В темноте

Лист с несколькими короткими строчками опустился на столешницу перед Глебом так неожиданно, что тот вздрогнул. Было уже около десяти вечера, он задержался в офисе, ничем особенным не занимаясь. Иногда Глебу нравилось сидеть вот так, глядя в пространство перед собой, не моргая и совершенно застыв. В такие моменты он чувствовал себя камнем, неподвижным и неуязвимым. Мысли текли размеренно, точно и прямо, не отклоняясь на всевозможные «а если». Никакого многообразия вероятностей. Глеб не смог зафиксировать момент, когда в поток его скупых и тусклых размышлений вплелся Никита со своим листком. Слабо освещенный кабинет позволил ему появиться незамеченным, в офисе уже давно не было никого кроме охранника. Знал ли Никита, что Глеб еще не уехал? Судя по его напрягшемуся лицу – он хотел бы, чтобы Глеба здесь не было. – Что это? – спросил Глеб, скользя взглядом по строчкам. «Прошу уволить по собственному желанию». Он перевел недоуменный взгляд на Никиту. – Заявление, – голос Никиты дрогнул. – Никита, – Глеб отодвинул листок, едва удержавшись от того, чтобы тут же смять его. – В чем дело? – Дело… – Никита замер, потом сглотнул, слова никак не хотели выходить из него, – дело во мне. Глеб хотел спросить еще что-то, но Никита развернулся и быстро пошел к зияющему чернотой дверному проему. Чтобы миновать неосвещенную приемную, фальшиво попрощаться с охранником и раствориться в ночной Москве. Скорее всего, навсегда. Глеб резко поднялся, едва не опрокинув стул. Взгляд Никиты, последний брошенный на Глеба, был странным, удушающим. От него в голове заискрило, как в документалках с Дискавери – ток между нейронами пробежал яркой вспышкой, принося с собой тяжелое, давящее понимание. Никита смотрел на него устало, безнадежно, в этом взгляде Глебу на миг померещилась такая звериная тоска, что он не дал себе времени на раздумья, просто не мог, словно им двигали не разум, а инстинкты: нагнал Никиту в три шага в темной приемной, схватил за плечо и прижал спиной к стене. Зашарил рукой в поисках выключателя, чтобы взглянуть Никите в лицо, убедиться, что не померещилось. – Не надо, – сдавленно прошептал Никита, будто считав его намерения в бархатной, чуть подсвеченной уличными фонарями темноте. Глеб послушно опустил руку. Прижался к Никите теснее, чтобы удержать, и всем собой почувствовал, как тот трясется. – Ты из-за меня? – Глеб не отходил, вслушивался в это нервное подрагивание, вибрацию задетой струны, которая была готова то ли затихнуть, то ли лопнуть. Глеб хотел унять его дрожь, но пока не понимал как, боялся навредить, и это чувство – то, как Никиту хотелось немедленно успокоить, наливалось в нем болезненной тяжестью, душило, требовало выхода. – Из-за себя. Я трус, Глеб Витальевич, вы, наверное, давно заметили… – Никита снова судорожно вздохнул, почти всхлипнул, – Как я на вас пялюсь. Я понимаю, это смешно… Сердце Глеба споткнулось так резко, что он сам едва не пошатнулся. И тяжело навалился на Никиту. Никита не сопротивлялся, стоял под ним с податливой обреченностью. – Ты не трус, – прошептал Глеб и все-таки снова поднял руку, но на этот раз чтобы осторожно погладить Никиту по щеке. Никита задушено всхлипнул и прижался щекой к ладони Глеба. За спиной оглушительно тикали часы. Глеб хотел что-то добавить, что-то успокаивающее, рвущееся из него в ответ на Никитин всхлип, но тот не дал, заговорил поспешно и сбивчиво: – Я понимаю, что я обычный, вам такие не нравятся. Я скучный, и, вы меня простите, мне правда… Правда нужно идти, я вас больше не побеспокою, но я правда больше не могу, – Никита с силой втянул в себя воздух, даже не пытаясь вывернуться, – не могу быть вашим юристом, я вам не подхожу. Совсем. Глеб с трудом сдержал смешок и порадовался, что