Muhteşem

       О Манисе ходило много слухов, впрочем, очень оправдано, ибо важный санджак, который занимает достойный из достойнейших, будущий наследник великого государства. До того, как пал Константинополь город именовался иначе — Магнесия-у-Сипила. Многочисленные землятресения наносили урон городу, постепенно стирая его с лица земли. Но значение Магнесии было так велико, что город постоянно восстанавливали и не позволяли уйти под землю окончательно. Магнесия-у-Сипила фактически была одной из столиц Никейской империи, пока столицу не перенесли в Константинополь. Набеги и войны то возвращали город в состав Византии, то передавали его в руки османов. Маниса то была частью Османского государства, то исчезла, но по итогу данная административная единица стала одной из важнейших точек в империи, когда окончательно укрепилась в государстве. Традиционно, санджак-беем в Манисе назначался наследник султанского престола. Там проходило его обучение и подготовка к будущему правлению. И именно сюда стягивалось именитое родство время от времени, когда назначался новый санджак-бей. Шехзаде Сулейман был не единственным сыном Селима Явуза, на его месте мог оказаться кто-то из его братьев, которых было достаточно, но властолюбивый отец очень опасался, что кто-то из его сыновей окажется таким же дерзким и бесстрашным, как он, и пойдёт войной на действующего султана. Болезни, походы и казни — это то, что ожидало сыновей султана, участь не завидная. Юному Шехзаде удалось обойти все эти сложности, не без помощи его матушки, конечно, но Сулейман не только дожил до момента, когда его отправили в санджак, но и смог самостоятельно зажить в своём дворце, имея свой гарем, своих слуг и все своё, не опасаясь, что отец может ни с того, ни с чего явиться в его покои и с недоверием оглядывать стены и полы.        Гарем будущего правителя должен состоять минимум из семнадцати красавиц, которых для него отбирает мать. Айше Хафса-султан, которая прибыла в Стамбул свободной женщиной, живя до этого в роскоши, знала толк в красоте и богатстве. В гарем своего единственного сына она отбирала самых лучших девиц, которых обучали и предлагали стены гарема. Однако главной наложницей стать было суждено той, которую привезли в гарем отдельно. Будущую невестку не видела даже Хафса-султан, не говоря о Сулеймане. Черешенка из знатного рода, которая совсем неровня остальным девушкам из гарема должна была стать украшением дворца Манисы. Чтобы встретить красавицу из кавказских земель, сам Селим обязал всех приехать в Санджак, считая приезд этой особым очень важным шагом для империи. Будущий брак его сына и сестры князя Маашука Канукова был очень выгоден действующему правителю Османской империи, именно Гюльбахар видели в будущем Валиде, если та родит сына и окажется мила Сулейману. Но даже если и нет, то именно эта девушка будет главой гарема, ведь на данный момент живых сыновей у наследника не было, а именно эта особа имела все шансы на счастье. — Какая красивая, — Хатидже осторожно смотрела через штору, наблюдая через окно, как из кареты выходит невероятно красивая девушка. — Очень красивая, — Бейхан произнесла это на одном выдохе, глядя на будущую невестку через плечо сестры. — Чтоб была так же счастлива, как и красива, — пожалуй, счастье было важнее красоты. Хатидже-султан все тоже считали красивой, однако счастья у неё не было. Государь выдал замуж свою дочь за человека, который годился в отцы юной Госпоже, поэтому в её браке счастья не было, в отличие от замужества Бейхан, которая в своём муже нашла то, что покорило её сердце. — Аминь, — Хатидже приобняли за плечи, слабо улыбаясь. Их брат должен быть счастлив рядом с такой красавицей, одного взгляда на неё достаточно, чтобы влюбиться. Она была статной, грациозной и такой женственной, что можно было позавидовать. Её не стоило обучать, её не нужно было учить — девушка все уже знала и умела, поскольку её растили в традициях и обычаях шариата. Это была лучшая партия для Шехзаде. Она была лучшей во всем гареме, во всей Манисе и, наверное, она была лучшей во всей империи. Последнее укрепилось в голове того, кто не имел права смотреть в сторону гарема, но вышло это случайно, хоть за это себя несколько корили. — Смотри куда прешь, — в девушку летит очень колючий взгляд, впрочем, как и высказывание. Шах явилась последней и как всегда недовольной. А ещё больше недовольства в ней проявилось, когда на нее буквально налетели из-за угла. — Ого, ты приехала, — из-за того уже угла появилась Хатидже, которая очень вовремя оказалась рядом. Ещё чуть-чуть и что-то случилось бы, судя по лицу прибывшей сестры. — Представь себе, — вновь пренебрежительный тон, в котором ни намёка на дружелюбие, — Следи за своими служанками, Хатидже. Эта не извинилась, головы не склонила. Жить надоело? — А это не служанка вовсе, — Хатидже слабо улыбается, оборачиваясь к девушке, чтобы представить её младшей сестре, — Гюльбахар, род Кануковых отдаёт её замуж за нашего Шехзаде. — Махидевран, Госпожа, Шехзаде нарек меня новым именем, — об этом никто ещё не слышал, но Махидевран явно нравилось её новое имя, как и новый дом, — Очень рада, что Вы приехали к нам во дворец. Шах морщится, ей неприятна ни эта девица, ни дружелюбно настроенная сестра, ни всё это семейное сборище, хоть она и искренне рада, что покинула захолустье, в котором живет с мужем. — Их дворец, — она фыркает это себе под нос, недовольно направляясь дальше, ей некогда болтать и ей нет дела до семьи брата, рождённого от чужой женщины.        