Шляпа на гвозде

Долбаная сука. Вот кто ты такая. Долбаная, русская сука. Напоминаю себе об этом, глядя на темноволосую женщину, сидящую за обеденным столом напротив. Даже спустя годы ты всё так же красива. Той самой изящной, почти аристократической красотой, из-за которой столько мужчин сходило по тебе с ума. И я, долбаный кретин, в том числе. Из-за этой красоты многие попадали на деньги. Из-за неё же — даже лишались жизни. В моём случае повезло — всего лишь горстка чистейших бриллиантов, а не пуля в лоб. Только вот это ну никак не оправдывает настолько лживую тварь, как ты. Тварь, которая посмела так нагло и цинично меня поиметь. Поиметь и скрыться на долгие шесть лет. Настолько долгие, что в какой-то момент даже устал придумывать способы экзекуции, которые применю по отношению к тебе, когда наши пути вновь пересекутся. И вот ты так близко, что, стоит лишь подняться со стула, сделать несколько шагов вперёд, и тонкая, лебяжья шея окажется в моей огрубевшей ладони. Ещё одно движение пальцами, и ты, глядящая сейчас на меня так спокойно, словно кто-то другой посмел съебаться со всей добычей, бездыханная опадёшь на мягкий, дорогой ковёр в столовой снятого тобою особняка. Только вот, блядь, подняться сил ни хуя нет — от закипающей внутри чудовищными темпами ярости в висках до болезненного колотит. Кажется, грёбанный деревенский кузнец молотом в голову раскалённую сваю вбивает. И бесит даже не то, что ты, сука, меня обчистила. Бесит, что заявилась так спокойно в мой, блядь, город. Не воровато, как провинившаяся, а с гордо поднятой головой победительницы. Только вот ни хуя! С Алфи Соломонсом так нельзя. Алфи Соломонс, блядь, подобного никому не прощает. Как бы хорошо когда-то ни было между твоими стройными, длинными ногами. Как бы хорошо ни было в тебе. Изнывающей по мне. Жаркой и жадной. Нашёптывающей на ухо кучу непристойностей. Подмахивающей каждому моему движению своими блядскими бёдрами. Сидишь на стуле, закинув ногу на ногу. Так как время за полночь из одежды лишь расшитый золотыми нитями, шёлковый халат, из-под которого выглядывает тончайшая ночная сорочка. Чёрная, как и твоя, Ева, душа. Вновь едва борю в себе желание обхватить к хуям твою шею и… Вытягиваешь ногу, рассматривая пальцы, и у меня тесно в штанах становится. Долбаная сука. Долбаная, долбаная сука. По едва уловимой улыбке вижу, что всё ты прекрасно понимаешь. Понимаешь, грёбанная тварь, как по-прежнему на меня действуешь. Что по-прежнему, блядь, живёшь глубоко во мне. Что по-прежнему отравляешь собой весь мой долбаный организм. Нет. Сперва всё-таки хорошенько тебя отъебу, а затем уже самое сладкое. В конце концов, смерть действительно последнее в жизни любого человека. Прикуриваешь сигарету. Небрежным движением руки гасишь спичку и так же небрежно кидаешь её в массивную пепельницу. Наконец вскидываешь на меня взгляд. Как всегда, без тени страха. С одним лишь вызовом. Мол, ну что теперь? Что будешь делать со мной, долбаный ты еврейский сукин сын? — Я так понимаю, дело в камушках? — спрашиваешь так, словно это я тебе должен, а не ты мне. — Какая неслыханная прозорливость, — откинувшись на спинку стула, складываю перед собой руки. Рассматриваю свои перстни некоторое время. — Как догадалась? Бросаешь на меня взор, полный высокомерного презрения. Едва сдерживаюсь, чтобы реально к хуям тебя в клочья не порвать. Затягиваешься никотином, не отводя взгляда. Всегда нравилась в тебе эта дерзость на грани безумия. Ни хуя никогда и никого не боялась. Во всяком случае, так выглядит со стороны. Однако сейчас охуенно бесит эта твоя черта. Бесит, что на