не издал ни звука. Ему вряд ли удалось бы объяснить Никите, что он смеется не над ним, а над собой. Никита и вправду был обычным. Нормальным. Он не пытался себя продать, не старался выглядеть эффектно, чтобы на него обратили внимание и купили подороже. Даже этот его глупый рюкзак, казалось, вопил, что он нормальный. Просто делает свою работу, не стремясь вписаться в общие рамки и заданности. И, наверное, Глеб заметил бы, что Никита на него смотрит, если бы сам не был занят тем, чтобы смотреть на Никиту незаметно и ничем себя не выдать. Не выдать то, что он сперва принял за раздражение: Никита слишком демонстративно не вписывался. Но чем больше Глеб думал об этом, – а не думать было нельзя, Никита словно был повсюду, – тем сильнее убеждался, что дело не в раздражении. Он хотел Никиту, надсадно и до ломоты в костях, и не мог ничего сделать: Никита ведь был нормальным. Он не поддался бы на глупые ухаживания, подарки и сомнительные перспективы быть вхожим в общество, которого его не интересовало. А по-другому Глеб не умел, забыл как это, а если бы и вспомнил, неминуемо почувствовал бы себя глупым и уязвимым. Никита был нормальным, опасным и притягательным как магнит, как что-то, о чем стараешься не думать, а в итоге прокручиваешь в голове раз за разом. До ярких электрических искр. Глеб заставил себя не игнорировать, а трансформировать свою зацикленность, это было не сложно. Вместе с зацикленностью пришло желание опекать Никиту. И он опекал, ему приятно было подарить квартиру, раздражающе, но приятно. Сделать широкий жест в честь свадьбы с Ульяной. Глеб видел ее мельком, но тут же вынудил себя забыть, оставив в памяти лишь смазанное пятно. Нормальная невеста нормального Никиты, который сейчас стоял, прижавшись щекой к его ладони, и опустошенно молчал. – Ты очень смелый. Очень, – прошептал Глеб, скользнув ладонью по подбородку, к подставленному горлу и дальше в темноту, тяжело опуская пальцы Никите не затылок, чтобы надавать, заставить его отлепиться от стены. Чтобы поцеловать. Никита позволил, но поцелуй вышел смазанным, как будто Глеб забрал его силой. И это тоже было смешно – Никита ведь был уже его, совсем, весь. Но во всем сквозила неправильность, как будто Никита сдался, дал собой поиграть, потому что не нашел в себе сил противиться. Пальцы Глеба зарылись в мягкие короткие волосы. Собственное дыхание ощущалось болезненным, а темнота липла непосильной тяжестью, в которой Глеб заблудился и абсолютно не знал, что делать дальше. Если бы Никита не был нормальным, Глеб опрокинул бы его на диван тут же, уткнул лицом в подлокотник и взял грубо и быстро, заставляя глухо стонать. А после забыл бы, продолжив вести себя как ни в чем не бывало. Деловые отношения с сомнительными привилегиями. Но Никита не был таким как остальные. Под тонким свитером вместо рельефных мышц, выточенности, в которую инвестировали, ощущалась мягкость, сладкая и уязвимая, нуждающаяся в защите. И Глеб просто погладил Никиту по голове, дыша ему в губы и не решаясь поцеловать снова. – Ты очень смелый, – прошептал он, – Все хорошо, ты не сделал ничего ужасного. Никита вздрогнул, но тут же сам прижался к Глебу теснее, прислушиваясь и, также как Глеб, не вполне понимая, что теперь делать. – Вы не обязаны успокаивать меня, я справлюсь. – Никита пытался говорить ровно, но то, как он тянулся к ласкающей ладони, запутавшейся в волосах, будто помимо воли, чтобы запомнить прикосновение, выдавало абсолютную ложь. Он не справится. Глеб очень четко представил, как Никита будет прокручивать этот сумбурный эпизод раз за разом, неминуемо убеждаясь, что сам все испортил. Глеб чувствовал, что прав, без света, без необходимости смотреть Никите в лицо, по одним только исходившим от