Махидевран получила своё имя не случайно. Она была, как глоток свежего воздуха. После морозной зимы, после холода и затхлости, которая покоится под толщей снега, как обычно бывает зимой, во дворце появился весенний воздух, который начал окутывать всех и вся. Из-под снега появился цветок, символизирующий весну, новую жизнь и новые горизонты. Шехзаде потерял ребёнка, рождённого от Гюльфем, сицилийской наложницы, которая приглянулась матери Сулеймана. Первый сын, которого так ждали и так любили скончался, дворец в Манисе был в трауре, Хафса-султан запереживала, что всё затянется и сын утонет в депрессии и серости, именно поэтому она и подыскала девушку, которая развеет печали. И молодая наложница заинтересовала Шехзаде, он не смог устоять перед её красотой и обаянием. И очаровала она не только его. Она вообще не могла оставить кого-то равнодушным, поскольку была такой светлой и такой необычной, что с трудом верилось в то, что она реальная.        Мерджан мог наблюдать новую пассию Шехзаде в саду, в компании его сестёр. Хатидже, по всей видимости, было невероятно скучно во дворце, где она жила, раз та при любом удобном случае мчалась к матери и брату, а Бейхан, видимо, не хватало общения с окружением её возраста, да и семьи ей тоже не хватало, ведь по слухам супруг у неё мужчина вспыльчивый и очень агрессивный, хоть и любимый ею. Эти две Госпожи были очень дружны, как мог заметить Мерджан, наблюдая за ними время от времени. Они были противоположны той, кому он служил, чем иногда вызывали интерес. Это были совсем другие люди и между ними была связь, именуемая родством, которая очень явно прослеживалась. Но куда больше интереса вызывала новоиспеченная Госпожа, которую привезли не так давно. Он смотрел на неё пару минут, но этого хватило, чтобы запечатлеть тот образ, который остался в голове. Она была очень красивая. Мерджан не имел права ни смотреть, ни дышать в сторону Махидевран, он на это никогда бы и не решился, но он был очень четко уверен в том, что эта девушка невероятно красива и, очевиднее всего, она сделает счастливым юного Шехзаде. Во всяком случае, именно для этого её сюда и привезли. Имя он ей дал, интерес проявил, вскоре она родит ему ребёнка, дай бог, это будет мальчик, а потом этот же самый мальчик станет управлять страной, как и его отец, а Махидевран, вчерашняя Гюльбахар, станет Валиде. Все очень закономерно и предсказуемо, Мерджан был уверен, что так оно и будет, а с этой особой он и не увидится больше, кто он такой? Да и Шах-султан планировала вскоре покинуть Манису, поэтому вряд ли они когда-то увидятся. Жизнь определённо разведёт их по разные стороны.        Они бы никогда и не столкнулись, если бы она хоть немного сбавляла скорость на поворотах, а он не был одет во все чёрное. Поздний вечер, утром уезжать обратно в Конью, поэтому стоило перепроверить все ли уложили и собрали. Махидевран останется в Манисе, а он уедет, но она запомнила довольно мрачного слугу около сестры Шехзаде. Последняя ей не очень понравилась, слишком много бубнила и появлялась за общим столом, будто бы её тяготит все эти семейные посиделки. — Я не специально, — она изначально подумала, что это снова кто-то из именитой семьи и принялась оправдываться, не решаясь поднять глаз. Лицом она припечаталась в аккурат посередине мужской груди, упираясь кончиком носа в ряд пуговиц, которые неприятно задели нос, заставляя поморщиться. Привычка носится по дворцу, которая осталась из родных стен, где она могла ходить, как хочет. — Прошу прощения, Госпожа, — к ней все относились, как к Госпоже, поскольку именно ею она и являлась с момента рождения и будет ею до своего последнего вздоха. Мерджан делает шаг назад, понимая, что за такое соприкосновение, пусть и непроизвольное, можно головы лишиться, а она ему, вроде как, очень нужна. Она отлипает от него, Махидевран уже хочет сделать шаг в сторону, но застывает. На ладони какое-то красное пятно, которое заставляет нахмуриться. Мерджан непроизвольно смотрит туда же, но тут же бледнеет. Пятно стремительно растёт на ладони, потому что кровь капает сверху вниз. Удар не сильный, но в области переносицы неприятно стянуло и она вновь поморщилась. — Вам срочно нужно остановить кровотечение, — он сам не понял откуда взял наглость озвучить это. И почему-то она ему улыбнулась, когда подняла свои зелёные глаза. Они были невероятными, таких глаз он никогда не встречал, хоть и знал не так уж мало людей, но таких глаз он не видел. — Мне…— она очень забавно смутилась, опуская глаза и прикладывая ладони к носу, добавляя уже чуть тише, — Мне нужен платок. И он невольно улыбнулся бы в ответ, но мигом собрался, нашаривая платок. Ей он точно нужнее. Махидевран принимает его с благодарностью, тут же вытирая ладони и запрокидывая голову. Это была их единственная встреча, больше он её не видел, исчезнув во тьме коридора.        