Паутина

      Воскресенья всегда казались скучными. Воскресенье в понимании полковника — тревожное ожидание наступления очередной рабочей недели, в попытках её оттянуть. В такие дни нельзя вставать с постели: как начнёшь заниматься домашними делами, так и не закончишь до вечера, и столько в этой закономерности будничного трагизма, что на секунду становится неловко перед самим собой. Ещё бы, расстраиваться из-за чего-то настолько же закономерного, насколько и необратимого. Поэтому он поворачивается на бок, сминая в руках толстое одеяло, загребая Игоря в объятия до кучи и переключается на мысли о нём. Игорь тощий, долговязый и жутко лохматый. Лежит полностью голый, в кои-то веки чистый, хватается сквозь сон за полковничьи поджарые бока. Сопит уютно. У него из волос то и дело выползают маленькие бабочки, тут же взлетая и растворяясь в прохладе комнаты. Под бледной кожей, усыпанной едва заметными веснушками, видны синие-синие вены и прорастающие около них маргаритки и незабудки, как невысказанные признания в любви.       Он красивый до безумия. Жмётся ближе, сжимая Жилину плечи цепкими пальцами, и получает самые настоящие тиски из объятий в ответ.       Жилин не знал, как жить дальше. Он собственник. Не замечал до Игоря, но это так. До боли в горле, до содранных кулаков, до истерик — собственник. Полковник ревнует к каждому столбу. Но столбы — это мелочь. Он ревнует Игоря к его лесу, к его болотам, к его работе. Но никогда не скажет об этом вслух, продолжая погибать внутри себя каждый раз, когда Катамаранова не окажется рядом. Жилин не находит себе места, понимая, что Игорь остался где-то без него. Это ненормально. Это болезнью разносится по венам, и даже сейчас, в беспечной неге, Жилин прижимает его к себе крепче, как будто боясь, что через секунду Игорь убежит снова. Игорь променяет его на свободу без малейших сожалений. По крайней мере, так кажется. По крайней мере, Жилину. Что для Игоря чистые простыни да тёплый обед? Не более, чем золотая клетка. И что же полковник творит с ним в этой клетке?       То же, что и обычно. То, что всегда делает в постели, когда нависает сверху, когда сжимает ему горло пальцами, на грани боли, когда шепчет — нет, рычит — в самое лицо, остервенело и зло:

"Ты же понимаешь, что ты только мой?"

Ещё несколько дней Жилин будет видеть следы собственных зубов и пальцев на его шее, давая себе мысленную пощёчину за то, что позволяет себе слишком много. Пощёчины будут настолько звонкие, что абсолютно заглушат голос разума и наблюдательность: На Игоре всё заживает, как на собаке, а если и не заживает, на это есть веская причина: он не хочет ходить без отметин. Катамаранов просыпается неспешно и лениво льнёт ближе: ото сна жарко, а Серёжа приятно прохладный. Тянется к нему, тычется носом в шею, вбирая запах тела и улыбается рефлекторно, неосознанно. — Д-доброе утро, милиция. — Доброе, Игорюш. Игорь поднимает голову с подушек, разлепляет веки, и даже сквозь волосы, закрывающие обзор, видит забитый взгляд напротив. У полковника такое случается с периодичностью раз в пару недель, поэтому никто не шокирован. — Че стряслось, Серёг? Жилин смотрит печальнее, чем обычно. Глубоко вздыхает и лишь сильнее сжимает ладонь Игоря в своей руке. — Прости меня. — Пр-р-рощаю. А за что? Один не врёт, пока другой всё ещё не верит. Признаваться себе тяжело. Признаваться вслух — тяжелее. — За то, что я тебя мучаю. Ты у меня как мушка в паутине. Игорь глубоко вздыхает, и на его лице расцветает снисходительная улыбка: он не дурак, и, кажется, видит Жилина насквозь. — Паучок в своей паутине-то. Запетлял. Жилин страдал дважды: в первый раз потому, что снова остался непонятым. Второй раз из-за того, что уже который месяц смел предполагать, что Игорь недостаточно преисполнен в высоких материях. А Игорь преисполнен намного больше любого забулдыги со стройки, сильнее, чем заслуженные работники телевидения, сотрудники органов и директор НИИ. Это он остаётся непонятым, что закономерно: среди горбатых стройность становится уродством, хотя и приравнять стройность к босым ногам и грязью под ногтями удавалось с трудом. Труд окупался Жилину с головой, а то и выше. — Разве ты не понял? — Чего? — Того, что... — Жилин крепко задумался. Проговаривать мысли вслух полезно — ему так когда-то говорил отец — и не соврал, — я без тебя не могу. То есть, конечно же могу. Но не хочу. — И последняя фраза вышла совсем шёпотом. Игорь как будто бы слышал все эти слова ранее, при этом не страдая дежавю чаще обычных людей. Со стороны казалось, что ему плевать на потуги полковника излить давно тревожащее душу, внутри же Катамаранов разгадывал нехитрую головоломку, или решал кроссворд, получая одно слово, что по вертикали, что по горизонтали: — Любовь. Жилин держал его руку в своей, сжимая всё сильнее с каждым вдохом. Глаза сами заморгали чаще, наверное, из-за витавшей в воздухе пыли искренности. — Так какая же это любовь, хороший мой, если хочется в янтарь замуровать, как букашку, чтобы носить под сердцем? — Ну так муруйте, товарищ милицейский. Игорь не бежит. Он смотрит в глаза своей предполагаемой опасности, попутно заглядывая в душу. Он намного мудрее, чем может предположить кто-либо. Чем может предположить сам Игорь. — Никогда, — Жилин утыкается Катамаранову в шею, прижимаясь всем телом ещё ближе, успокаивая себя запахом еловых шишек, — ни за что. Не смогу. Жилин — убеждённый атеист, и весь свой опыт от исповедей он переживал в такие моменты. Казалось, что что судьбой был дан второй-третий, пятый-десятый шанс на жизнь без дурных мыслей.       Второй сон накатывал медленно и тепло, как вечерняя река. Игорь портил тишину, но исключительно из благих побуждений, и исключительно фактами, и, тем не менее, шёпотом: — Серёг? Сер-р-рёг. Спишь? — Говори, родной. — Я ж пауков не боюсь.