него паническим вибрациям. – Тебе не надо справляться, – ответил он, и сам не узнал свой обычно сухой и спокойный голос. Сейчас голос звучал ласково. Непривычно. – Вам меня жалко, да? – Глеб представил, как Никита прикусывает губу, чтобы подавить очередной рваный вздох. – Очень, – выдохнул Глеб Никите в губы и, почувствовав, что тот вот-вот метнется прочь, торопливо добавил: – Ты связался с идиотом, который не видит дальше своего носа. – Это неправда. – Шепот Никиты стал отрывистым, горячечным, и почти гневным. – Вы очень умный, Глеб Витальевич. Глеб все-таки не выдержал: усмехнулся. И снова успокаивающе погладил Никиту по голове. Подался вперед, прижимаясь губами к его шее и тут же ощутил, как под кожей колотится пульс. Он целовал Никиту осторожно, с несвойственной себе мягкостью, время от времени чуть прикусывая кожу. Слабо, чтобы даже следов не осталось. И продолжал гладить по голове. – Только свет не включайте, пожалуйста. Я выгляжу ужасно, вам не понравится. – Никита выгнул шею, подставляясь под поцелуи, и Глеб не стал ему говорить, что думает о темноте и Никитином взгляде, продирающем до печенок. Он вообще ничего не стал говорить. Только целовал, стараясь успокоить, перестал наваливаться и вдавливать Никиту в стенку. Вместо этого обнял его свободной рукой за талию, притягивая к себе. Стоило ли говорить Никите о своих чувствах сейчас? Глеб решил, что нет. Никита не поверит. В темноте он ощущал каждое его движение, каждое опасение, каждый нервный вздох почти так же, как свои собственные. Как связь, не имеющую ничего общего с сексом и при этом вызывающую душное возбуждение. Каждый поцелуй, каждое прикосновение, в которые Глеб старался вкладывать как можно меньше плотского, вызывали в нем неприкрытое желание. Он знал, что если сейчас расстегнет Никитины джинсы, скользнет пальцами под резинку трусов, окажется, что Никита болезненно и бессовестно возбужден. Точно так же, как и Глеб. Но Глеб не стал этого делать, медлил нарочно, лаская Никиту сквозь одежду, не видя ничего, кроме его смутных очертаний. Давая к себе привыкнуть. – Вы собираетесь трахнуть меня, чтобы я передумал уходить? – Я собираюсь трахнуть тебя, чтобы ты передумал уходить, – эхом отозвался Глеб, с неохотой отрываясь от Никитиной шеи. Тот одуряюще пах самим собой, горячей кожей, волнением и страхом, смешанным с надеждой. – Я собираюсь трахать тебя, чтобы ты никогда не уходил. От меня. С работы уйти я тебе запретить не могу, по-моему, твой начальник мудак и не заслуживает такого юриста. Вопреки своим словам Глеб продолжил ласкать Никиту почти целомудренно, все глубже увязая в темноте. Он любит трахаться при свете, целоваться при свете, жить при свете, но с Никитой все выходило не так. Никита понятия не имел о том, какой он – мягкий, уязвимый, вызывающий желание обнимать и защищать, он не умел это показывать, более того, показывать не хотел. И тем слаще было Глебу выхватывать фрагменты у темноты, будто странные трофеи, один за другим – полузадушенный вздох, судорожное движение навстречу, ладони, бессильно опустившиеся ему на плечи, будто безоговорочно капитулируя перед собственными болезненными желаниями, мягкий изгиб подбородка. – У меня самый лучший начальник, – запоздало пробормотал Никита. – Просто я не самый лучший. А у него всегда все лучшее. – Ты даже не представляешь, – Глеб вдохнул поглубже – от того, что он собирался сказать, внутри все свело страхом, – насколько ты удивительный. Я даже не осмелился лезть к тебе с ухаживаниями. – Я бы повелся, на любые. – Никита чуть слышно вздохнул, и Глебу примерещилась тень смущенной улыбки. – Видите, во мне нет ничего удивительного, наверное, мне бы хватило чашки кофе. – До чашки кофе я бы додумался в последнюю очередь. – Глеб