***
На небе солнце почти у горизонта, когда они выходят из «Коморэ», и Томина жилетка начинает гореть таким красным, что Кэйя, уже плывущий настолько, что только годы алкогольной практики держат его на ногах, сам того не замечая, вдруг подходит к Томе вплотную и поднимает к жилетке руки. Красный. Пальцы лениво и будто сами по себе перебирают на той одну за другой нашивки, трогают бант с пышной густой кисточкой, цепляют намотанную вокруг плеча бечевку и оглаживают края плоского, увитого красными нитями, деревянного колокола. Красный. — Все… в порядке? — беспокойно спрашивает его Тома, мягко перехватывая за запястья, а затем они оба крупно вздрагивают от касания кожи к коже — пиро в лоб сталкивается с крио, и ощущение выходит ярким и болезненным, контрастным настолько, что ударной волной разносится по телу. В воздухе словно начинает трещать электричество. Оторвав взгляд от жилета, Кэйя встречается с Томой глазами. Столкновение сушит, как во время объятий грозы, но они стоят молча, и Кэйя не хочет прерывать момент. Кэйя засматривается, и ему на какое-то мгновение кажется, что в огненном зареве светло-зеленые Томины глаза — обычно яркие-яркие, как зеленые луга Мондштадта — отчего-то становятся пожухлыми. — Кэйя, все хорошо? Тебе чем-то помочь? — решает все же тихо переспросить Тома, продолжая заглядывать ему в глаза. Заглядывать так, будто пытаясь высмотреть в них душу, хотя стоило бы спросить об этом у Томы в ответ. Кэйя, мотнув головой, склоняет ее набок и давит улыбку, но разрешает поводить себя по городу еще немного, когда Тома, наплевав на отказ, перехватывает его за пояс. — Все же не можешь бросить друга в беде? О, каков романтик, — Кэйя старается шутить, проглатывая слово рыцарь, потому что оно из той давности, которая десять лет спустя не возвращается. — Как я могу? — улыбается ему Тома, пожимая плечами и тем самым только притягивая Кэйю ближе. Прогулка свежит и проясняет голову, но Тома под боком порой слишком напряжен и вытянут, словно древко своего копья. — Ведешь меня, как лошадь на убой, — фыркает Кэйя, на что Тома дарит ему нечитаемый взгляд. — Не привык водить дам под ручку? — Мгм. Они в Инадзуме, — невовремя вспоминает Кэйя, и от этой мысли ему неуютно, как от изношенных портков в ветреную погоду, — в месте, где слишком ценится статус и не слишком человечность. Но им нечего стыдиться, они ведь, грубо говоря, по статусу — друзья, правда? Правда же? Кэйе, несмотря на все, лучше не становится. Их элементы не хотят входить в резонанс, и сопротивление начинает отдавать настолько, что подкашиваются колени. Рука на его поясе несколько раз сжимается сильнее нужного, и только так Кэйе становится понятно: по Томе хлещет не меньше. От резкого осознания, что у него рядом, совсем уж близко все отдает незыблемой красностью, Кэйя чувствует, что его сейчас вывернет наизнанку. Они несколько раз останавливаются, чтобы дать Кэйе отдышаться и прийти в себя. — Слушай, я знаю хорошего травника здесь недалеко, — Тома не хочет с него слезать, хотя у него самого на лбу виднеется испарина, и эти заботливые потуги Кэйю умиляют. — У него на все что угодно найдется лекарство! Давай сходим? Кэйя отмахивается: — Ох, не стоит. Я просто слишком очарован Инадзумской красотой, — уверяет он, подмигивая, на что Тома вздыхает и ему, конечно же, не верит. Кэйе удается взять себя в руки только после того, как он несколько раз себе напоминает: это Тома. Это Тома, и он такой же, как и когда-то в детстве: веселый, открытый, впечатлительный. Бесконечно добрый и вечно искренний до скрежета зубов. Кэйя не такой. Его доброта припорошена пылью долга, а честность, поставленная на верхнюю полку вместе с орденами, тускнеет под куском стекла: любоваться можно — трогать нельзя. Так себе напоминание. Наверное поэтому Тома… Тома кажется ему спасением. Кэйя тянется к нему, пьяный и уставший, как мотылек на свет, даже зная, что обожжет себе крылья. Они уже сгорели. — Что ж, здесь нам пора, наверное, расходиться. Прости, что не могу побыть с тобой дольше, но я так рад был тебя видеть!.. — Ты сегодня вечером занят? — прервав, интересуется спонтанно Кэйя, колыхая оставшееся во фляге саке, когда они стоят у телепорта недалеко от главных ворот: Томе — в клановое имение, а Кэйе, уже немного протрезвевшему, куда глаза глядят. Сбежать из Мондштадта было легко — он давно не брал отпуска и не планировал там показываться, пока все положенные ему дни не истратятся до единого, даже если наступит конец света и Барбатос лично придет по его душу. Но это не значит, что он хочет потратить все свое законно заслуженное время зря. Тома, до этого переминавшийся с ноги на ногу, вскидывается: — Тогда я приготовлю ужин и отпрошусь у госпожи Камисато. Глава сегодня дома, и… — он, запнувшись, не заканчивает предложение. — Хочешь куда-то сходить? — меняет быстро тему, и маска безразличия сидит на Томе криво. У Кэйи зудит под кожей ее поправить. Глава, глава, глава. Не госпожа. До Кэйи, наконец, доходит. Тома, казалось бы, слишком солнечный для Инадзумы и слишком мондштадтец, чтобы осесть в холодном краю со строгим нравом. Но вот они здесь, и у Кэйи в ладони лежит почти опустевшая, охлажденная его глазом бога фляга. — Конечно, хочу, — Кэйя замечает, как взгляд у Томы на секунду спускается ниже. Саке, которое он дает Томе глотнуть, соприкоснувшись ледяными пальцами, — обжигающе холодное.***
Вечером они мнут простыни, едва дойдя до ближайшего чайного домишки, и Тома скулит под его крио. — Еще. Кэйа усмехается, пуская с пальцев острые осколки-льдинки и ластится в ответ к чужому вспыхнувшему пиро, впечатывая себе ожоги в кожу. Боль сладкая. Жгучая. Родная. Тома просит больше. Тома просит еще. Кэйя с осевшей алкогольной горечью на языке признает: он такой же, как и я. — Люблю тебя, — сказанная шепотом фраза в тишине раздается так ожидаемо, но звучит так оглушительно, что Кэйя на мгновение теряется. А затем, сбросив взявшее тело оцепенение, сжимает Тому в объятьях — до выворачивающей боли в легких и надрывного хрипа в горле. Сипит на полувдохе: — И я тебя. Они оба лгут.