глазах у моих людей ведёшь себя так, словно мы на равных. Словно ты, долбанная сука, всё ещё имеешь для меня хоть какой-то мало-мальский вес. — Я верну тебе деньги за них, — отвечаешь, поднявшись на ноги и подойдя к встроенному в стену сейфу, который уже успели обнаружить мои люди. — Зная тебя, ты всё уже посчитал? С процентами? — Процентами станет твоя свернутая к хуям шея, — отвечаю, раскручивая на гладко-отполированном столе свою шляпу. — Ну тогда зачем мне вообще что-то тебе возвращать? — интересуешься, иронично вскинув бровь. Длинные, тонкие пальцы замирают на ручке сейфа. Смотришь поверх плеча прямо в глаза, будто и взаправду, блядь, не понимаешь, зачем. — Затем, блядь, что это были мои камни, — цежу сквозь сжатые зубы, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. — Ты, Ева, забрала, блядь, мои камни. Мои. Разводишь в стороны руки, мягко улыбаясь. — Половина камней была моя. Помнишь, — тянешь, томно вздыхая и прикрывая глаза, словно предаёшься сладким воспоминаниям, — ты во мне, я на тебе, и ты, Алфи Соломонс, говоришь, что мы теперь равноценные партнёры? Просто охуеваю от происходящего. Охуеваю от тебя, суки наглой и похотливой. Смотрящей исподлобья так призывно, что думать трезво невозможно. И ведь, как всегда, никого не стесняешься. Как всегда, провоцируешь. — Я много что в тебе обещал, — отвечаю наконец, так же поднимаясь на ноги. — Да и не в тебе одной. Или думаешь, ты такая особенная? Проводишь подушечкой большого пальца по губам прежде, чем чуть прикусить его. Небрежно пожимаешь плечами. — Какая разница, что думаю я, Алфи? Я ведь, в конце концов, всего лишь слабая женщина в суровом, мужском мире. Вам, мужчинам, проще нас поиметь. Во всех смыслах. Нам же нужно как-то выживать, — улыбаешься, вновь усаживаясь на стул. — Важно, что думаешь ты. Разве я не была особенной? Хотя бы тогда, Алфи. Внутренности неприятно стягивает. Да в том-то, долбаная, бездушная сука, и дело, что была. В том-то, блядь, всё и дело. И ты это знаешь. По бесстыжему взгляду вижу, что знаешь. Хочется к хуям выгрызть себя из тебя вместе с твоим лживым, лицемерным сердцем. Если, конечно, оно у тебя вообще есть. — Открой сейф, Ева, — приказываю твёрдо. — Просто открой этот ёбанный сейф. Сейчас же. Качаешь головой, прикуривая очередную сигарету. — Ты же умный человек, Алфи. Я открою его лишь в случае хоть каких-то гарантий своей… — Гарантий?! — взрываюсь к хуям, преодолевая буквально за мгновение расстояние до тебя. Впиваюсь пальцами в шею с такой силой, что у тебя глаза широко-широко распахиваются. Впервые вижу в них страх и даже испытываю по этому поводу злорадное удовлетворение. — Каких ёбанных гарантий ты хочешь, Ева?! Все твои ёбанные гарантии исчезли вместе с тобой шесть лет назад! Ты всё, блядь, сама же и проебала! Половина твоя? Половина, блядь?! — голос садится от резкого перехода на крик. — Да ты, сука, даже ёбанного камушка оттуда не заслуживаешь! — А чего заслуживаю? — едва хрипишь под моими сжатыми пальцами, глядя в глаза. — Чего, блядь, Алфи? Погибнуть под пулей не из-за моих разборок? Оплакивать тебя опять-таки не из-за моих разборок? Чего, блядь, Алфи, я заслуживаю? Разжимаю пальцы, отшатываясь от тебя, как от призрака. Тут же хватаешься за шею, начиная растирать её и одновременно жадно втягивая в лёгкие воздух. Когда вновь поднимаешь взор, осознаю, что сейчас к хуям грянет ёбанная буря, и оказываюсь прав. — Последнее дело, помнишь? — говоришь всё ещё сипло, надвигаясь на меня. Ощущение, что даже пуля хуй тебя сейчас остановит. Пока всё не выскажешь, в ад не отправишься. — Последнее, блядь, Алфи. Сколько