Офицер

Я открываю досье. Смотрю на её фотографию. Провожу пальцами и закрываю глаза. Может в следующей жизни у нас будет дом на холме, фруктовый сад и много детей. Мы купим корову и десяток кур, а может я смогу убедить её завести гусей как были у меня в детстве. Каждый уголок дома будет наполнен солнцем и детским смехом. Она будет кружить по дому в новом ситцевом платье, позовёт меня прогуляться к пруду и ей никогда не будет холодно. Никогда. Я откидываюсь на спинку стула и прикрываю ладонью глаза. Это не наваждение или похоть, это нечто другое. То, что не объяснишь словами то, что я всегда чувствовал в родительском доме, когда мама ласково теребила волосы на голове и с улыбкой журила. Любовь… Я слышу свой нервный вздох и обхватываю голову руками. Я не наивен. Идиотизма за собой не замечал и никогда не придерживался мнения, что можно любить только подходящего человека, нужного для дела или с правильной нацией. Человек всегда любит человека – так меня учили, с этим я рос. Я не могу устроить побег. Не могу перевести её в лагерь с более слабой охраной. Остаётся только одно: стоять каждую ночь на улице и смотреть как тонкие ступни утопают в холодном снегу. Как дрожит её тело, как синеет кожа, губы и мысленно молить всех богов, а главное её: «Только не упади!» Её привезли полгода назад. Солдаты убили всю семью, а её отправили сюда. - Еврейка! – презрительно хмыкнул мой подчинённый и сплюнул в сторону. «Еврейка» - как клеймо. Ругательство или проклятье. Однажды кто-то решил, что одна нация главней другой и теперь мы все торчим здесь: убиваем людей и прикрываем свои задницы оправданиями, приказами, высшей целью. Еврейка… Я слышал, что в других лагерях насилуют заключённых. Не считают чем-то зазорным воспользоваться своим положением чтобы удовлетворить нужды и похоть. В этом лагере всё иначе. Если солдат или офицер прикоснётся к еврейке, то его тут же расстреляют за то, что осквернил свою нацию, но я бы не посмел…даже если бы это было разрешено. Не хочу осквернить её. В свои девятнадцать лет её лишили радости, свободы, счастья и всё что оставили: унижение, страх, протухшую еду, затхлый холодный сарай с голыми досками на которых приходится спать даже зимой. Я не хочу её осквернить: в свои двадцать восемь за мной тянется кровавый след из гниющих тел виновных только в том, что родились не той нации. На улице слышны короткие приказы охраны, значит скоро начнётся игра и мне понадобится много сил, чтобы уберечь её. Защитить от холода и всего этого мир. Я закрываю досье, надеваю фуражку и шинель. Сегодня не так холодно, как вчера и это немного радует. Я слышу, как скрипит снег под моими сапогами, окрики солдат и топот босых ступней. Голые мужчины и женщины выстраиваются в колонны так как их научили, как они привыкли. Изображая стадо не способное за себя постоять и мне горько. Обидно. Нас же не так много, пусть с оружием и всё же… Я тоже иду на своё место – напротив неё. Она во втором ряду и сердце моё колотится и готово разорваться от боли, но нельзя. Мёртвым я ничем не смогу ей помочь. - Равняйсь! Смирно! – командую я, слышу команды других офицеров и с радостью замечаю, что она не вздрогнула от моего голоса. Я смотрю на своего подчинённого и тот проверяет часы – время пошло. Я не могу постоянно смотреть на неё и приходится прохаживаться взглядом по другим заключённым, а потом снова возвращаться к ней, чтобы дать ещё больше тепла. Чтобы защитить хотя бы так. Шепчу про себя как мантру: «Прости меня. Прости. Прости, любимая». Это работает: чувствую мертвецкий холод в своих сапогах и вижу, как под её тёплыми ступнями всё больше тает снег. Она еще дрожит, но теперь, из-за беспокойства за меня и я шепчу: «Ну что ты, милая, со мной всё будет хорошо. Ты только держись, прошу тебя». Я стискиваю зубы плотней, чтоб не было слышно, как они стучат. Сжимаю кулаки и заставляю всё тело замереть, стараюсь скрыть дрожь, лишь изредка поворачиваю голову на других заключённых. Поднимаю взгляд к небу и некоторое время наблюдаю как снежинки медленно появляются из темноты и опускаются на землю. Время тянется так медленно и чем становится холодней, тем меньше у неё сил. Иногда я забываюсь: тону в её взгляде, и мы начинаем разделять одно тепло на двоих, но вовремя прихожу в себя. Я живу в тепле, стою в тёплой одежде, ем нормальную еду – ей нужно отдавать всё. И всё же я счастлив: полгода назад, эти глаза смотрели с презрением, ненавистью, недовольством. Я был поражён сколько внутренней силы в этой хрупкой девушке и упрямства. Она не