Петрикор

Шиничиро нравятся узловатые пальцы Вакасы. Нравится то, как натягивается кожа в уголках губ, когда он улыбается, как он морщит нос, когда сигаретный дым летит в его сторону, нравятся его обесцвеченные волосы и от природы печальные глаза. И, честно говоря, Вакаса нравится ему в целом. Может, чуть сильнее, чем должен, но Шин никогда не страдал и не дурел от этого чувства, а потому и не стремился дать ему ход. Как учил дедушка, когда рассказывал о медитации, Шин находился своем состоянии, словно в потоке, и просто наблюдал. Прямо как сейчас. Растрепанная прическа, рассеянный взгляд, потертая косуха Бенкея. Бенкей недавно выцепил ее где-то на барахолке, и несколько раз пытался привыкнуть к тому, что та нещадно жмёт ему в плечах, а потом сдался, и отдал ее Вакасе за три банки пива. Ну, в конечном счете можно сказать, это теперь косуха Вакасы. Под ней он носит какой-то страшненький растянутый свитер, который безумно ему идет, но ни черта не греет, а под свитером зябко подрагивают костлявые плечи. Вакасу сложно разглядывать исподтишка, он редко бывает увлечён или отвлечен, потому, очевидно, каждый раз замечает происходящее, и почему-то просто позволяет Шиничиро так делать. Небо лениво застилают тучи, и, не отрывая глаз от усыпанных кольцами рук, Шиничиро неторопливо раскрывает рот: — Пора двигать куда-нибудь. Кажется, скоро как из ведра польёт. Его голос утопает в раскате грома. Спальный район Токио выглядит особенно убаюкивающим с этой крыши, а им каждый раз безумно везет, что замок на внешней лестнице до сих пор не поменяли. Они гурьбой уничтожили его какой-то дурацкой пьяной ночью, никто уж не помнит наверняка, сбили ли, спилили, почему их не словили за руку тогда и не надавали по ушам, но ясно было одно: путь неизменно оставался открыт. Такеоми пожимает плечами, делает последнюю затяжку и щелчком сбрасывает окурок с крыши. Наблюдая за тем, как Вакаса отвешивает ему подзатыльник и бранит, Шиничиро благоразумно складывает свой в пачку сигарет. Такеоми вздыхает, заправляя за уши растрепавшиеся волосы.  — Я тогда с концами откланяюсь, ребята. Сенджу со школы встречу.  — Вот подонок, — беззлобно вздыхает Шиничиро и хлопает его по спине. — Принёс нам дождь и был таков.  — Уж извиняйте, — Такеоми пожимает плечами, треплет его по волосам и приобнимает Вакасу на прощание. — Встретите Бенкея — передавайте привет. Вака прикрывает глаза подставляет лицо первым каплям дождя.  — И куда предлагаешь пойти? Шин с ноткой зависти наблюдает, как они оглаживают его щеки. Дослушав стук шагов Такеоми вниз по лестнице, он отвечает:  — Не знаю. Всё равно. Я просто хочу провести ещё немного времени с тобой. Вакаса хмыкает, поджав губы в улыбке. Такая честность ставит его в ступор, и Шиничиро не стесняется к ней прибегать. Вака неотрывно разглядывает носки своих кед — размышляет.  — Тогда в аркаду? Там сейчас не должно быть много народу.  — Добро. Аркада встречает их розовым свечением и толчком тёплого воздуха, что забирается под одежду и расслабляет озябшие тела. Шин трясёт головой, словно собака, а Вакаса ругается: капли с его головы летят ему прямо в лицо. Шиничиро смеётся и бодро пожимает плечами, а затем ускоряет шаг, направляясь вглубь зала и чуть обгоняя Вакасу. Он постоянно предлагает сыграть в Денс Денс Революшн, «хоть разок, не ленись!» а Вака, как и сейчас, из раза в раз бросает своё «Шин, я не танцую». И, засунув руки в карманы, направляется к автомату с игрушками. В голове у Шина что-то щелкает, запускает киноленту воспоминаний. Он, конечно, танцует. Только под Нэнси Синатру или Кисс из старого приемника, в мастерской у Сано, пока никто другой не видит. И, боже, как же он тогда прекрасен. Грации ему не занимать, это уж точно: худощавый и ритмичный Вакаса, нарезающий круги по мастерской, в полутьме самых дальних уголков становится похож на большую кошку. Банально и избито, но танцы Имауши Вакасы действительно являются одной из тех трех вещей, на которые Сано Шиничиро готов смотреть вечно. Одно из тех феноменальных событий, за участие в которых он готов отдать душу. Однажды ему это удалось — не отдать душу за Вакасу, а потанцевать с ним: словить за запястье и в шутку закружить, когда