этих «последних» в итоге было? Сколько, блядь? — Только вот не надо строить из себя всю такую порядочную, — огрызаюсь, невольно переводя взгляд с твоего разрумянившегося от гнева лица на чуть распахнувшиеся на груди полы халата. — Когда мы с тобой встретились, ты сама предложила эти схемы. И ты, к слову, наслаждалась всем этим ёбанным адреналином. Скакала потом на моём еврейском члене, как одержимая бесами. Кажется, вот-вот вцепишься в лицо своими длинными, ухоженными ногтями. Замираешь на мгновение, тяжело дыша, словно после долгого бега, и смотришь таким красноречивым взором, что даже не по себе становится. Если бы не знал, что при обыске мои люди изъяли из кармана твоего шёлкового халата дамский револьвер, сейчас даже опасался бы за свою долбаную жизнь. — А ты не думаешь, Алфи, что обстоятельства могли немного, совершенно так чуть-чуть, измениться? — спрашиваешь наконец. — И что эти грёбанные камни мне нужны были намного больше, чем тебе? Всё. К хуям всё. Сейчас я тебя ёбну и всё. И даже похуй на сейф. Похуй на эти ёбанные деньги, которые в итоге потеряю. Не свойственно для Алфи Соломонса, однако к хуям — один раз можно и сделать исключение. — Немного измениться?! Немного, блядь, Ева?! — рычу тебе в лицо, делая взмах ладонью. — Да ты, твою мать, охуела?! Хуй с ними, с камнями, даже. Ты, блядь, съебала из города, выставив меня перед покупателями каким-то ёбанным задротом! Лишь в последний момент каким-то долбаным чудом останавливаю себя. Даже не знаю почему. Может, из-за твоего ёбанного взгляда, как всегда, пробирающего меня до озноба. С таким взглядом ты обычно рассказывала о том, что тебе пришлось пережить совсем юной девчонкой. Девчонкой, которая ещё не научилась давать отпор и у которой в одночасье не осталось никого и ничего. Взгляд, полный ледяного презрения. Тогда — к себе старой, сейчас — ко мне. Никогда прежде не смотрела на меня так. Никогда за грёбанный год нашего весьма тесного сотрудничество. Со злостью — да. С ревностью — тоже, бывало. Но никогда вот так. Словно я кусок дерьма. Словно я такой же, как все те, кто был у тебя в прошлом. Как все те, кто принёс в твою жизнь одно лишь дерьмо. — Открой сейф, Ева, — приказываю ещё раз, поглаживая бороду. Киваю одному из парней, и тот достаёт из кармана револьвер. Может, правильнее и было бы самому заняться этим вопросом, но почему-то вдруг остро осознаю, что могу в последний момент передумать. Передумать потому, что ты действительно когда-то была особенной. Единственной, кто имел такое большое влияние на меня. Единственной, кому было столько позволено. И единственной, которая в итоге не побоялась меня предать. Сжимаю зубы. Ощущение, что грёбанной солью только что одним махом присыпали все старые, но по-прежнему кровоточащие раны. А ведь ещё утром казалось: дело лишь в уязвлённом самолюбии. Как же так, меня, Алфи Соломонса, наебала какая-то там русская аферистка? Смотришь с лёгким осуждением. Даже без намёка на страх, хотя к твоему виску приставлено дуло револьвера. Улыбаешься так, словно другого от меня и не ожидала. И мне, блядь, почему-то становится жутко погано на душе. Погано, несмотря на то, что я безусловно прав. За всё надо платить. За всё. Особенно за предательство. — Открой этот грёбанный сейф, — повторяю, закрыв глаза. Стою к тебе спиной намеренно. Чтобы не терзала своими блядскими глазами. Чтобы не рвала на куски ненужными угрызениями совести. — Просто открой его и… — И что? — спрашиваешь тихо. — Что, Алфи? Оставишь меня тогда в живых? Сделаем потом вид, что ничего не произошло? Или? — Начинаешь негромко и невесело смеяться. — Ну