старался веселиться и делать вид, что все хорошо. Лева рвано выдыхает и отворачивается. Он не понимает, почему Шура решил сейчас разворошить эту ситуацию — в момент, когда все, казалось бы, уже начало налаживаться. Проще было ему продолжать делать вид, что он не сделал ничего предосудительного и предательского. Проще было забить. Гораздо менее больно. Зато вот себя Лева в ту минуту понимает отлично. Понимает, почему его так тянуло переспать со всеми, кто был к нему добр или кто просто вызывал интерес — потому что у них ведь «свободные отношения», и если Шура так сказал, значит, ему не жалко. Понимает, почему так часто стремился сделать больно. Все это было так глупо и так бессмысленно. — А я все время ждал этих слов… чтобы ты признал, что не только я один косячу и все ломаю. Я же думал, что с ума схожу, что ты тогда действительно все правильно сделал. Шур, — Лева стыдливо вытирает лицо ладонями еще раз. Плакать он не любит, но делает это часто, никогда не умея сдержаться. Плачет над фильмами, книгами, над собственной дурацкой жизнью. Стыдится, злится на себя, но тем не менее за тридцать три года он так и не научился не плакать. А вот Шура научился, но сейчас почему-то не пользуется этим умением. Подумать только, какая фантасмагория! Двое взрослых мужиков, только что потрахавшись, сидят в кровати, голые, и льют слезы. Один — бесшумно, другой — со свойственным ему артистизмом и задыхаясь. Смешно, но больше страшно. И оба понимают, как со стороны выглядят. — Я бы тоже себя возненавидел, Левка. Я не знаю, точнее, что бы сделал, если б со мной так поступили. Не знаю, почему ты мне опять поверил, когда я позвал тебя жить в Австралию. И не знаю, почему ты поехал со мной в Россию. Я бы послал. — Потому что это ты долбоеб, — заикаясь, говорит Лева и внезапно смеется, подняв голову и увидев в зеркале собственное отражение. Красный, страшный, взъерошенный, трясущийся, нагой. Как будто за секунду фильм ужасов посмотрел. — Господи, что мы творим… — Что? — Шура наблюдает взгляд Левы, но, только увидев себя, отворачивается. Он выглядит не лучше. Еще и шея вся в засосах, а длинные волосы — в колтунах. Поднимается, натягивает домашние шорты, а Леве кидает его штаны. Тот ими разве что прикрывается, но не надевает. Не хочет шевелиться. Шура сначала садится рядом, обнимает Леву за плечи — и тот поддается. Складывает голову Шуре на плечо, уже не смеясь, но и не плача. Всхлипывает, дрожит, медленно успокаивается. Точно как ребенок. Он помнит это чувство из детства — когда его что-то расстраивало, но он держался и начинал плакать только когда, когда его спрашивали, что случилось, или начинали успокаивать. В сущности, сейчас была такая же ситуация, но длиной во много-много лет. — Прости меня, — просит Лева наконец. Потирает красные щеки и такие же красные глаза. — Ты меня тоже прости, — Шура хочет отстраниться и подняться с кровати, чтобы принести Леве воды, но тот уверенно останавливает и целует его — нежно, даже без языка, в самый уголок губ. Тычется в лицо. Носом к носу, лоб в лоб — это только их привычка. Сложно сказать, сколько раз они друг друга предали или обидели. Много — не то слово. Иногда намеренно, иногда — просто по глупости, но все-таки они это делали. Но сегодня впервые сказано и сделано все, чтобы начать с чистого листа. Сегодня впервые оба не чувствуют обиды и злости, но чувствуют давно угасшую нежность.