happy new year!

      Стряхивая с себя липкий снег, он все ещё пытался скрыть свою улыбку за привычной маской недовольства, но она всё-таки отпала и выдала каплю настоящих эмоций.       Радостных эмоций.       Снег всё же оставался на чёрном пальто, слегка скатываясь в маленькие белые комочки, так сильно контрастирующие на фоне одежды парня. На ровные губы пробралась по-детски добрая усмешка, а распахнувшиеся глаза устремились на сугроб, из которого только что выбралась эта анемичная тушка. В этом самом сугробе до сих пор находился другой человек, выглядевший противоположностью первому.       — Улыбаешься, Федя, улыбаешься! — довольно и весело кричал он, зарываясь в природный пух всё сильнее и сильнее, смеясь всё громче и громче. — А я знал! Я говорил!       — Ещё раз ты, аха-ха, завалишь меня в снег, — Достоевский на всякий случай отошёл немного подальше. Полёт в сугроб действительно был весёлым, хоть и признавать такое не очень таки хотелось, но вновь окунаться и стряхивать снег ему не сильно хотелось, — и я тебя… У-а-ой!       — Аха-ха-ха-ха-ха-ха! — Гоголь засмеялся ещё громче, даже загоготал, случайно хрюкнул и практически, можно сказать, умерев от смеха, нырнул глубже и каким-то образом даже подавился снегом, раскашлялся, выплёвывая практически ставший водой лёд.       — Хватит смеяться, — недовольно отозвался Фёдор, поднимаясь со льда, на котором секунды назад поскользнулся и прилетел ровно копчиком. — Молись, чтобы этот снег был не желтым. Надеюсь, он всё-таки именно такой.       Услышав это, Николай моментально перестал смеяться, стал серьёзным и испуганным в лице, показался из сугроба аж наполовину и судорожно начал выплевывать снег с настолько громкими звуками, будто этот кашель спустя секунду вовсе убьёт его. Достоевский, видя всё это, аккуратно отвернулся, прикрывая рот озябшей рукой, дабы скрыть свою улыбку.       Она ему, к сожалению, не нравилась.       Неожиданно блондин притих, затем засмеялся, и Фёдор не смог не вернуть свой взгляд туда, где барахтался его друг.       — Слушай, Федь, — сквозь смех сказал Гоголь, — а ты ведь сейчас улыбаешься. А я знал! Я говорил, что тебе понравится наша прогулка! Не зря я вытащил тебя из твоей пыльной берлоги.       — Не такая уж моя квартира и пыльная, — с ноткой застенчивости пробубнил брюнет, пропустив первую часть сказанного весельчаком. Его щёки всего лишь колол мороз.       — Пыльная, ещё какая пыльная! — Николай всё же удосужился выбраться из сугроба и подойти к своему товарищу. Парня не заботило количество прилипшего к его одежде снега. Совершенно не заботило. — Вся твоя хата давненько пропахла затхлостью.       — Неправда.       — Правда-правда, — настаивал блондин, по прежнему улыбаясь. — Ты просто из дома вовсе не выходишь, вот и сравнить не с чем. У тебя ёлка стоит с того нового года, даже игрушки не сняты. Я уже не говорю о ростках в старых консервных банках.       — Смысла убирать ёлку не было. Она искусственная, не завянет, а места другого для неё всё равно нет, — отбивался Достоевский. — А мои ростки в тех консервных банках - это умный способ применения ненужных вещей…       — Которые ты поленился бы вынести, да? — усмехнулся Гоголь, перебив. — Хочешь кофе? Вот я хочу.       И совершенно не думая о том, не против ли всё-таки его друг стаканчика горьковатого напитка, или же ему абсолютно точно не хочется, Коля схватил тонкое запястье Фёдора и потащил товарища за пределы детской площадки, на той, где они только что валяли дурака себя в снегу.       Они вышли из двора на достаточно широкую и длинную улицу, находящуюся между трёх-четырёх по одной стороне советских девятиэтажек. В самом центре улицы были трамвайные пути, их окружали двухсторонние автомобильные дороги. Возле самих домов были не слишком узкие - шагов четыре-пять - тротуары, на которые выходили относительно чистые от снега лесенки, ведущие с улицы в магазинчики, парикмахерские и другие заведения. Вывески ослепляли.       Несмотря на поздний, по мнению Фёдора, час, тут бродило немало людей, разговаривающих друг с другом, по телефону, а кто-то просто гулял здесь в практически гордом одиночестве, не обращая своего внимания на остальных, зависнув в своих мыслях. Автомобили проезжали изредка, растапливая шинами не так давно выпавший снежок, шумя при этом. Когда же мимо проскочил трамвай, его громыхание даже оглушило Достоевского, ведь здешний и дворовый контраст был слишком сильным.       А Николай всё тянул его вперёд, тянул… Где-то там действительно была неплохая пекарня, там можно не только выпить хорошего кофе, но и съесть какую-либо вкусняшку: тортик, пирожное, булочку. Гоголь шёл немедленно, и Фёдору оставалось лишь надеяться на то, что под плохо засыпанным песком и солью снегом нет подлого льда. Одного удара копчиком ему на сегодня хватило, большего не нужно.       