нет же. Алфи Соломонс никого никогда не прощает. Алфи Соломонсу для нормальной жизни необходимо море крови. Чем больше, тем лучше. Да, Алфи? Интересно, это у тебя от отца? Ах, да, забыла. Ты ведь ничего о нём не можешь знать наверняка. Сжимаю зубы. Запретная тема, и ты, долбаная сука, конечно же, об этом знаешь. Про отца ни с кем не говорю. После тебя ни с кем. Как и до тебя тоже. Уже хочется самому взять в руку этот ёбанный револьвер и к хуям разнести твою долбаную голову. Зачем ты только подняла эту тему? Ведь могла бы в принципе и выжить. Могла бы. При благоприятном исходе. В зависимости от того, что предложила бы в качестве компенсации. Разворачиваюсь так резко, что ковёр под ногами сминается. Уже хочу сделать шаг навстречу, когда меня буквально оглушает звук выстрела. В просторной столовой он отражается эхом от стен, не сразу давая представление о том, что же к чертям собачьим произошло. Лишь запах пороха, рухнувший на пол у твоих ног мужчина, и тихий, но уверенный детский голосок, вдруг раздавшийся за моей спиной: — Никто не смеет целиться в мою мамочку. Перевожу взгляд с простреленной ноги скулящего от боли подручного на мальчугана, стоящего в дверном проёме столовой. На вид мальчишке лет пять — не больше. Светлые, взъерошенные волосы, решительное выражение лица и револьвер, крепко зажатый в маленьких ладошках. Рукой приказываю второму подручному опустить уже направленное на мальчишку оружие. — Адам, с мамочкой всё в порядке, — тем временем растягиваешь по слогам, будто боишься, что ребёнок тебя не поймёт. — Опусти, пожалуйста, револьвер. — Он приставил к твоей голове оружие, — упрямо тянет малыш, буравя взглядом исподлобья то стонущего на полу мужчину, то меня. — Я единственный мужчина в этой семье. Я должен о тебе заботиться. Закрываю глаза. Ощущение, словно мне кувалдой в солнечное сплетение только что саданули. Если сперва мальчишка просто показался смутно знакомым, то теперь чётко осознаю, почему. Знаю, кого в нём вижу. И знаю, почему. Хочется рвать и метать. Хочется к хуям раскрошить всю эту ёбанную столовую с её дорогим интерьером, а затем на её долбанных развалинах всё-таки порвать тебя на долбаные лоскуты. — Грёбанный щенок прострелил мне ногу, — стонет подручный, но мне похуй сейчас на его боль. Пусть хоть сдохнет здесь к хуям. Поворачиваюсь ко второму парню. — Бери этот кусок дерьма и уёбывайте отсюда, — чеканю, не сводя с тебя пристального взгляда. — Живо! Нет в тебе той уверенности, что была ещё несколькими минутами ранее. Смотришь почти с мольбой. — Он не хотел, — тихо произносишь, медленно приближаясь к мальчишке. — Хотел, — упрямо тянет Адам, направляя револьвер уже на меня. Осторожно кладёшь руку на оружие и садишься на корточки. Заглядываешь сыну в лицо, с нежностью дотрагиваясь костяшками изящных пальцев до скулы. — Как бы не хотелось, но в него нельзя стрелять, милый. — Почему? — упорствует мальчишка, насупившись. Хочется ответить, почему, самому. Хочется не просто ответить, а к хуям проорать это. Причём даже не ему, а долбаной тебе. Долбаной тебе, продолжающей смотреть снизу вверх с немой мольбой во взгляде. С мольбой сохранить всё в тайне. В тайне, блядь. Словно эта ёбанная тайна принадлежит одной лишь тебе. Словно не на меня она сейчас обрушилась, сметая к хуям все предыдущие планы. Сердце грохочет где-то в висках. Голова просто раскалывается. Страшно открыть рот из-за того, что оттуда может полезть. Ещё страшнее реально причинить тебе вред до того, как дождусь хоть каких-то объяснений. — Потому что этот дядя не причинит мамочке никакого вреда, — произносишь с