Мерджан уехал вместе с сестрой Шехзаде, причём уехал рано утром, как и полагается, с рассветом, ибо путь до Коньи не такой уж близкий. Он исчез из санджак вместе с именитым семейством и остальными слугами, позабыв о том, что было вечером ранее. Он не выбирал тот путь, который имел, он просто выполнял свою работу и шёл той дорогой, которую за него уже протоптали правила и предписания. А очаровательная Госпожа с зелёными глазами осталась в Манисе. Чуть позже родила сына, стала Махидевран-султан, хоть и до этого была Госпожой, но теперь уже оказывалась полноправной султаншей. О том, что родился Шехзаде знала вся империя и все возлагали на новорожденного такие надежды, что становилось дурно — он ведь только родился, ещё совсем малыш, а родители, именитые родственники и народ уже видели в нем будущее всей империи. У Мерджана никогда не будет детей, как и у всех, кто служит династии. Таких людей называют людей без прошлого и будущего, они живут лишь сегодняшним днём. У тебя нет прошлого, ибо у тебя его отбирают вместе со свободой, так же нет и настоящего, ведь неизвестно что будет с теми, кому служишь. Упаси всевышний, что-то произойдёт с султанской четой и слуги отправляются в Старый дворец. Это место не очень жаловали, но не потому, что там что-то не так, а из-за того, что там не было того движения, как в столице или в том дворце, где жизнь кипит, а не размеренно тащится. Мерджан делал то, что ему доверяли хорошо, больше руководствуясь принципом:» Делать нужно либо хорошо, либо никак», чем «Лучше попробовать и узнать, что не получилось, чем не пробовать совсем». Он не гнался за повышениями, хоть и получил самую высокую должность во дворце Коньи, став старшим слугой. Он бы мог получить больше, но слишком привык к тому, что уже было неотъемлемой частью его жизни и прощаться с этим он не горел желанием. Поэтому менять что-то в своей монотонной и даже серой жизни он не был намерен. И именно поэтому отказывался от любых повышений, которые ему так настойчиво пытался впаять Лютфи-паша, видя в слуге этакого соперника. Это было даже смешно, хотя самому Мерджану было не до смеха. Ему неоднократно предлагали прекрасную жизнь за пределами дворца. И там было все: и настоящее, и будущее, и, при желании, даже прошлое, потому что никто не мог запретить свободному человеку запретить искать или даже думать о своей семье, с которой разлучили. Но Мерджан отказывался из раза в раз и продолжал оставаться всего лишь агой, а мог вполне реально подняться и стать кем-то значимым.        Когда разум занят лишь работой, то некогда думать о чем-то, кроме тех дел, которые необходимо выполнить и проконтролировать. Тот случай с платком поздним вечером в голове остался, но это не было столь ярким воспоминанием, хоть и грело душу. Это было просто приятное вспоминание, коих у Мерджана было совсем немного. Тот несчастный платок так и остался у наложницы Шехзаде, что изначально вызывало даже тревогу. Он опасался, что инцидент может как-то сказаться на Махидевран, ведь рядом с ней тогда была служанка, приставленная от Хафсы-султан. Кто он такой, чтобы на неё смотреть и с ней говорить? По всем правилам — никто. Он не имел никакого права не то что говорить, но и смотреть на наложницу Шехзаде, которая по всем канонам Госпожа, а между ними завязался диалог, пусть и совсем короткий. Он переживал, как за свою голову, так и за её, что не очень-то свойственно Мерджану. Он не особо отличался какой-то сострадательностью и уж тем более эмоциональностью, а тут очень явно переживал в дороге, думая о том, как это небольшое происшествие отразится на его жизни. И оно отразилось, пусть и не сильно. Он лично видел Махидевран-султан и когда та переехала в Стамбул, стоило Шехзаде Сулейману стать полноправным правителем, то весь султанский двор то и дело шептался о красоте этой наложницы. И когда подобные перешёптывания долетали до Коньи, словно птицы, местные чиновники, будто девицы из гарема, обсуждали и мать, и недавно овдовевшую Хатидже-султан, и Гюльфем-хатун, которую каким-то образом перевезли в главный дворец, а она не имела на это прав, и всех остальных. За подобными сплетнями было очень забавно наблюдать, а говорят, что сплетничают только женщины. — Говорят, что Махидевран-султан невероятно красивая, — на пороге дворца стояли две мужские фигуры, они уже прощались, но продолжали обсуждать новости из столицы. — Да, об этом многие судачат. Вы её видели? — Лютфи-паша сам её не припоминал, возможно, что по той простой причине, что ему просто было не до невесты, на тот момент, Шехзаде Сулеймана, ибо тогда был жив его отец и паша, как примерный зять спешил к нему, обсуждая куда более важные вещи с султаном, а не разглядывая черкешенку с красивым лицом. — Нет, я её не видел, её мало кто мог видеть, но все это со слов Искандера-паши, а тот слышал об этом от Ибрагима, тот самый, который главный сокольничий, однако теперь он хранитель султанских покоев, — Мехмет-паша закивал, как бы давая понять, что это не слухи, вчерашний раб из Греции добился такой высоты, просто будучи соратником Шехзаде.        За всем этим разговором внимательно наблюдали с этажа повыше. Это была странная привычка здешней Госпожи: мужа она не любила, но за каждым его шагом следила так, будто боялась уличить любимого человека в измене. Она могла приближать к себе мужа, отдалять его, вновь приближать и тем же вечером отдалить. Слушай разговор тайком, она исходилась от негативных эмоций, слушая про Хатидже, которая похоронила мужа и теперь сидела в столице, про Ибрагима, который добился таких высот за малый срок, да и про всех остальных, кто добился чего-то, а не сидел на отшибе общества, как младшая из сестёр падишаха. — Красавица, — на слова, которые доносились снизу, фыркнули, закатывая глаза и очень гневно отходя куда-то в сторону. Её это явно раздражало, потому что в её же сторону таких слов никогда не прилетало. Конечно, напоказ могли что-то подобное сказать, но сам народ, как