он был весел, лёгок и немножечко пьян. Вакаса поддался, но нарочно упал в его объятия словно мешок с костями, чтоб саботировать танец и завалить их на пол. Шиничиро сопротивлялся из последних сил, но, споткнувшись о предательский ящик с инструментами, все же полетел вниз. Тогда, на бетонном полу, в сплетении длинных рук и острых коленок, Шиничиро показалось, что Вака хотел что-то ему сказать. Но вместо этого он тряхнул волосами, пихнул Шина в плечо и громко хохотнул, так, что у Шиничиро почему-то запекло в груди. Наверное, это один из случаев, что поселил в сердце Сано это дурацкое «он мне нравится». В комплекте с тягой почаще оставаться наедине, желанием выяснить, как пахнут его волосы и что будет, если взять его за руку. Шиничиро пару раз доставал это воспоминание перед сном, вертя его, разглядывая с разных сторон, но что это тогда было, на самом кончике вакиного языка, он разгадать так и не смог. Из воспоминаний его вырывает чужой голос:  — Сыграем на спор? — Вакаса стучит пальцем по стеклу автомата, — кто первый что-нибудь вытянет, тот получит пятьсот йен. Вопрос риторический, Сано уверенно приближается к автомату, но ему безумно хочется попререкаться.  — А если у меня нет пятиста йен? Вакаса резко оборачивается и смеряет его взглядом с головы до ног. Это становится похоже на глупый троп из ромкома, кажется, будто сейчас он предложит отдать долг натурой или вроде того, и как только Шин намеревается озвучить этот идиотский комментарий, Вака его перебивает: — Тогда будешь отдавать частями. С процентами. Или натряси с какой-нибудь шпаны? Тебе решать. — Матерь божья, — Сано делает жалостливое лицо, — не превращай меня в злодея. Лучше давай вместо пятиста йен я, предположим, буду неделю всюду носить тебя на руках. Вакаса кривится. Избежать дурацкого комментария ему не удалось. Вопрос риторический, и, закинув первую монетку в приёмник, Сано сосредоточенно ссутуливается над автоматом. Вака стоит рядом, скрестив руки на груди. Они оба знают, кто из них двоих удачливее и ловчее, и Шин уже сделал ставки не в свою пользу, так что победа Имауши — вопрос времени и двух сотен йен мелочью. Сано выглядывает наружу. — Дождь кончился. На улице все ещё сыро, зябко и пахнет свежестью. Последние солнечные лучи разрезают облака, и Шиничиро поджигает сигарету, свободной рукой прикрывая глаза, стараясь полюбоваться закатом. А Вакаса глядит на него, и как-то особенно тяжко вздыхает. — Что? Я же не дымлю на тебя. — Что?.. Да нет. Я просто. — А… — Шин слабо улыбается, — тогда ладно. А то ты так смотришь. Вака неопределенно передергивает плечом, а потом протягивает Шину полученную в неравном бою с автоматом плюшевую Хеллоу Китти. — Держи, передашь своей малой, — мизинцем мажет по его ладони, когда тот забирает игрушку. На коротком выдохе добавляет: — а это никому не передавай. Оставь себе. И, прежде чем Шиничиро успевает задать хоть какой-то вопрос, целует его. Шин зачем-то задерживает дыхание и сжимает несчастную игрушку до побеления костяшек от того, как сильно ему хочется продлить эти пару мгновений. Вака отстраняется, глядит исподлобья, слизывая с губ терпкий привкус сигарет. Видимо, тишина слишком сильно режет ему слух, потому что он спешит ретироваться с места происшествия, буркнув под нос что-то на прощание. Но Шин ловит его за руку. Прохладная, сгорающему от переполняющих чувств Шиничиро она кажется просто ледяной. — Нет, стой, я… я такой подарок принять не могу. Я отдам обратно, хорошо? Вакаса закатывает глаза — справедливая реакция, у Шиничиро и самого зубы ноют от настолько приторной глупости — и нежно-нежно улыбается. С этими складочками в уголках губ. С ума сойти можно. И он заметно расслабляет плечи. Какое облегчение. — Ну попробуй. У Шина вспыхивает все лицо. И шея наверняка покрывается красными пятнами, как это бывает каждый раз, когда он сильно волнуется. Сейчас его очередь проявить инициативу, и он растерянно подаётся вперед, прикрывая глаза, вытягивая шею, сталкиваясь с Вакасой носами. Тот тихо посмеивается в поцелуй, и от этого немного кружится голова и по загривку бегут мурашки. Не зная, куда деть ладони, Шин какое-то время мнется, но все же укладывает их на впалые