такой уверенностью, что заново закипать начинаю. Ну да, я же, Алфи Соломонс, не иначе, как ёбанный гуманист. — Ведь правда, Алфи? Не причинишь? В глазах темно от злости, но, сжав зубы, заставляю себя кивнуть. И снова у тебя этот самый долбанный взгляд. Взгляд если не победителя, то равнозначного по силе соперника. Долбаная, долбаная сука, у которой всегда найдётся тот самый козырь в рукаве. — Адам, а теперь иди, пожалуйста, в свою спальню. Когда мама закончит свои дела, то сразу к тебе поднимется. Твои же люди его не тронут? — спрашиваешь, глядя в глаза, будто я реально могу причинить мальчишке вред. — Не тронут ведь? — А ты как думаешь? — интересуюсь, скидывая сюртук и бросая его на спинку одного из стульев. — Как ты, блядь, — смолкаю на миг, поймав на себе недовольный взор мальчишки, — сама думаешь? Могу ли я причинить вред своему… Смотришь так пронзительно, что затыкаюсь на полуслове. Буквально выпихиваешь сына из столовой, закрываешь двери, а затем уверенно направляешься к сейфу. Набрав комбинацию, распахиваешь дверцу и кидаешь на поверхность обеденного стола несколько пухлых пачек. — Здесь вся сумма с процентами, — говоришь, прислонившись бёдрами к столу. Обхватив себя руками, упорно делаешь вид, что рассматриваешь один из портретов на стене. — Алфи, понимаю, как всё выглядит, но… Мне действительно были нужны те долбаные камни. Медленно обхожу стол. Оказавшись напротив, скрещиваю перед собой руки. — Ты знала? Когда пиздила эти самые, ёбанные камни, ты уже знала? Даже без твоего ответа, всё уже очевидно. Знала. Ещё как, блядь, знала. И по известной лишь тебе одной причине решила так, как решила. Будто меня вообще не было в твоей ёбанной жизни. Будто моё, блядь, мнение, никогда не имело для тебя значения. — И вот теперь ты заявляешься, блядь, сюда, и… И что, Ева?! Что, блядь?! — рычу, теряя контроль и впиваясь пальцами в твои плечи. Хочется трясти тебя до тех пор, пока в твоей тупой голове наконец хоть что-нибудь не заработает. Чтобы осознала раз и навсегда, что можно со мной делать, а что — категорически нельзя. — Мальчишка, как понимаю, гарант? Да, Ева, потому и притащила его сюда? Ткнула меня в него? Мол, давай, Алфи, что теперь делать станешь? Так, Ева?! Так, блядь, я тебя спрашиваю?! Закрываешь глаза, словно только что влепил тебе звонкую пощёчину. — Мне больно, — чеканишь по слогам, будто разговариваешь с недееспособным. А я, к хуям, и ощущаю себя таким. Окончательно поехавшим. Лишённым всяких тормозов. Так что не разжимаю пальцы — сжимаю их ещё сильнее. — Алфи, если бы мы решили всё мирно, ты бы вообще не узнал… — Что, блядь?! — взрываюсь, одновременно обхватывая ладонью твою шею и с силой дёргая пояс на шёлковом халате. Так, что грудь под полупрозрачной тканью ночной сорочки теперь видна. — То есть ты считаешь, что я какой-то кусок дерьма, который не должен был узнать?! Недостаточно хорош для вас, значит? А раньше, когда имел тебя, вроде так не считала. — Алфи, мать твою, даже не думай! — выплёвываешь сердито в губы, однако ни хуя уже не могу остановиться. Грёбанная сука, сама же меня сейчас довела. И завела. Одним рывком стаскиваю халат с твоих плеч. Ещё одним задираю до талии ночную сорочку. Пытаешься вырваться, изрыгая изощрённые проклятья. Всегда нравился твой едкий, грязный язычок. Если думала остановить меня этим, то сильно просчиталась. К тому же, просунув руку тебе между ног, ощущаю, насколько ты влажная. Насколько изнываешь по мне. Насколько готова принять меня в себя. Уже и забыл, насколько это охуенное чувство. Знать, что ты меня хочешь. Знать, что через мгновение окажусь в