и те чиновники, которые могли видеть Шах-султан, никогда не говорили о её красоте. Они могли сказать о надменности, высокомерии, холодности, но точно не о красоте. А о Махидевран со всех сторон то и дело было слышно, что она красивая и вся такая невероятная, что Шах начиналось воротить от неё. — Ничего в ней красивого нет, слащавая да и только, — мысль вслух вновь вырвалась гневным порывом, который отлетел от каждой стены. Мерджану ничего не оставалось, как молча наблюдать за мельтешением от стены к стене, ожидая дальнейших указаний. Он мог бы возразить, но его никто не спрашивал. Никто из нижестоящих не видел Махидевран, а у него был всего один момент, когда он столкнулся с ней лицом к лицу, поэтому он мог абсолютно точно сказать, что Госпожа действительно очень красивая, настолько, что может с легкостью вскружить голову кому угодно. Но он молча наблюдал за тем, как бесится и завидует Шах-султан, что, впрочем, для этих стен не ново.        Махидевран-султан предрекали жизнь, как в сказке: она единственная наложница, подарившая сына, которая привыкла к роскоши и красоте, ей нет равных среди гаремных девиц, у неё и прекрасные отношения с Хатидже, с Валиде-султан, она мать Шехзаде и вся империя у её ног. Но только в сказках принцессы счастливы, реальная жизнь суровее: будь ты принцессой в Европе или на Востоке, а счастье тебе будет уготовано в минимальном количестве, в лучшем случае. Точно так же и тут: долго быть единственной у черкешенки не вышло. До этого конкуренток у неё не было лишь потому, что все девицы не имели равных перед внешностью Махидевран, а в Топкапы нашлась та, которая не лицом решила привлечь внимание, а хитростью. Погибель Госпожи носила имя Александра, а чуть позже её нарекли Хюррем. Радость несущая и смеющаяся, так трактовалась имя новой возлюбленной Сулеймана, которая зачастила ходить по золотому пути. Ему она приносила радость, звонко смеялась и смех ее, который доносился из покоев султана, резал слух Госпожи с прекрасным лицом. Весенняя Роза была больше не нужна новоиспечённому повителью османских земель. Она ревновала его, пыталась всеми силами вернуть, но она была ему просто больше не нужна. Смириться с этим можно, но вряд ли это быстро возможно. Как можно отпустить того, кого любишь к другой, когда до этого столько времени удавалось быть единственной и неповторимой? Как это возможно, когда тебе дарили весь мир, а теперь оставили за бортом? Махидевран сходила с ума от ревности и утопала в печали, не принимая того, что больше она не та единственная Госпожа, которая повелевает сердцем падишаха.        По слухам и рассказам, как по крупицам Мерджан мог знать о том, что творится в столице. У него было дел невпроворот, поскольку с каждым годом та Госпожа, которой он служил, становилась все заносчивее и труднее в характере, а ещё родился, и уже подрастал ребёнок, поэтому ему было не до воспоминаний. Однако то, что он слышал его не очень радовало. Сначала он испытывал даже что-то похожее на гордость, когда узнал, что Махидевран-султан, переехавшая из Манисы в Стамбул, когда-то была той, кого ему довелось видеть лично. Он был рад за Госпожу, насколько вообще умел радоваться. Однако дальнейшие новости, которые он мог слышать краем уха, его не то чтобы огорчали, а поселяли в его душе, которая, как считал сам Мерджан, является темным лесом, где нет никакой возможности попасть хоть одному солнечному лучу, не самые понятные чувства. Он не мог объяснить, что не так, но ощущал, как при каждой новости из дворца, он мрачнеет, стоит услышать, что Госпожа с зелёными глазами больше не любимица Сулеймана. Если бы не его привычка держать все в себе и жить без эмоций, то Мерджан, непременно, где-то, но сдал бы себя и свои переживания, а так он мог сослаться на работу и на то, что именно мысли о том или ином поручении разъедают его внутри. Хотя, именно его буквально крушило то, что Махидевран потеряла ребёнка, впала в немилость и вообще оказалась не во дворце, а в золотой клетке. Он полагал, что она страдает, но совсем не знал, как ей помочь, а все потому, что он никак не мог бы протянуть ей руку помощи.        Для женщины очень унизительно видеть своего мужчину с другой. Будь такая возможность, как забрать ребёнка и собрать свои вещи, уехать и развестись, то младшая сестра князя Канукова так бы и сделала. Но она на это не имела никакого права, поэтому только и могла, что страдать, страдать и ещё раз страдать. Очередной хальвет накрылся медным тазом и Госпожа рыдала в своих покоях, ощущая, как внутри неё серная кислота уничтожает всё живое. Она падает на кровать, зарываясь лицом в многочисленные подушки, утирая тем самым слёзы, которых пролилось столько, что можно было умыть весь дворец и ещё останется. В какой-то момент, она тянется за платком, когда слышит стук в дверь. Госпоже не пристало встречать гостей в слезах, но эмоций так много и их невозможно сдержать, поэтому стоит позволить войти, как зелёные глаза вновь наполняются влагой и она искренне рыдает, получая порцию сочувствия от Хатидже-султан. А когда та уходит, то она вытирает слёзы и складывает платок в треугольник и её внезапно прошибают воспоминания. Они каждый раз всплывают в голове, а в последнее время, когда слез стало больше, то те моменты из Манисы кажутся лучшими в её жизни. Она больше никогда не видела того человека, хотя ей казалось, что он останется во дворце, но то их была первая и последняя встреча. И ей, в этом огромном дворце, не хватало того, кто протянул бы платок, когда в очередной раз спешили прочь из гарема. Ей не нужно было это наигранное и не всегда правдивое сочувствие, все эти напускные слова поддержки и бездействие со стороны Валиде. Ей просто нужен был тот, кто смог бы помочь, а не обещать, а так в её жизни было всего лишь раз.        