Вакины щеки, поглаживая их большими пальцами. Он никогда и не думал о том, каково это, целоваться с близким другом, и вот он здесь. Вака кончиками пальцев пересчитывает его рёбра и ласково кусает за нижнюю губу. — Такой тощий. Каши мало ешь? Слова воздушным потоком ударяются о язык, и Шиничиро шумно сглатывает. Рёбра горят так, будто по ним чиркнули спичкой, а в животе всё ухает вниз — ладно, может, иногда он об этом думал. Совсем немного, может, даже конкретно с этим другом. Но и близко не представлял, на какие переживания это его натолкнет. Воображение неконтролируемо рисует его собственную комнату: дартс у изголовья кровати, плакаты «Королевской битвы» и «Криминального чтива», пустые сигаретные пачки стопками на подоконнике, и кровать, конечно. Он явственно ощущает худую щиколотку в своей ладони и вес ноги на плече. Господи боже. Вакаса отстраняется на шаг и смеряет его взглядом, будто оценивает уровень нанесенного ущерба. Порыв ветра отрезвляюще хлопает Шиничиро по щекам, мол, давай, соберись, скажи хоть что-то! — До встречи? Ну же, ляпни ещё что-нибудь. — И ты очень классно целуешься! Надо будет повторить, — какой кошмар. Сано, ты катастрофа. — ну, если у тебя будет настроение. Вака фыркает, уткнувшись ему лбом в плечо. Медленно, но очень-очень крепко обнимает, будто выжимая из легких остатки воздуха, которые удалось отнять поцелуем. Едва различимо бубнит куда-то в шею: — Губы отвалятся столько раз повторять. Вот теперь точно всё. Он забрал весь воздух, без остатка. Родной дом встречает Шиничиро Сано угрюмым братом и заплаканной сестрицей. — Шиничиро! — Эма прямо на пороге едва не сшибает его, хватаясь за ногу. — Я слепила онигири, а он мало того, что не помогал, так ещё и те, что я оставила для тебя, слопал! Манджиро разводит руками: — Да откуда я знал, что он домой сегодня вернётся! — Съел бы завтра! — А завтра они бы уже были невкусные! — У меня всё всегда вкусное! Эма снова начинает хлюпать носом, Шиничиро мигом присаживается на корточки и принимается гладить её по голове. — Ну ладно вам, малышня. Эма, смотри что тебе передал Вакаса. — Спасибо… — Эма одной ладошкой размазывает слезы по лицу, а другой прижимает к себе игрушку. — А когда он зайдёт в гости? Шиничиро ласково улыбается, опустив глаза. — Да вот не знаю, зайка. Но я его тоже жду. Манджиро, вставая на носочки, заинтересованно выглядывает из-за плеча сестры: — А мне он что передал? — А тебе он передал вот это, — Шин отвешивает брату лёгкий щелбан, — и чтоб ты не обижал девчонок, негодяй. Ты должен защищать Эму, а не расстраивать, понял? Он раскидывает руки для объятий. — По-онял, — насуплено протягивает Манджиро, и падает лбом в плечо брата. — Ты извинился перед сестрой? — Да сто миллионов раз, она меня не прощает! Злопамятная! За мгновение до новой вспышки ссоры в коридоре появляется дедушка, грозится малышне подзатыльниками и приветствует старшего внука. Наведя порядок, разведя детей по своим комнатам и приказав готовиться ко сну, он возвращается на кухню, где Шиничиро доедает то, что Манджиро всё-таки не успел уничтожить. — Лицо у тебя какое-то влюбленное, — замечает дед, выслушав внуков краткий пересказ сегодняшних событий. — А разве оно у меня не всегда такое? — усмехается Шин, покраснев самую малость, одними кончиками ушей. — Может, и всегда. Да только сегодня особенно, — дед заговорщически улыбается, — но пытать я тебя не буду. Просто хочется верить, что всё так, как должно быть. Шиничиро легко вздыхает, склоняя голову к плечу. — Спокойной ночи, деда. — И тебе, родной. И тебе. Когда дедушка учил его медитировать, то предлагал наблюдать за собственными чувствами, будто за ручьём, не погружаясь в них, не отождествляясь с ними, просто давая им огибать разум. Но сейчас ручей меняет своё русло, поток ускоряется, и с головой накрывает Шиничиро. Он оказывается погребён под весом своей влюбленности, среди этого дартса, плакатов и сигаретных пачек, он оказывается в рабстве у собственных чувств, и, зачем-то укрывшись с головой, выискивает знакомый номер в телефоне. С каждым гудком его улыбка становится всё шире, глупее и влюбленнее. Сано, ты безнадежен. — Привет. Просто захотелось пожелать тебе спокойной ночи.