Ромашка

– Эй, Марко! Знакомая макушка чернеет в россыпи ромашек; Марко лежит прямо на земле, сложив руки под головой. Его глаза полуприкрыты, а объятое огнем небо золотит кожу. – М? Жан подходит ближе; мрачное выражение его лица постепенно проясняется. Он явно торопился, может быть, даже бежал: плечи приподнимаются в такт ускоренному дыханию, губы приоткрыты и ловят глотки воздуха. Марко слегка приподнимается на локтях. Закатное солнце слепит, и он щурит глаза. Жан упирает руки в бока, всем телом выражая свое недовольство, и выглядит так глупо, что невольная улыбка касается губ Марко. Тот безуспешно пытается ее спрятать и похлопывает по траве рядом с собой, приглашая присоединиться. – Ты не пришел на ужин, – Жан ворчит и медлит, но опускается на колени. Аккуратно расстилает куртку и садится рядом, вытянув ноги. – Я не был голоден, – Марко легкомысленно отмахивается, не отворачиваясь от горизонта. Лучи солнца подсвечивают траву, и ее зелень утопает в костре заката. Волосы юноши тоже ловят уходящее светло, и весь его силуэт очерчивается горящей линией. Жан на мгновение замирает пораженный, наблюдая за этой картиной. А затем поспешно отворачивается, пытаясь скрыть смущение за неловким кашлем. – Саша съела твою порцию, – говорит он между делом и добавляет с едва заметной ноткой гордости. – Но я урвал немного хлеба для тебя. Марко смотрит, как Жан торопливо достает льняной сверток; длинные пальцы, кажется, слегка подрагивают, когда он разворачивает ткань и протягивает ломоть хлеба. Марко не отказывается; садится и берет кусок, легко касаясь протянутой ладони. На самом деле, он мог бы обойтись и без прикосновений. Просто очень хотелось дотронуться и почувствовать тепло чужого тела. Чужого ли? Несколько бесконечно длинных секунд он затерян в этом ощущении. Но вот Жан отдергивает руку, и наваждение исчезает в мгновение ока. Марко не смеет поднять глаза, боясь увидеть в лице напротив недоумение, холод или, того хуже, отвращение. Поэтому просто жует хлеб всухомятку, снова обратив лицо к горизонту. Солнце скрылось уже наполовину, оставив на небосводе лишь одинокий полукруг. Марко деловито смахивает крошки со штанов, застегивает пуговицу на кармане, поправляет шнурок на рубашке. Марко никогда не тяготила тишина, но в этот раз приглушенный шепот колышущихся цветов и пение сверчков тревожат. Задумавшись, он обрывает несколько лепестков ромашки и отпускает, позволяя им оседлать волну ветра. Вот только ветра почти нет, и лепестки падают в траву. Жан провожает их взглядом. – Эй, Марко, – его негромкий голос пронзает безмолвие. – Да? – Ты ведь не передумал идти в Военную полицию? Если бы Марко обернулся, то увидел бы, как Жан закусил губу. Он всегда так делал, когда его одолевали сомнения – словно этот простой жест не даст словам выйти наружу и прозвучать в молчании догорающего солнца. Если бы Марко обернулся, то увидел бы, как внимательно светлые глаза изучают его профиль: растрепанные волосы, вертикаль лба и забавно вздернутый нос; приоткрытые губы и россыпь веснушек на щеках, едва тронутых алостью заката. Заката ли? Но Марко не оборачивается; вместо этого он утвердительно мычит и срывает и без того многострадальный цветок. И добавляет: – Почему ты спрашиваешь? – Ты поддаешься на общих тренировках, – Жан по-прежнему не отрывает взгляда. – Зачем ты оставляешь мишени другим? Марко растягивает уголки губ в стороны, пытаясь выдавить беспечную усмешку: – Это вовсе не то, что ты… – Не говори, что мне показалось, – Жан не дает закончить. Атмосфера рушится по крупицам; к горлу подходит неприятный ком. Марко крутит в руках тонкий стебель, медля с