Мясной магазин, салон красоты, ларёк, работающий двадцать четыре часа в сутки... Николай ни в коем случае не мог проходить всё это в полном молчании, которое длилось уже около минуты, даже устраивало Достоевского, но вообще не могло быть комфортным для Гоголя.       — Слушай, Федя, — начал блондин, — ты же уже приготовил оливье, м?       — Хочешь примазаться? — догадался Фёдор.       — Примазаться? Не-е-ет… — почти виновато протянул Николай, специально наигранно отнекиваясь. Он чуть сбавил темп шага, и теперь друзья шли с нормальной скоростью.       — Ну да, да, конечно, — слегка приподняв уголки губ, Достоевский несильно покрутил головой по кругу. —Ты обожаешь оливье. Я подумал об этом, но…       — О-о, спасибо огромное, дорогой друг! — воскликнул Гоголь. — Я знал! Я верил, что ты…       — Я ещё не сказал, что ты можешь прийти ко мне сегодня и встретить Новый год вместе со мной, — обыденно вставил брюнет, перебивая товарища. — Не смотри так на меня, после прошлого раза, когда ты отмечал Новый год у меня в гостях, я очень долго не мог найти некоторые свои вещи. Компьютерную мышку я искал неделю, пользовался своим ноутбуком без неё, а это вовсе не удобно. А вот свои любимые носки с топориками…       — Эти вонючие носки были твоими любимыми?! — громко усмехнулся Николай, затем как бы смущенно прикрывая ладонью рот. Его руки были в красных перчатках, отдаленно напоминающих совсем детские, как и характер парня. — Прости, я не удержался и выбросил их от греха подальше. Они лежали аккуратненько в уголочке, как в них крысы ещё не завелись, а?       — А… — Достоевский глубоко вздохнул, устало растирая ладонью свободной замёрзшей грабельки лицо. — Коля, они были чистые… Да и какие крысы вообще?...       — Ну ладно тебе, не волнуйся, — говоря так, будто мысленно махнул рукой, изложил блондин. — Я потом подарю тебе носочки ещё лучше, чем с топориками. Подарю с крысками, чтобы настоящие пугались и не заселялись, договорились?       Фёдор не ответил, плюнув на всё это меление чепухи. Ему не хотелось мысленно углубляться во всё это, каким-то странным образом портить отношения с лучшим другом тоже в планах не было. Потом как-нибудь смирится с утратой, да.       Тем временем друзья уже подошли к пекарне. Запах выпечки, в особенности имбирных пряников, чувствовался даже возле входа, на лестнице, но за её пределами не ощущался. Когда Гоголь отворил дверь и зашёл, на Достоевского обрушилась целая волна этого приятного аромата. Имбирь, корица, кофе - вот это всё он чувствовал, и именно это дарило парню ощущение уюта и защищённости, тепла, которое может подарить только лишь человек, причём именно дорогой, коих совсем немного - всего двое. Это то самое чувство, когда просто приятно, приятное чувство.       Находясь не слишком далеко от мира, но и не приземлённо, в мыслях, Фёдор пустым взглядом рассматривал пирожные, не обращая на них абсолютно никакого внимания, не думал и о самом кофе, ради которого пришёл сюда с Николаем. А зачем, если Гоголь прекрасно знает его вкусы и предпочтения, учитывая то, что брюнет не сильно любит пробовать новое, зацикливается на старом и любимом, да и вообще капучино и шоколадный эклер - наилучшее?       На застеклённом прилавке лежало несколько наполовину разобранных покупателями чизкейков со вкусом ванили, шоколада и клубники, были обычные эклеры, эклеры с заварным кремом, сметанник, находившиеся на небольших красивых тарелочках, а неподалёку, уже на другом прилавке, штрудели, ватрушки, улитки и другие пирожки с привычными начинками: вишня, мясо, капуста, картошка, всякие разные.       Николай что-то говорил продавщице, Фёдор не слушал, та развернулась и, сначала нажав какие-то кнопки на кофемашине, выдала выбранные пирожные, легко протянула картонную коробочку с имбирными печеньками-ёлочками, облокотилась о прилавок и, слушая очередной бред Гоголя, иногда усмехаясь, ждала приготовления кофе.       — Два капучино, имбирное печенье, шоколадный эклер и три клубничных пончика, — повторила женщина, пересматривая выданные ею товары, затем вбила данные в кассовый аппарат и озвучила сумму, Николай оплатил.       Поняв, что его друг вновь завис где-то в своих мыслях и находится совершенно не тут, Гоголь взял тонкое бледное запястье Достоевского, под полупрозрачной кожей были отчётливо видны хрупкие сосуды, и повёл из тёплой пекарни опять на улицу. Фёдор более-менее вернулся к реальности и направился следом, а деваться и так все равно некуда, да и не нужно, не хочется.