чувствовал себя странно: одновременно всемогущим и напуганным, слова роились в голове, но никак не решались выйти наружу. Глебу было страшно сделать то, что было бы абсолютно нормальным и естественным – объяснить Никите, какой он удивительно нормальный. Глеб трахался молча и никогда не трахался с теми, кому нужны были подтверждения собственной красоты, по крайней мере, в чем-то кроме твердой валюты. А Никите не нужно было ничего кроме слов, в этом-то и заключалась основная сложность. – Просто я слишком скучный, – Никита трактовал затянувшее молчание не в свою пользу, и для Глеба это стало той самой соломинкой, переломившей спину его внутреннего сопротивления. Слова полились, сперва неуверенные, но потом все более жаркие. Глеб шептал Никите на ухо, то и дело касаясь губами кожи, о том, какой Никита замечательный, трогательно серьезный и такой удивительно красивый, что невозможно не смотреть. Никита, кажется, не верил, но послушно льнул к Глебу, и струна, вибрирующая внутри него, почти затихла. Успокоилась. – Хороший мой, – шептал Глеб, не веря, что произносит это вслух, и Никита послушно обнимал его и утыкался сухими губами в подбородок, тоже не веря, что слышат это на самом деле. – Ваш, совсем ваш, – бормотал Никита, – только я вам надоем. Он не делал попыток сбежать, выражая полную готовность оставаться на месте до тех пор, пока действительно не надоест, и от этой покорности и податливости сердце Глеба заходилось, грозясь проломить грудную клетку. И Глеб снова говорил, чтобы выдавить из себя тяжелый жар, и о том, что Никита не надоест, и снова о том, какой он хороший. Как будто в этот момент абсолютные глупости приобрели абсолютный вес, стали чем-то значительным, заставляющим Никиту плыть в его руках, лишаясь застрявшего в нем ледяного стержня. Необходимо было что-то сделать. Избавиться от нежности, смешанной с совершенно диким желанием присвоить, сделать своим навсегда и навсегда успокоить, чтобы Никита не вибрировал паникой, а лежал под ним, зацелованный и усталый, обессиленный и окончательно спокойный. Такой теплый и свой. Диван в приемной все еще казался абсолютно непривлекательным, как и стена. Никита этого не заслуживал, по крайней мере сейчас, когда едва дышал от происходящего и даже темнота, казалось, не защищала его от смущения. Может быть позже. Когда Никита привыкнет, перестанет смотреть загнанным зверьком, не знающим, приласкают его или пристрелят, чтобы сделать очередным трофеем. Когда секс в офисе будет похож на игру, а не на изощренное издевательство. – Поехали отсюда, – как можно мягче проговорил Глеб. И нехотя отстранился от Никиты, в последний раз проведя пальцами по его напряженному горлу. – Куда? – выдохнул Никита, не двигаясь с места. – Ко мне, – Глеб со вздохом подхватил с пола ужасный Никитин рюкзак, все это время валявшийся у них под ногами. В рюкзаке глухо звякнули ключи. От другой жизни, в которую Глеб больше не собирался Никиту отпускать. – Я… – Никита помедлил, – Я был с мужчиной всего раз и не то, чтобы показал себя очень хорошо. Вам… Это будет не лучшая ночь в вашей жизни, я просто предупреждаю. И еще я много болтаю, когда нервничаю. Глеб молча сжал ладонь Никиты свободной рукой – нашел его пальцы вслепую и безошибочно, темнота больше не мешала ему ощущать рядом трепещущее, ждущее тепло. В рюкзаке снова звякнуло. Глеб подумал, что это, скорее всего, будет лучшая ночь в его жизни, по крайней мере одна из. То, что он только что пережил, стоя в едва разбавленном мраке и шепча успокаивающие глупости насмерть перепуганному Никите, уже отпечаталось, выжглось электрическими вспышками на подкорке. – Я все же рискну, – улыбнулся Глеб скорее темноте, чем Никите. – К тому же, здесь оставаться нельзя – формально