Он наблюдал за ней издалека, если это можно так сказать. Он знал обо всем, что происходит в столице и даже был бы рад туда поехать. Странное влечение к последним новостям заметил хозяин дворца, невольно хмуря брови. — Может, тебя в столицу отправить? — Лютфи-паша усмехнулся, но посмотрел на слугу вполне серьезно, — Хоть я тебе и до этого предлагал столько раз, а ты отказывался, но вдруг ты передумал? Это было не менее странное поведение, чем у его жены. Паша пытался отправить Мерджана, как можно дальше от дворца, а тот все не соглашался, однако в этот раз вопрос встал буквально ребром. Махидевран-султан отправили в Старый дворец, повелитель изгнал её. Слухи ходили разные: Хюррем его надоумила, сама провинилась, а то и вовсе была настолько неугодной, что сослали с глаз долой. И это каким-то странным образом ранило Мерджана, хоть он и видел Махидевран всего раз, но ему казалось, что это совсем недостойно её, не такой участи она заслуживала. — Меня все устраивает здесь, паша, мне это ни к чему, — Мерджан произносит это, учтиво склоняя голову. Ему там и правда делать нечего. Он там точно ни к месту. — Мерджан, — он уже выходил, как его внезапно окликнули. Его имя впервые звучало без какого-то презрения и негатива, что очень и очень удивило, — Подумай над тем, что я сказал.        Старый дворец или Дворец плача, Дворец слез, да как его только не называли, сути это не меняло, находился не так уж далеко от Топкапы но и не совсем близко. Данное сооружение предназначалось для неугодных слуг и рабов, для слишком своеобразных наложниц и лишних женщин, коих у султана было в достатке, и именно в их число вошла самая красивая женщина Османской империи. Она всего лишь хотела стать свободной, чтобы в гареме над ней не насмехались, чтобы она была в равных правах, но её не пожелали освобождать и отправили в Старый дворец. У Госпожи больше не было сил, они иссякли, когда рабыня из славянских земель родила своего первого Шехзаде, а потом появились еще дети, а теперь её освободили и у Махидевран больше не было ничего, за что она могла бы зацепиться. Падишах не позволил ей взять с собой сына, он оставил Мустафу около себя, лишив Махидевран-султан последней радости. Сын был для неё всем, об этом тоже говорили, причём не только паши или наложницы, но и послы из других стран. Её лишили единственного близкого человека, за которого она хваталась и которым дорожила. И которого она, к сожалению, потеряла.        Мустафа очень рвался к матери и не желал, чтобы она отправлялась в Старый дворец одна. Он нужен был ей и хотел отправиться вместе с родительницей. Отец запретил, что было понятно: по всем законам, которые правили во дворце, Шехзаде должен оставаться около султана до определённого возраста и жить во дворце, а после того, как исполнялось примерно тринадцати или четырнадцать лет, то падишах отправлял своих сыновей по санджакам. Все знали, что Мустафу отправят в Манису, где он родился, да и сама Махидевран просила о том, чтобы её отправили из дворца, в санджак, ведь сын уже достаточно взрослый и его непременно скоро отправят туда, так лучше раньше, чтобы мать наследника выдохнула с облегчением и исчезла из дворца, где ей причиняли столько боли. Но Сулейман даже тут не пошёл навстречу своей наложнице. Он отчитывал её за малейшие промахи, выговаривал за незначительные вещи, срывался и злился, не желая видеть рядом с собой. И он отправил её с глаз долой и из сердца вон, но совсем не подумал о сыне, который видел все слёзы своей матери и обещал сам себе её защищать. Он хотел сделать матушку самой счастливой, насколько это возможно, насколько это будет в его силах, но его неудачный побег от отца стоил Шехзаде жизни. Он ведь ещё ребёнок, мальчишка, в котором взыграл максимализм и обида, он рвался к матери и сорвался с обрыва.        Старый дворец теперь был по всем обычаям местом для Махидевран-султан. Она кое-как проводила сына в последний путь и вернулась обратно, хоть и не видела необходимости в жизни дальше. Её единственный сын больше не будет радовать её успехами и делиться своими горечами. Мустафы больше нет и с этим она не сможет смириться. Она кое-как с ним простилась, после чего ни минуты не задержалась в главном дворце, где теперь всякий и каждый ей злейший враг. За те пару дней, которые ей показались веками, Махидевран в момент стала серой, безжизненной и блеклой. Она едва стояла на ногах, глотая все свои слёзы, которые лила по тому, кто все её переживания и слёзы заслуживал. По всем правилам, которые с ранних лет вкладывают в головы, похоронные обряды не предусматривают громкой скорби. И она молчала, втягивая впалые щеки, а потом в какой-то момент осела на пол без сил, хватаюсь за грудь и взахлёб рыдая. Она была белой и безжизненной, лишённой всякого рассудка и смысла жизни. Её было искренне жаль даже тем, кто осуждал черкешенку или недолюбливал. Но не взирая на всю свою слабость, на все свои недуги, во дворце она не осталась и держалась подальше от падишаха и его свиты. — Махидевран, прими мои искренне соболезнования, потеря ребёнка — это очень страшно, — ей меньше всего хотелось