тебе. Усадив тебя на стол, спускаю штаны с бёдер. Подтянув за ноги поближе, впиваюсь в твои губы, словно одержимый. А ты, долбаная сучка, тут же прикусываешь мои до крови. Впиваешься, как грёбанная кровопийца. Так, что вырваться невозможно. — Я скучала, — сипло шепчешь, наконец отпустив и слизывая с кожи кровь. Смотришь в глаза так призывно, что голова кружиться начинает. Будто залпом вылакал только что ящик грёбанного рома. И не белого, а чёрного. — А ты, Алфи, скучал? Долбаная сука. Знаешь ведь, что скучал. Только хуй тебе в этом признаюсь. — Иди ко всем хуям, Ева, — глухо рычу у уха, совершая первый мощный толчок бёдер. — Иди ко всем хуям. Вбиваюсь в тебя с неистовством буйно-помешанного. Впиваюсь пальцами в ягодицы, на которых завтра наверняка обнаружатся яркие кровоподтёки, однако знаю, что тебе, похотливой сучке, это нравится. Тебе всегда нравилось балансировать между болью и наслаждением. Не только твоими, но и моими. Проскальзываешь ладонями под жилет и рубашку, проводишь пальцами по животу, перебираясь к спине. Знаю, что сейчас произойдёт, но плевать на всё. Я окончательно поехал. Поехал по тебе, по твоему податливому телу, по твоим блядским губам, оставляющим влажные следы на моей шее. Даже по твоим ногтям, раздирающим кожу на спине. Оставляющим на ней кровавые следы. — Сильнее, — подгоняешь, притягивая ближе. Усмехаюсь в твои приоткрытые губы. Куда уж сильнее, если уже и без того вбиваюсь в тебя настолько мощно, что кажется, дубовый стол вот-вот рухнет, не выдержав такого натиска. Прикусываешь мочку уха, чуть съезжая на столе и начиная на весу толкать ко мне свои блядские бёдра. Знаешь, как мне это нравится. Знаешь, как мне это нужно. Ещё несколько мощных толчков навстречу и шумно кончаю, вжимаясь покрытым испариной лбом в твою переносицу. — Так ты скучал? — сипло шепчешь, накидывая на плечи халат. — Ведь скучал. Натянув штаны, отворачиваюсь от тебя. Ещё утром казалось: что может быть легче? Нужно просто прийти сюда, нагнуть тебя и забрать свои деньги. А что теперь? Всё, блядь, так запуталось, что зла не хватает. В первую очередь на самого себя. Долбаный стратег. Не учёл главного фактора: с тобой все грёбанные планы вечно летят псу под хвост. — Ты собираешься ему рассказать? — спрашиваю, заправляя рубашку. — О чём? — переспрашиваешь так, словно и вправду не понимаешь. — Алфи, мы ведь, кажется, решили все наши разногласия. Оборачиваюсь. Сидишь на столе и вертишь в руках мою шляпу. — Он не спрашивает о том, где его отец? Пожимаешь плечами. — Алфи, будем честны, — отвечаешь после небольшой паузы. — Есть отцы, которым лучше оставаться, — театрально взмахиваешь рукой, — лишь шляпой на гвозде. Ну, или чем-то другим. Метафорически, конечно. Нет, по-моему, штаны я натянул слишком рано. Долбанная сучка, снова нарываешься? Про шляпу на гвозде сам тебе когда-то рассказал. Рассказал, даже прекрасно понимая, что можешь это после использовать против меня. Просто потому, что ты на самом деле была особенной. Просто потому, что реально тебя, суку такую, любил. Только вот не думал, что использовать мои слова ты станешь по такому поводу. — Ева, — в предупреждающем жесте вскидываю руку, — я тебе, блядь, никакая не грёбанная шляпа на гвозде. Закусив губу, киваешь. — Конечно, нет, Алфи. Ведь бедному Адаму от отца не досталось даже её. Буквально подлетаю к тебе, уже по привычке обхватывая ладонью изящную шею. Заглядываю в глаза и тут же осознаю, что это очередная манипуляция. Ловкая. Всегда срабатывающая со мной. Осознаю, но ничего не могу, блядь, с собой поделать. В штанах снова стояк. Такой болезненный, какой