ответом. Солнце скрылось на три четверти. – Если бы это был реальный бой… – говорит он тихо, словно в страхе нарушить гармонию окружения. – Я бы должен был отвлекать на себя титанов, давая остальным возможность зайти и ударить сзади. Ты ведь знаешь, что я самый медленный из вас, и… – Забудь об этом, – голос Жана резок и звучит как приговор. Он подается порыву и хватает Марко за плечо. Марко оборачивается; все, что выражает его лицо, – это недоумение, но мысли хаотично мечутся вокруг приятного тепла. Место касания словно бы горит сквозь тонкую рубаху. Жан ослабляет хватку, но руку не убирает. – Ты обязан попасть в десятку. Ты должен пойти в Военную полицию вместе со мной. Марко слегка подается вперед, сам того не осознавая. Пальцы сжимают тонких стебель ромашки, будто бы хватаясь за последнюю соломинку. – Почему? Жан молчит, и эту паузу почти можно ощутить физически. Он отводит взгляд; его ладонь движется по предплечью вниз и падает на землю в нескольких сантиметрах от чужой. Марко, кажется, перестает дышать. – Я хочу, чтобы ты был в безопасности, – наконец бормочет Жан сдавленным голосом. Он закусывает губу и вперяет глаза в землю. Слова даются ему с трудом, он почти шепчет: – Ты мне нужен. Марко не может найти подходящих слов. Он оглушен стуком собственного сердца, бьющегося где-то в голове. Реальность момента ускользает, и юноша приходит в себя, только когда Жан негромко хмыкает и поднимает на него взгляд. В его глазах отражается весь мир, блики света и финальные всполохи умирающего каждый день солнца. И все его разочарование. Марко не может найти подходящих слов. Вместо этого он накрывает своей ладонью руку Жана. Движения неуверенные, но сейчас они кажутся самыми правильными. Он касается тыльной стороны, невесомо проходится по тонким пальцам. А потом сплетает их со своими. Этим жестом он старается передать всю свою нежность, скопившуюся за годы тренировок бок о бок, вылазок, каждая из которых могла стать последней, и десятков бессонных ночей, проведенных за пустой болтовней; нежность, что не раз ставила его самого в тупик и заставляла сомневаться во всем, что он знал. Но сейчас все мгновения смятения остаются далеко в прошлом и теряют смысл, все «почему?» и «зачем?» рассыпаются в прах. Тот миг, когда Жан благодарно сжимает его ладонь в ответ, – только он имеет значение. Сердце все еще отбивает свою барабанную дробь. Ромашка отброшена в сторону. Солнце уже закатилось. Марко улыбается, и в сумеречном мареве его улыбка заменяет Жану скрывшееся светило; он видит только его. – Мы попадем в Военную полицию вместе. Я обещаю. Юноши по-ребячески сплетают мизинцы. Несчастная забытая ромашка привлекает внимание Марко. Поддаваясь глупому порыву, он поднимает ее и проводит цветком по щеке Жана; тот морщится, с показным раздражением отталкивая его руку. Марко смеется в ответ – он знает, что недовольство наигранное, – и запрокидывает голову, подставляя лицо теплому весеннему ветерку. А Жан изучает его профиль: растрепанные волосы, вертикаль лба и забавно вздернутый нос; смеющийся рот и россыпь веснушек на щеках. И горящие щеки, покрытые румянцем. И только этот миг имеет значение. Их мизинцы сплетены; они так и лежат рядом, в россыпи ромашек и клубах туманной дымки. Бесконечное синее небо простирается над ними, а сверчки продолжают петь свою песню. Они так и лежат рядом: Марко в легкой полудреме, Жан – считая его веснушки. Сверху начинают загораться далекие звезды, и когда освещаются окна казармы, а вдалеке слышатся голоса обеспокоенных кадетов, шепот Жана пробивается сквозь безмятежный сон: – Эй, Марко? Эй, Марко… уже и не понять, какие кости твои.