видеть, не говоря уже о том, чтобы слышать ту, кто перевернул всю её жизнь с ног на голову. Хюррем. Как же она потрепала её, как же изводила и даже сейчас нашла в себе наглость подойти и заговорить. А ведь из-за неё все случилось, из-за неё султаншу отправили в Старый дворец. — Сомневаюсь, что ты умеешь сопереживать и тем более соболезновать. Ты доставила мне много боли, — к своему же удивлению, но своей давней сопернице даже ответили, поворачиваясь к ней лицом, чтобы видеть глаза бесстыдницы, — Боль от потери собственного дитя совсем другая, Хюррем. Ни один из твоих выпадов в мою сторону с этим не сравнятся. Это настолько тяжелая мука, что ты готова уйти вместе со своим ребёнком в могилу. Упасть под землю и остаться с ним. Я никогда не прощу разлуки с Мустафой. В особенности тебе. И в этом она винила не столько повелителя, сколько окружение. За ребёнком не доглядели, позволили ему ушмыгнуть за пределы дворца. Каким бы взрослым, по меркам дворцовых предписаний, не был Мустафа, а он оставался ещё ребёнком, как бы здорово и хорошо он не управлял лошадью, а во всем есть исключения и промахи, а данный стоил ему жизни. Он не знал дороги, никогда не ездил верхом за незнакомыми ему пределами дворца и то, что произошло — это кошмар, из которого Махидевран никогда не выбраться.        Потеря ребёнка — страшная кара, которую господь посылает за грехи, а у Махидевран их не мало, впрочем, безгрешен только всевышний. За пределами столицы дышится чуть свободнее и трава тут зеленее, она это понимает, когда без сожаления исчезает из Топкапы, очень надеясь, что когда-то и её соперница познаёт горечь измен любимого человека, когда-то и её отправят в Старый дворец и когда-то она тоже потеряет ребёнка и лишь тогда поймёт безутешную Гюльбахар-Махидевран. Вся её голова была занята мыслями о том, что больше ей нет смысла жить, её больше ничего не обрадует и она никогда не улыбнётся, потому что улыбка с её лица исчезла с тех самых пор, как она уехала во Дворец плача в городом и нежеланном одиночестве. И здесь, по всем предписаниям, ей и суждено было остаться до конца своих дней. Но во всем есть исключения. После самой тёмной ночи наступает самый яркий рассвет, который озаряет все-все своим ярким светом. И о таком рассвете её тёмное царство даже не мечтало. Порыв ветра вырывает платок и он отлетаете чуть меньше, чем на метр, заставляя мысленно чертыхнуться. Но его поднимают, осторожно отряхивая и протягивая в бледные ладони.        О смерти Шехзаде Мустафы Мерджан узнал раньше, чем мать покойного. В Стамбуле он оказался по долгу службы. Как и раньше, когда он был в числе слуг, он ставил свою работу выше всего, что имел. Он не сам ушёл из того дома, где служил, его вынудили навязчивые мысли о том, что он и правда может добиться чего-то большего, чем просто служить сестре султана. Ему об этом говорили и все сослуживцы, и хозяин дома, и он сам, время от времени, ловил себя на мысли, что мог бы, наверное, покинуть это захолустье, коим является Конья, и жить где-то в той же Манисе или ещё где. Он никогда не думал ни о семье, ни о жизни на воле, но мысль о том, что свободу не дали Махидевран, а ему её готовы даровать хоть сейчас — только скажи, очень манила. — Кто знает чего ты стоишь и чего добьёшься. Может быть, как Ибрагим-паша, достигнешь высот в короткие сроки, женишься на столичной красавице, — с ним никогда не говорили так спокойно, Лютфи-паша слабо усмехнулся, когда увидел недоверие в глазах напротив, — Что тебя тут держит? Этот вопрос заставил задуматься. Ведь и правда, а что его тут держало, в забытом богом месте? Он цеплялся лишь за то, что жил по тому, к чему привык, а сейчас впервые задумался о чем-то своём, личном. О чем-то на что он не имеет право, пока он слуга и раб. — Ничего, — он ответил негромко, отрицательно качнув головой. Мерджан из аги смог стать пашой, чего сам совсем не ожидал. Он ушёл из дворца не с пустыми карманами, впрочем, ушёл он тоже не в никуда. К его удивлению, а супруг Шах-султан своё обещание сдержал и помог бывшему слуге. Было сложно, трудно и местами нудно, но Мерджан не планировал сдаваться, потому что опустить руки — это самое лёгкое, что может быть, а он хотел в столицу, чтобы увидеть самую красивую женщину империи. Однако позднее новости подтвердились, Махидевран и правда была сослана в Старый дворец, ей запретили видеться с сыном и того не пускали к матери. Повелитель был настроен категорично: сначала он открыто врал Мустафе, что мать уехала потому что больна и ей нужно побыть в изоляции. Царский отпрыск обладал проницательностью и обострённым чувством справедливости, падишах опасался, что сын кинет в именитого родителя вопрос, с которым ранее пришла Махидевран: почему его мать не сделали свободной, а рабыню Хюррем, заносчивую девку из русских земель, такой чести удостоили? Однако матери не было не месяц и не два, а больше по времени и это напрягало. Мустафа постоянно задавал вопросы и этим очень сильно раздражал, особенно Хюррем, которой время от времени приходилось с этим мальчишкой проводить время. Прошло чуть меньше года, а Махидевран не вернули, все вокруг лгали, а потом ядовитый язык любимой наложницы отца сдал положение Махидевран-султан и Мустафа опешил. Он не ожидал такой низости от собственного отца и родитель просто упал в его глазах. Шехзаде хотел сбежать и чуть больше года планировал побег, дабы его никто не хватился и не перехватил, не забрал и не заковал закрытые покои, как в кандалы. Он сторонился братьев и сестру, не особо доверял Валиде и с отцом проводил меньше времени, чем когда-либо, общаясь с ним сухо и без энтузиазма. Он был уверен, что все просчитал и ко всему готов, но Мустафа мальчишка, который жизни за дворцом не видел и не знал, что за воротами Топкапы жизнь прервётся.        