бывает только с тобой. И это рвёт сознание на куски. Рвёт потому, что лучше бы дело было лишь в вечно стоящем на тебя колом члене. Однако вся правда в том, что ты, Ева, поймала меня на крючок уже тогда — шесть лет назад. А теперь одна ловкая подсечка, и я уже тщетно болтыхаюсь в искусно сотканном тобой садке. Болтыхаюсь, без всякой надежды на спасения. Если только я тебя, долбанную, лживую сучку, не прикончу к хуям. И соблазн этот сейчас, как никогда, велик. — Мамочка, так кто он? — раздаётся позади меня детский голосок, и пальцы сами по себе разжимаются. Понимаю: все мои желания — грёбанная утопия. Может, я и конченная мразь. Может, и убил за свою грёбанную жизнь до хуя людей. Однако вряд ли смогу прикончить мать своего ребёнка. Даже такую, как ты. — Шляпа на… — начинаешь было язвительно, однако смолкаешь под моим свирепым взглядом. Цокаешь языком, тяжело вздыхая. Так, словно вынуждаю тебя пойти на какое-то до жути аморальное преступление. — Адам, милый, помнишь, мамочка говорила тебе, что твой папочка погиб? Сжимаю ладони, чтобы к хуям тебя не придушить. Папочка погиб? Так вот что ты ему сказала? — Так вот, милый, — продолжаешь осторожно, взяв мальчишку на руки, — эта новость была несколько неточной. Несколько неточной? — Насколько неточной? — будто озвучивая мои мысли, растерянно переспрашивает малыш. Внимательно меня рассматривает своими широко-распахнутыми глазами. Ощущение, что не особо-то я его и впечатлил. — Ты же сказала, что он погиб под колёсами грузовика? Смотрю на тебя, а в голове столько всего. И это всё ну никак не хочет складываться в слова. На моей памяти впервые за долгое-долгое время Алфи Соломонс теряет дар речи. Ну, разве что, когда ты сбежала со всеми камнями было нечто похожее. Однако совершенно точно не в таком масштабном эквиваленте. — Ева, — говорю так осторожно, словно из-за моего голоса может разорваться грёбанный, невидимый снаряд, — не пора ли Адаму спать? Стоишь, вцепившись в ребёнка, будто утопающий в спасательный круг. — Но ты же сам настаивал на разговоре. Качаю головой. Открыв дверь, забираю мальчишку у матери и передаю одному из подручных. Взглядом указываю, что ребёнка надо вернуть в его спальню. — Расскажите пацану какую-нибудь сказку. Закрыв дверь, многозначительно смотрю на тебя. Страшно хочется задрать подол твоей грёбанной сорочки и хорошенько тебя отшлёпать. Однако вовремя вспоминаю, что тебе подобное даже нравится. Так какое это тогда к хуям наказание? — Алфи, давай без сцен, — произносишь, пятясь вглубь столовой. — Ну что ты, блядь, от меня хочешь? Тебя тогда чуть не убили. Я узнаю, что беременна… Твою мать, Алфи, что ты собираешься делать? Хватаю за плечи прежде, чем бросить на кушетку. Без особого труда затем подминаю под себя. Нет, похоже, таких женщин, как ты, необходимо всё время держать под контролем. Держать под контролем и чем-либо занимать. Чтобы времени для дури в голове не оставалось. Чтобы думали, что творят. — Алфи, медведь ты этакий, сколько ты, к чертям, теперь весишь? Усмехаюсь, обнажая твою упругую, полную грудь. — Ну, на грузовик точно не потяну. Однако обещаю, Ева, сегодня тебя всё-таки пару раз да переедут. Возможно, даже до летального исхода. — Погоди, медвежонок, — тянешь заискивающе, специально вворачивая то ласковое прозвище, что так обожаю слышать лишь в твоём исполнении. — Но ты ведь в итоге не погиб… — Я — нет, — киваю согласно, поудобнее устраиваясь на тебе, — а вот ты при худшем исходе можешь остаться в наших светлых воспоминаниях лишь… хм… шляпой на долбанном гвозде. — Срань Господня, медвежонок, далась тебе эта грёбанная шляпа…