***

      Он снимал обычную однушку в девятиэтажном доме. В его квартире пахло пылью и затхлостью, окна, давно не открываемые для проветривания, выходили во двор, тёмный, пустой, одинокий, на данный момент заснеженный.       На кухне было прибрано, чисто, аккуратно. Стоял деревянный стол, лежал кулёк с мандаринами, которые Гоголь принёс во время своего прошлого визита в понедельник, был небольшой диванчик, над ним висела странная картина, ее содержание описывать сложно, да и не нужно.       Вода в чайнике была близка к кипению, бурлила и, так сказать, даже щёлкала. Гоголь, развалившись буквально на весь диван и подложивший руки под голову, легко наблюдал за другом, искавшим где-то в шкафчике вафли. Николай разрывался между двумя вариантами: сказать, что он под тихую слопал всё, собственно, в понедельник, не оставив ни крошки, или промолчать.       Не найдя вафли, Фёдор мысленно махнул на них рукой и выудил шоколадное печенье. Рассмотрев содержимое коробки, он смог лишь глубоко вздохнуть, как-то раздосадовано, но не грустно, не удивлённо.       — Коля, — только и выговорил он, доставая из полупустой упаковки надкусанную печеньку. — Что это такое?       — Я был голоден, — спокойно ответил блондин.       — И когда же ты, позволь спросить, умудрился? Тебя делиться не учили?       — Четыре дня назад.       — И когда же именно?       — Я не раскрываю секреты своих фокусов, — легко усмехнулся Гоголь, на что Достоевский уже грубо говоря наплевал. Ладно уж, пускай ведёт себя как ребёнок, раз так хочется.       — Я же уже говорил тебе, что твои фокусы хороши только тогда, когда они с картами, — сразу после этих слов чайник отключился, уведомив о том, что вода вскипела и можно разливать ее по кружкам, чем Фёдор тут же и занялся.       — Толпа не признаёт бедного и несчастного фокусника, — наигранно страдальчески протянул Николай, прижимая тыльную сторону ладони ко лбу, прикрывая глаза и откидываясь на диване сильнее. Тут же что-то придумав, он распахнул один глаз, уставился на Достоевского и привстал. — Может, сыграем партию?       Брюнет какое-то время молчал, добавляя уже третью ложку сахара в кружку друга (тот любил очень сладкий чай, когда Фёдор всегда пил этот напиток вовсе без сахара), известно, он не размышлял над ответом, ведь тот точно положительный, просто думал не о чём, выдерживая паузу.       — Ладно, шулер, — всё-таки ответил он.       У друзей взгляд был разным не только на вещи, жизнь и варианты действий, но и, понятное дело, на игру. Фёдор всегда делал неспешные, обдуманные ходы, был не то, чтобы сжатым, а свободным в этом плане не казался. В отличие от него, Гоголь практически не задумывался обо всех своих ходах и делал их, как называется, от балды, так что часто он перебивал не теми картами, и Достоевский время от времени делал вид, будто совершенно не заметил этого.       Когда остатки печенья и кружки с горячим чаем уже стояли на столе, брюнет отправился в свою комнату и принёс те самые карты, которыми они играли уже не один год, но на удивление совершенно не испортившиеся и в принципе выглядевшие так, словно их только купили, не мятые. Валет с этого набора теряли не единожды, причём это был один и тот же пиковый валет, что удивительно и одновременно забавно. Достоевский наскоро перемешал эти карты и раздал.       Игра началась. Ожидая каждого нового хода со стороны Фёдора, Николай то и дело пил чай большими глотками, откусывал печенье, вертелся из стороны в сторону. Он сначала получил кучу карт, потом сумел от них избавиться. Когда его напиток закончился, он уже просто сгрызал печеньки одну за другой. В итоге всё-таки выиграл Достоевский, что случалось как раз таки почаще.       После этой партии началась вторая, третья, четвёртая... Фёдор налил Гоголю ещё чая, насыпал так же много сахара, но его кружка до сих пор не была пустой, да и к печенью он не притронулся. Не любил он сладкое, а Коля, раз уж любит, то пусть кушает. И вот взгляд блондина упал на часы...       — Твою ж, Федя, — вскрикнул он, слегка махнув руками. — Уже девять, а ты всё ещё оливье не вынес! И ёлка твоя до сих пор такая же, как и в прошлый раз!       — Вот именно, Коля, всего лишь девять. Рано ещё.       Блондин, не смотря на его слова, взял друга за запястье и повёл за собой в комнату, на что брюнет только мысленно махнул рукой, мол, ребёнок, раз хочется - ладно уж.       Фёдор присел на свою кровать, наблюдая за другом, забирающимся на завешанный одеждой стул, пытающимся добраться до картонной коробки, находившейся на самом верху, на шкафу. Добраться получилось только после того, как он встал на носочки, слегка покачиваясь. По иронии, эта коробка почти упала на светлую макушку.       Поставив коробку на пол, Гоголь открыл ее и выбросил все содержимое на пол: мишуру, шарики, светящуюся гирлянду, даже дождик нашёлся, хоть Дост совершенно о нем не помнил. Все эти украшения никто и никогда по порядку, то есть по местам, не раскладывал, вот и теперь некоторые шарики куда-то укатывались, а запутавшаяся мишура неярко блестела, отражая свет желтой потолочной лампочки.       Гоголя беспорядок не смущал совершенно. Под каким-то насмешливым взглядом Фёдора он снял с елки все прошлогодние украшения и убрал их в коробку, затем собрал несколько шариков в охапку и начал развешивать на ветки. Достоевский все смотрел, смотрел, а затем встал и подошёл к Николаю, забрал парочку украшений, которые вот-вот должны были упасть на пол из-за того, что кое-кто не мог удержать столько, и тоже принялся украшать ель. Гоголь улыбнулся, бросив хитрый взгляд, но ничего не сказал.       И вот ёлка украшена, мишура распутана и скотчем, конец, то есть начало которого Николай искал аж около минуты, криво приклеена к шкафам, хотя Фёдор был против этого, а часы показывают десять тридцать. Для Достоевского все ещё рано. Рано вытаскивать стол, скатерть, оливье, рано готовить бутерброды, рано включать телевизор... А вот Гоголю не терпится, и он чуть ли не прыгает от счастья, когда его друг наконец сдаётся и помогает перенести небольшой раскладной столик в комнату и поставить у дивана. Но на просьбу уже расставлять еду Дост выдал беспрекословное «нет, позже», а вот телевизор - пожалуйста, но только не всякие концерты с «Первого» и «России». Гоголь выбрал «Карусель».       Фёдор сидел рядом на диване со смотрящим мультики Николаем, но взгляд его был обращен на окно, вернее на то, что находилось по другую его сторону. Там большими белыми хлопьями повалил снег. Но Достоевский не думал ни о нем, ни о приближающемся празднике, ни тем более о мультиках. Он сам не понимал, о чём думает, и уж точно знать не мог какой интересной была эта серия Фиксиков. Он обнимал свои ноги, а голову положил на колени, и вдруг неожиданно поймал себя на том, что засыпает. Протерев свои глаза Фёдор тоже, как и Гоголь, уставился в телевизор.       Так они и просидели около часа, а когда уже стукнуло без двадцати, Николай засуетился, начал расталкивать полуспящего друга, на что тот лишь промычал, но всё-таки раскрыл глаза.       — Какое спать? Ты чего? — удивленно и достаточно громко проговорил блондин. — Новый год скоро, а мы даже оливьешку не вытащили из холодильника, и я не говорю ещё о бутербродиках! Хватит спать!       — Мфх-х... — вздохнул Достоевский, одновременно зевая, но с Николаем он всё же согласился.       Уже на кухне, когда нарезал колбасу, в пол глаза смотря на подворовывающего салат Гоголя, Достоевский наконец-то окончательно проснулся. Доготовив и заправив оливье майонезом, предварительно отобрав ложку у Николая, он отнёс всё это, не без помощи друга, конечно, в комнату, принёс две тарелки, вилку себе и ложку Гоголю для салата, два бокала. Под удивлённым взглядом достал из шкафчика яблочный сок, который все это время прятал там от Коли.       Вот уже оба сидят на диване. Николай ест оливье, а Фёдор тянется за пультом, дабы переключить на Первый канал, где уже должно начинаться обращение Путина, но все ещё идёт концерт.