У неё были зелёные глаза, а сейчас они не имели цвета совсем. Мерджан хотел бы поспорить, что перед ним не Махидевран-султан, но это была она, поскольку её он узнал бы из тысячи или даже миллионов. — Госпожа, — платок, который некогда принадлежал ему, она приняла, а он склонил голову, понимая, что он не особо-то имеет права на нее смотреть, хоть и свободен. — Оставьте нас, — она делает жест рукой и слуги исчезают в разные стороны, выполняя приказ султанши. Она с трудом верила в то, что видела перед собой. Они виделись всего раз, когда она только-только приехала и ничего не знала ни о своей жизни, ни о том, как судьба распорядится дальше, Мерджан был тем, кто отпечатался в её памяти, потому что они так глупо столкнулись. Но это был точно он, чьи пуговицы на верхней одежде рассекли ей нос и она иногда вспоминала и его лицо в темноте, и свою неуклюжесть, и то, как ей всучили платок и исчезли. — Никогда не думала, что когда-то мы встретимся, — она сделала шаг навстречу, опуская глаза, нервно теребя платок в руках. От крови его тогда выстирали и он вновь был белым. Это вызвало слабую улыбку на мужском лице, по иронии, но сейчас улыбался он, а тогда она. — Я тоже не думал, что когда-то буду искать с Вами встречи, — Мерджан одобрительно кивнул, когда они вдвоём сдвинулись с места и зашагали в сад, — Кто Вы и кто я. Недопустимо даже думать о Вас, Госпожа. Было стыдно сказать, но она ничего о нем не знала, даже имени. И из-за этого она мысленно покраснела, поскольку это было так неправильно, с учётом того, что он знал о ней почти все. Но если и не все, то очень многое. — Но мы встретились. Что же привело сюда? — Махидевран указывает взглядом на дворец. Если он в рядах прислуги, то известно, что сюда привело, но он не выглядел, как слуга, значительно отличался от того, кем выглядел годами ранее. — Думаю, что Вы ждёте от меня честного ответа, а я не имею привычки лгать, — конечно, называть истинную причину он не хотел, но и выбора у Мерджана особо не было, — Ваша улыбка, Госпожа. Меня привела именно она. У Вас невероятно красивая улыбка и когда Вы улыбаетесь, то замирает весь мир. Все то и дело говорят о том, что Вы самая красивая женщина империи. И я этого не отрицаю, так и есть. Но Ваша улыбка — это то, что покорит любого. Это то, что делает Вас не просто самой красивой женщиной нашего великого государства, а просто … невероятной. И я приехал, чтобы на неё взглянуть, как бы глупо это ни звучало. Ему нельзя было этого всего ей говорить, впрочем, он и не имел привычки столько говорить, да ещё и женщине, а тем более едва знакомой ему в обыденной жизни, но он озвучил то, что считал за ответ. И сказал все честно, как есть, чем вызвал оцепенение. Махидевран должна была развернуться и уйти, дать ему пощёчину и исчезнуть, либо попросить больше не посещать её и уж тем более не позволять себе таких слов. Но она молча шла, усваивая все услышанное. Это было слишком откровенно, что её смутило, но прогонять гостя она не решилась. А все по той просто причине, что она не хотела его прогонять. — Мы виделись всего раз. И спустя столько времени… такой путь не делают ради того, чтобы увидеть улыбку женщины, которую едва знают, — и в этом она была права. И она вновь теребила платок в руках, не зная, как правильно поступить: отдать его хозяину или нет, разойтись с ним или всё-таки ещё прогуляться? — Я даже не знаю Вашего имени. Это её уже окончательно повергло в краску и впервые за столько времени на лице была хоть какая-то эмоция. И Мерджан был этому искренне рад, потому что примерно предполагал в каком состоянии Госпожа и что у неё на душе, а тут он и его слова, которые ей и ненужны, очевиднее всего.        Им ничто не мешало познакомиться и они всё-таки сделали это под серым небом вблизи реки Тунджи. Она наконец-то знала, как зовут человека, который столько лет собирал о ней новости, а в какой-то момент бросил все и для одной встречи решил подняться до тех высот, о которых никогда не грезил. Для Махидевран все это было как-то в новинку, ведь до этого ей приходилось биться за внимание мужчины, иметь многочисленных соперниц и переживать за то, что она может стать неинтересной. Она не знала женского счастья, а видела лишь крупицу счастливой жизни, отдав своё место Хюррем, пусть и не по своей воле. Он приезжал к ней ещё ни раз, тем самым не позволяя проститься с жизнью и утратить её вкус. Рисковал, но приезжал и обещал сам себе, что вернёт улыбку на это красивое лицо, которое сделано будто из фарфора. Сначала он не верил в то, что это обещание выполнит, но позднее сомнения отмёл, потому что они дурманили голову и не позволяли работать, а только что-то делая Мерджан мог вернуть улыбку той женщине, которая её заслуживала, которая точно должна быть с ней. Он работал, мог появиться раз в неделю, а мог что-то прислать, с подписью, что это подарок из уважения и в знак благодарности. Он благодарил её за то, что она не прогнала его и позволяла навещать, что не шла ко дну и держалась, цепляясь за жизнь, а не рухнула в могилу вслед за сыном. А он работал, буквально пахал, лишь бы быть в столице и лишь бы не потерять то доверие, которое имел от тех, кто его окружал и той, кто позволял на себя смотреть.        