Нетихий омут

Старые, пыльные бумаги крошатся прямо в пальцах. Буквы на них тянутся вереницей пляшущих человечков, каких-то символов и рисунков, точно не слов, точно не чего-то осмысленного. Язык такой же древний, как и сердце этого мира, — а сейчас на нём не говорят, лишь кричат в лагерях, поросших дикой травой, у танцующих языков лилового пламени. А ей каким-то образом читать, разбираться в секретах устройства этого мира. В петлях и узелках из пересохших чернил находить координаты; в рунной вязи искать подсказки; в окаменелых оттисках воска — послание, оставленное путешественником прошлых веков, чтобы путешественница нынешних прошла по следам и встретила в конце. Ведь так он сказал: «Увидимся в конце пути.» От злости и обиды звенело в ушах. А, нет, это всего лишь избалованный ребёнок издевался над цитрой. Кто вообще его пустил? Точно, никто. Он сам залез. В окно. И даже порывы колдовского ветра не остановили его. — Прекрати, — усталым голосом просит Люмин. За двумя не самыми стройными аккордами раздаётся смешок, и Люмин хватается за больную голову. Музыка стихает, начинается звонкая болтовня: — Да ладно тебе, я ведь делаю успехи? С каждым разом играю всё лучше и лучше. Вот увидишь, ещё немного практики, и я буду играть лучше любого мондштадтского барда. А потом разучу красивую балладу, сыграю её тебе при полной луне, вот будет красота, а? Подумай только: чистое ночное небо, горят звёзды, тёплый свет от фонаря, мой ясный лик и льётся, льётся чудесная мелодия… А-а-а-ай, вот тогда точно не устоишь, поймёшь, какой я славный парень и… — И прибью тебя раньше, — шепчет Люмин и вновь склоняется над рабочим столом. Она пытается сфокусироваться на книге перед собой. Всё то, что мечтал оставить в веках древний каэнрийский искатель приключений, теперь было едва возможно расшифровать. И те немногие записи, которые ещё можно было разобрать, было необходимо переводить с особым усердием. Вокруг книги — записки от немногих сочувствующих. Слева длинное письмо от Дайнслейфа о каэнрийской грамматике и том, как она могла деградировать за столетия. Справа — записки на бумаге с отдушкой от Лизы о том, как руны становятся повествовательными. Ещё один листок — от Альбедо, поделившегося известными ему терминами, пришедшими в науку из Каэнри’аха. А на фоне — Одиннадцатый Предвестник Фатуи, безостановочно несущий какую-то ахинею, беспардонно вмешивающийся в жизнь и всеми силами нарушающий личное пространство. И главной загадкой была даже не связь её дорогого брата с почившей цивилизацией, восставшей против Небес, а причины, по которым она вообще терпела этого наглого, заносчивого, самовлюблённого, беспардонного мальчишку. Однако стоило ей лишь на секунду подумать об этом, как количество нелицеприятных эпитетов вдруг полилось таким потоком, что весь рабочий настрой, едва-едва восстановленный, тут же пропал. …а ведь Тарталья до сих пор продолжал говорить своим нарочито мягким голосом: — Вот когда ты последний раз выходила прогуляться? Посмотри какая красота на улице, всё солнцем залито. Мы с тобой пройдёмся по Ли Юэ, дойдём до порта, я тебя угощу вкусняшками. Ты же совсем себя не щадишь, заперлась в этом кабинете и безостановочно что-то пишешь, читаешь. Мне, кажется, придётся снова придумать план по уничтожению города, чтобы привлечь твоё внимание. И смеётся громко, звонко, вовсе не красиво. Для него это шутки, что прогуляться по Ли Юэ, что скормить этот город злобному древнему богу, если потребуется. И чего он только к ней привязался? Всё ещё хочет отомстить? — Что ты ко мне прицепился, у тебя дел своих нет? — Люмин почти что ворчит. А Тарталья веселится: — Все дела сделаны, кроме одного: спасения самой спасительницы от ужасной рутины, а то она зачахнет совсем… — Чайльд, — она впервые