ты все еще на меня работаешь, и происходящее может быть классифицировано как домогательство на рабочем месте. Ты как юрист должен лучше меня это знать. Еще засудишь меня. – Я бы никогда вас… – встрепенулся Никита. И тут же безнадежно вздохнул, запоздало догадавшись, что Глеб шутит: – Вот видите, все очень плохо. – Все очень хорошо, – Глеб больше не дал Никите времени на сомнения, потащил за собой к выходу. И тот пошел, послушный и на все готовый. Жадная тяжесть разгорелась у Глеба внутри с новой силой. – Я сейчас подумал… – Никита заговорил снова только в машине. – Зря я ленился, когда Ульяна заставляла ходить с ней на пробежки… Простите, опять я несу чушь. Но вам совершенно точно не понравится. Глеб не стал говорить вслух, что Ульяне, лицо которой он заставил себя не помнить, придется найти себе кого-то, кто больше любит бегать. Или более нормального. Ульяну было не жаль, зато от мысли о Никите, смущающегося самого себя, горло схватывало горячей нежностью и становилось трудно дышать. Хорошо, что Глеб отпустил водителя и теперь вел машину сам. Дорога отвлекала, заставляла сосредоточиться, не искать боковым зрением Никитин профиль, чтобы угадать, о чем он думает. – Ты говорил, что ты не самый лучший, – почти прошептал Глеб, глядя прямо перед собой. Уличные фонари сливались в сплошной сияющий зигзаг. А он, к стыду своему, был занят попыткам изгнать из головы фантазии о том, как они с Никитой сидят рядом на заднем сидении, возвращаясь с какого-то скучного приема. И Глеб, не обращая внимания на водителя, пытается залезть руками Никите под рубашку, а тот краснеет, но позволяет, уже почти привыкший к обрушившимся на него бесконечным ласкам. А после Глеб, не выдержав, просит водителя свернуть в первый же темный переулок и выйти покурить… Глеб тряхнул головой и продолжил: – Самое лучшее нельзя купить или получить. Тебе его отдают просто так. Ну или за чашку кофе, просто потому что ты это ты. Никита хотел что-то спросить, но сдержался и оглушено замолчал. Несколько раз глубоко вдохнул, а потом, к огромному удовольствию Глеба, осторожно положил ладонь на его колено. Ощущение близости жгло через ткань и было гораздо более интимным, чем набившие оскомину попытки залезть к нему в брюки. Глеб медленно выдохнул и на секунду оглянулся на Никиту. Тот сидел, закусив губу, словно ждал, что сейчас Глеб брезгливо скинет его руку. – Осторожнее, – предупредил Глеб и снова улыбнулся темноте. – Иначе мы куда-нибудь врежемся. Никита смущенно потупился и тоже уставился на дорогу, но руки не убрал. Так они и ехали до самого дома – молча, прислушиваясь к близости друг друга. Привыкая. Освещение вокруг собственного дома впервые расстроило Глеба, и он втащил Никиту внутрь быстрее, чем стоило, надеясь, что Никита поймет. Глебу хотелось вернуться в горячую темноту, в судорожные ласки, в непонятную и непривычную нежность. Нестерпимо хотелось говорить Никите трогательную ерунду, слушать, как он нервно болтает, чтобы не пугаться собственных сбывшихся желаний. Беречь его, прятать в иссиней темноте: ото всех, даже от самого себя. Глеб любил свет, прозрачный ледяной воздух, вплывающий в дом сквозь огромные окна, но сейчас любой намек на свет раздражал. Свет беспокоил Никиту, а значит, должен был быть изгнан. Глеб чуть замешкался на лестнице, не выдержав и прижавшись к Никите в неловком поцелуе. Никита так же неловко ответил. Они оба вышли за рамки и это странным образом успокаивало. В спальне Глеб метнулся к окну и поспешно задернул антрацитово-черные шторы. Он вспоминал о них всего раз или два – когда возвращался из сложных поездок, и джетлаг закручивал мысли в тугие узлы, теперь же он воспользовался ими с готовностью: сердце вздрогнуло от Никитиного чуть слышного «спасибо». Тот все понимал, чувствовал, что о нем заботятся. Где-то между бесконечными поцелуями Никита все-таки снова заговорил. Сбивчиво, задыхаясь от возбуждения и волнения, о том, как влюбился в Глеба еще на собеседовании, как пытался спрятаться от своих чувств и спрятать их от Глеба за профессионализмом и нормальностью, как украдкой смотрел на него до рези в глазах, как это было больно и страшно. И еще страшнее было прийти к нему сегодня, потому что Глеб умный и обязательно бы обо всем догадался. Глеб слушал и целовал, прерываясь только, чтобы в тысячный раз сказать Никите о том, как он смелый, замечательный и вовсе не обычный. Обычный человек не смог бы сделать с Глебом такое – заставить раздевать себя бережно, точно боясь ненароком поранить, осторожно укладывать на живот, пропихнув под бедра подушку – у Никиты и в самом деле было мало опыта, он был чудовищно узким, хоть и старался не зажиматься изо всех сил. И за это Глеб его тоже хвалил, беспорядочно целуя его спину. В тумбочке помимо смазки были и презервативы, но Глеб даже не подумал ими воспользоваться. С тех пор как Алиса довела их брак до логического завершения, у него было много случайных связей, и Глеб был к ним готов, но с Никитой нельзя было как обычно. Он должен был чувствовать себя особенным, настолько особенным, чтобы не воспользоваться резинками. Глеб снова и снова, как заведенный, повторял, что Никита особенный и что ему не нужно бояться. Темнота взвивалась вокруг, подзуживая, заставляя говорить больше в ответ на Никитины признания: и о том, как зациклился, и о том, что Никита слишком хороший и неиспорченный для него. Никита судорожно насаживался на растягивающие его пальцы, и с его губ срывалось «Я вас люблю», а Глеб, казалось, готов был кончить только от ощущения подающихся навстречу его руке бедер и безусловного доверия, с которым Никита отдавался ему в кромешной черноте. Они оба были так измотаны нервными ласками, что Никита дошел до рязрядки даже без помощи рук, а Глеб, почувствовав, что Никита со стоном обмяк под ним и затих, сжал его бедра и, совершив несколько глубоких резких толчков, провалился в темноту, еще более глубокую, чем та, что царила в спальне. Глеб ощущал себя совершенно пустым, и пустоту эту стремительно заполняло тепло, близость Никиты, то, как он потянулся, чтобы обнять, а потом снова занервничал и замер, выжидая. Глеб сам притянул его к себе, обнял крепче, прижимаясь губами к пылающей щеке. Прошептал что-то успокаивающее, совсем перестав себя узнавать – столько ласки было в этом шепоте, словно тот существовал отдельно от Глеба, только для Никиты. И никто, кроме Никиты, не мог сделать его таким. – Глеб Витальевич, – сказал вдруг Никита, осторожно кладя голову ему на плечо, – если уж вы меня не уволили, мне, наверное, нужно завтра заняться вашим разводом. Глеб вздрогнул и засмеялся, на всякий случай прижимая Никиту крепче – чтобы не вздумал испугаться и сбежать. – Ты собираешься и дальше называть меня по имени-отчеству? – Простите, Глеб Витальевич, – Никита не выдержал и тоже нервно рассмеялся. – Я отучусь, честно. – Уж постарайся, иначе это все равно похоже на домогательства. И нет, моим разводом займется кто-то другой, ты же теперь в некотором роде заинтересованное лицо. Глеб почувствовал, как Никита кивнул: легкое движение, – и лицо у Никиты наверняка было чрезвычайно серьезное. Глеб улыбнулся темноте, темнота улыбнулась Глебу в ответ. Он и забыл уже об Алисе, о своем разводе, о том, что приглашен на Никитину свадьбу, которой не будет. Это все осталось в какой-то другой жизни, а в этой, новой, полной ласковой струящейся тьмы, Глеб знал только одно – что не будет торопить и обязательно дождется ночи, когда Никита не попросит выключить свет.