С каких-то пор Мерджан стал неотъемлемой частью одинокой жизни и Махидевран не мыслила жизни без письма или встречи. Он был с ней в самое трудное время, когда жизнь казалась адом. Будь её воля, то она бы не позволяла ему и вовсе уезжать, потому что первое время было так плохо, что хоть на стены лезь, но оставить Мерджана около себя — это что-то невозможное, что-то, что подведёт его к погибели. А ей так не хотелось, чтобы из-за неё кто-то страдал или лишился жизни. Мерджан был с ней, как тот платок, всученный им, все то время, что она отходила от смерти, а потом от траура. Он терпеливо слушал обо всем, стараясь не навредить неосторожным словом или грубым действием. На его глазах, постепенно и осторожно, начал оживать тот цветок, который закатали в бетон, который когда-то привезли с Кавказа, но решили выставить за окно, когда тот разонравился, потому что нашли иной. Она не снимала чёрного платья, но оно её и не портило, с какой-то стороны, оно ей даже шло, потому что сам Мерджан предпочитал чёрный цвет, поэтому прогуливаюсь по саду, он не был единственным чёрным пятном среди зелени. — Карьерная лестница все выше и выше, теперь ты точно останешься в Стамбуле, раз тобой заинтересовался повелитель, — они шли вдоль кустов белых роз, осторожно шагая, чтобы ненароком не зацепить куст платьем. — Что-то вроде того, Госпожа, — Мерджан кивнул, делая шаг в сторону, чтобы свернуть на другую тропу и уже не опасаться за затяжку на одежде, — Хотя, правильнее сказать, что это я им заинтересовался. — И зачем же? — она насторожилась, хмурясь. Её это не очень нравилось, поскольку отец её покойного ребёнка более не вызывал в ней каких-то нейтральных чувств. — Узнал один нюанс. Оказывается Хюсрев-паша женат на некогда наложнице падишаха, наверняка, она Вам известна — Фюлане-султан, которая родила Шехзаде Махмуда. Ребёнок умер, а её выдали замуж, — об этой девушке Махидевран слышала и видела её лично, но та исчезла уже в столице, Фюлане и правда выдали замуж, но об её жизни больше не было ничего известно. — И это причина, по которой нужно было видеть падишаха? — причина казалась какой-то не очень подходящей, поэтому с трудом верилось, что из-за бывшей наложницы так рвались к главе государства. — Вовсе нет. Хотел узнать принцип, по которому бывших наложниц падишаха выдают замуж и что для этого нужно, — от Мерджана это звучало так легко, что внутри все сжалось. Махидевран очень напряглась, нервно сглатывая. — Хочешь жениться на его бывшей наложнице? — вопрос вылетел сам по себе, она даже не думала спрашивать, но как-то так вышло, что спросила и мысленно ударила себе по лбу. Чего ради ей его ответ, если и так все ясно. — Можно и так сказать, — он вновь кивнул и ей поплохело от утвердительного ответа. Ничего удивительного в этом не было, в какой-то мере, очень даже закономерно, что он надумал жениться. Почему-то на ум пришла Гюльфем, почему-то показалось, что замужество должно настигнуть именно её. Впрочем, она этого заслуживала и совсем неудивительно, что на неё могли положить глаз. Гюльфем-хатун была очаровательной, весьма милой и всегда поддерживала Хатидже, которая нуждалась в поддержке.        Собеседница весьма видимо помрачнела и он ощутил волну какого-то волнения. Явно сказал что-то не то и задел словами. — Что ж, это очень радостная новость, надеюсь, что ты будешь счастлив с той девушкой, — подобрать слова она не могла, хоть и старалась делать вид, что её совсем не задел весь этот разговор. Но, положа руку на сердце, скрывать свои эмоции не выходило у Махидевран. И по ней было очень даже заметно, что она если не расстроена, то задета их диалогом. — Надеюсь, что и она будет счастлива. Когда я только приехал на порог этого дворца и впервые поговорил с Вами, то сам себе пообещал, что верну Вам улыбку, а она появится только тогда, когда Вы будете счастливы, — слова не сразу дошли до Махидевран и она спустя несколько минут очень резко остановилась, бросая взгляд на собеседника. — Что ты сказал? — её глаза впервые заблестели и вновь отдавали зелёным светом, а не утопали в затхлом болоте. Это очень позабавило и на мужском лице так и пыталась показаться улыбка, но её сдерживали изо всех сил, дабы не испортить момент. — Что хочу вернуть Вам улыбку, потому что она мне очень нравится, — он не стал юлить и продолжал стоять на своём, складывая руки за спину. — И каким же это образом? — внутри женского тела кипел азарт, а его искры отражались во взгляде, что не могло не остаться не замеченным. И ему это нравилось, потому что в ней очень явно появлялась жизнь. — Очень просто, Вам ли не знать, Махидевран-султан, — Мерджан едва ли мог сдержать усмешку, подавляя эмоции, — Взяв Вас в жены. Это было неожиданно и она искренне не ожидала таких слов. Совсем непроизвольно, но женские губы начали растягиваться в слабой, но искренней улыбке, ради которой он покинул свою зону комфорта, бросил все и приехал в столицу. — Вы уже улыбаетесь. Значит, следующей целью ставлю Ваш смех. Его никто давно не слышал, — он не смог не улыбнуться ей в ответ, его улыбку вообще видели считанные разы, а смех и вовсе никто не слышал. Но что-то подсказывало, что рядом с этой невероятно красивой, но в своё время, ужасно несчастной женщиной он посмеётся, а она обязательно улыбнётся ещё. И он сделает все, чтобы она улыбалась и никогда не познала горечи женских обид.