обращается к нему лично, пусть даже по явно ненастоящему имени, — Мне не до твоих шуток. — А я и не шучу. — Я серьёзно, у меня нет времени на твои глупости. Я должна найти брата и во всём разобраться. Должна, понимаешь? И чего я вообще тебе объясняю… Люмин не оборачивается, спрятав свой взгляд в той самой несчастной потрёпанной книге. Нельзя отвлекаться ни на прогулки, ни на спасение очередных городов, ни уж тем более на подсчёт каждой веснушки на светлом юношеском лице. — И что? — словно капризничает Тарталья с очевидной обидой в голосе, — Разве это повод так над собой измываться? Если ты не будешь отдыхать, то останешься без сил и не сможешь ни в путешествие дальше отправиться, ни со мной сразиться. — Не собираюсь я с тобой драться, — Люмин решает сразу прекратить этот заезженный разговор, — И моё путешествие никак тебя не касается. — А вот и не правда, — он всё ещё упирается словно маленький ребёнок, которому никак не дадут то, что он хочет. Ведь он и есть по сути ребёнок из бедной семьи, избалованный внезапным достатком и силой. Всё ещё недолюбленный, всё ещё с недостатком внимания и признаний. Только вместо леденцов и солдатиков — клинки да кости чудовищ. — Вот отправлюсь с тобой и… — Не отправишься, — перебивает Люмин, отмахнувшись рукой, — Фатуи. — Ну а если вдруг окажусь по заданию в том же месте, то помогу… — Не поможешь, — Люмин качает головой, — Фатуи. — Ну да, ну да, — Тарталья спешно соглашается, — Но вот если цели моей миссии не будут пересекаться с твоими, и нам не придётся вновь сойтись в битве насмерть, откуда выйдет лишь один… То тогда, конечно, помогу. Вот увидишь! — И видеть не желаю. Ни твою помощь, ни те… Ничего. Недоговаривает, обрывает. Чего лукавить, уж слишком быстро себя поправляет Люмин, чтобы казаться спокойной. — А вот если пропадёшь в пути, замучаешь себя и не справишься с опасностью? Вот как я тогда возьму реванш? — Честное слово, Чайльд, я раньше умру от твоей болтовни, — вздыхает Люмин. Она уже было собирается обернуться к Тарталье, но, едва подняв лицо, останавливается. На её лоб опускается тёплая, но тяжёлая ладонь. Без лишнего давления, но с явным указом в движении, тянет назад, — и вот затылок Люмин упирается во что-то твёрдое. Перед глазами лишь бумаги на столе да улицы Ли Юэ за окном. — И славно, — весело, нежно замечает Тарталья. Его голос у самого уха, уже без постановки, но всё ещё мягкий, — до приторной жути довольный. От затылка, по шее, а затем по спине бегут мурашки. На плечо Люмин ложится свободная рука Тартальи. Пальцы в перчатках скользят по ключицам, поднимаются к шее. И сложно понять, то ли заботливо гладят, то ли пусть не грубо, но настойчиво показывают, что в силах надломить эти кости легко, одним лишь движением. — И хорошо, — он повторяется. Склоняется ниже и, крепко обняв со спины, утыкается носом в шею. Люмин не шевелится, не до конца понимает, что происходит, и как на это реагировать. Наглость и отсутствие такта Тартальи перешли на явно иной уровень, и ей как будто бы не привыкать. Но отчего все инстинкты, навострённые, натянутые как струны той цитры, что теперь лежит на табурете, сигнализируют: «не мешай, не противься»? — Ведь только мне можно тебя убить. Как бы ни было горячо его дыхание, как бы ни был пугающ его шёпот, но тело сковывает колючим, пробирающим морозом. Выравнивая дыхание, словно упражняясь с мечом и не желая сбиться, на одном лишь абсолютном инстинкте выживания, Люмин так и сидит, прямая, не колеблющаяся, не моргая глядя перед собой. За окном по мощёной дороге бегут дети, а за ним тянется, кружит красивый воздушный змей. — Ты знаешь, — совсем неловко вдруг нарушает момент тяжёлой тишины Люмин, — Я бы выпила чаю у моря. Если решилась нырять, то с головой и в самый тёмный из омутов.