боялась смотреть мне в глаза, вздёргивала подбородок от чего носик с веснушками взлетал ещё выше, несколько раз хотела плюнуть в меня и чем больше я обращал на неё внимание, тем больше злилась. Это было приятно. Я возвращался в казарму, подолгу сидел в темноте и улыбался, вспоминая её дерзость и каким разным становится взгляд: недоверчивым, настороженным, брезгливым, иногда жалостливым и каждый раз молился, чтобы на моём лице не расцвела улыбка от её показного безразличия. Не знаю почему её взгляд вдруг стал смущённым я никогда не разглядывал её тело и мне было больно, что она могла подумать обо мне такое. Я люблю просто так. Она есть – и я живу. Месяц назад всё изменилось и большего счастья я пожелать не могу. Её взгляд постепенно стал спокойным, доверчивым, а затем тёплым и я бы всё отдал, лишь бы дальше так стоять и тонуть в её глазах. И чтоб она была в тепле. Сегодня мы опять настолько забываемся, что исчезает всё вокруг. Оказываемся там, где безопасно, стоим близко-близко и разговариваем не произнося ни единого слова. Мы чувствуем что-то родное и гораздо большее чем весь мир, а серый и дерьмовый лагерь растворился в нежных красках, скрылся под облаками и остались только мы. Я замечаю движение и дёргаюсь в её сторону. В последний момент заставляю себя застыть видя, как падает заключённый рядом с ней. Его утаскивают солдаты можно успокоиться, но меня сковывает страх за неё и вижу такой же страх в её глазах за меня. Я чуть себя не выдал. Не велика потеря моей никчёмной жизни, но мёртвым я никак не смогу её защитить. Командую "отбой", и солдаты уводят заключённых по баракам, а тех, кто не выдержал - тащат к столбам на расстрел. Всё сильней чувствую её нарастающее беспокойство пока мы, с каждым шагом, отдаляемся друг от друга. Возвращаюсь в казармы за полночь. В моей комнате тепло – кто-то разжёг камин, но я не подкидываю дров и ложусь как обычно на голые доски на полу. Судорожно соображаю, как можно её вывести. Машины с продовольствием буду только через две неделе. Мы отрезаны от мира. На вышках дежурные постоянно сменяют друг друга, мощные прожектора освещают каждый уголок, а солдаты с собаками никогда не спят. Даже в чемодане её не вывести, потому что мне запрещено покидать территорию лагеря. Можно попросить её притвориться мёртвой и подкупить врача, тогда её вывезут и сбросят в котлован. Останется только приготовить тёплые вещи за периметром лагеря и выйти незамеченным самому. Усталость незаметно наваливается, и я теряюсь в пустом, холодном сне. Дни сменяются один за другим, я уже не помню какой сейчас день недели, практически не сплю ночами. Офицеры думают, что я заболел – скажу что у меня чума, меньше будут лезть со своими пьянками. План с котлованом отпал: тем, кто умирает днём для верности простреливают голову. Подкупить никого не удасться: сегодня заключённый взял в заложники офицера – их расстреляли обоих. Живыми никому не выбраться от сюда. Я в отчаянье. Всё больше чувствую гигантскую стрелку часов, что отсчитывает последние секунды. Вижу, как она слабеет и не могу отдать тепло, меня словно не пускают. Хочется подойти к ней и встряхнуть хорошо, чтобы опомнилась, но стою как вмёрзший в землю: в её глазах отражается то, что я никогда бы не хотел там увидеть – смирение. «Только не упади. Только не упади! Только не упади!» Я просыпаюсь на холодном полу с этой молитвой и отключаюсь с ней же. С каждым днём холодает и я больше не беру с собой шинель – стою в одном мундире в надежде, что она одумается и позволит поделиться теплом, но моя девочка упрямая и мне хочется скинуть с себя всю одежду и встать босиком на снег: я тоже упрямый. Времени больше нет. Снег медленно кружится, оседает на её тёмных волосах шапкой. Моя фуражка и погоны в снегу. Меня разрывает изнутри, потому что на её губах мелькает улыбка: любящая, счастливая, тёплая и исчезает прежде, чем она падает в снег. Как в бреду командую «Отбой!». Не обращая внимания на недоумённые взгляды других офицеров и солдат, тащусь по следу на снегу к столбам. Вытаскиваю револьвер. Она ещё жива, может мне удастся вырвать её у них или перестрелять всех. Я вижу, как солдат бьёт её по лицу чтобы привести в сознание и чувствую, как внутри просыпается монстр. Дёргаюсь выстрелить в ублюдка, что посмел поднять на неё руку и не могу двинуться с места. Прилагаю усилия, но меня что-то держит. Мучаюсь, беснуюсь, пытаюсь кричать и вздрагиваю, когда звучит череда выстрелов в очередной раз пронзая столбы. Чувствую, как моё сердце бьётся о грудную клетку и замирает.