проеб

просыпаясь, подумай о боге, это ведь он разбудил тебя утром. ты для него как иголка в стоге, а для меня будешь символом, культом.'' не было. не было ни бога, ни религии, ни веры, ни чего-то светлого — потому что со временем понятие святого запылилось, прекратило иметь смысл. да и можно ли вообще касаться чего-то светлого и прекрасного, когда ты сам — наёмник, загубивший множество жизней и неизвестно, сколько загубишь в будущем? мысль появилась сама по себе, точнее — вытекла из какой-то песни в динамике машины. уголок губ поднялся в ухмылке, голубые глаза посмотрели в окно. питерское как обычно серое, хмурое и тяжелое, грозит вот-вот окатить дождем эти недовольные еблища. шура едва слышно тяжело выдохнул, посмотрел куда-то себе в ноги и нахмурился: внутри пожирала тревога. чувство странной небезопасности и беспокойства неприятно скребло изнутри, было ощущение, что вот-вот что-то случится. раньше он не переживал так сильно. он не знает, сколько прошло времени, когда он вылез из своего потока мыслей, отвлеченный толчком в плечо и голосом совсем рядом: — собирайся. подъезжаем, — привычно коротко отмечает олег. план был составлен на двоих, но за рулем был третий наёмник — просто потому, что так было безопаснее. светлые глаза скользят по силуэту рядом, когда речь заходит об их работе на ближайшее время. шура рассматривает с интересом, обходит одни и те же места в сотый раз, если не тысячный. взглядом едва ли не пожирает, словно это очередная доза веществ, к которым его так тянет последнее время. волков — чересчур сосредоточенный и серьёзный, оттого ещё более привлекающий и интересный — повторяет задание, показывает план здания и озвучивает план действий, игнорируя, что мальвина оказался как-то слишком близко. прижался коленом и немного бедром. да, здрасьте, шурочка — влюбленный до одури. извечно убежденный и убеждающий всех, что — прямая цитата, между прочим! — ему никто нахуй не сдался, он сам не заметил, как оступился в своем блестящем плане на жизнь и одиночество. не жизнь — какая-то ирония и шутка. он всех держит на расстоянии вытянутой руки с остролезвенным ножом в татуированной ладони, но какой теперь толк, если все равно проебался? и сам не понял как и в какой момент. волков рядом с ним холодный и ебало кирпичом держит все двадцать пять на восемь, голос — холоднее стали, но к нему тянет так неебически сильно. что блевать хочется. да так, чтобы вышли все органы через горло, а еще бабочки эти сдохли. чтоб чувства его сдохли снова, потому что быть непробиваемым — лучше и круче. волков пытка; хуже всех зависимостей и олицетворение ломки — хочется до дрожи хоть немного, да возможности нет. — я все понял, — кивнул понятливо, отстранившись со смущенным румянцем на щеках. надеется, что в мраке салона этого не видно, да голову в окно отворачивает. авто остановилось возле высокого и мрачного здания. синеволосый тяжело выдохнул, вышел из машины. олег не думал, что все закончится т а к. олег не думал, что ему придется п о ж е р т в о в а т ь. пожертвовать лучшим, что у него есть — и речь не только о качествах, необходимых наёмнику. мальвина был хорошо подготовлен и обычно уходил на сложные занятия, возвращаясь практически целым. так было обычно, но сейчас — исключение. мерзкое и отвратительное. волков тащил раненое тело к машине, надеясь успеть. шура дышит тяжело и иногда шипит. два бордовых пятна на одежде растекаются все больше. олег держит эмоцию полной отстраненности и действует слаженно и быстро. где-то на грани сознания у голубоглазого проносится мысль, что если он сдохнет, волкову будет все равно. водитель явно не особо понимает, почему олег с шурой долго вошкаются, а потом начальство на повышенном тоне предлагает ему ехать в сторону больницы. дорога кажется длинной — по пути встречается слишком много машин, короткие и объездные пути не такие уж и короткие и вообще скорость слишком маленькая, несмотря на большие цифры. — шур, держись, — едва не молит, — скоро доедем. потерпи. ты сможешь. я рядом. голубые глаза какие-то мутные и почти безжизненные. выглядит действительно хуевато — волков готов едва ли не молиться, чтобы все не повернулось к ним своим очком. пожалуйста, пусть эта вселенная отомстит ему за все дерьмо, сотворенное его руками, но не сейчас и пусть этой платой будет не тот человек, кого он подпустил ближе всех, кому доверился больше всего. казалось, ощущение неизбежного витает в воздухе. шура не боялся смерти, но боялся не сказать кое-чего очень важного. — олег, — прохрипел тот. сразу заметил на себе взгляд карих глаз, — я.. я любил тебя, ладно? хочу, чтоб ты знал, хотя щас не время. прости, просто я.. речь была быстрой и едва-едва понятной, но по итогу синеволосый тяжело выдохнул, стараясь выровнять дыхание. долго смотрел ошарашенному волкову в глаза, и, блять, олег и правда был готов на все, лишь бы не видеть страдания в этих голубых глазах. не видеть этой боли. глаза его закрылись, чужое тело в один момент просто рухнуло ему на руки. шура зажмурился, очевидно не в силах продолжить речь. похлопывания по щекам не помогли, ни одна речь и попытки его расшевелить не вышли успехом. в больницу они все же успевают, врачи проверяют его состояние и, заметив, что он еще жив, забирают в срочном порядке в реанимацию, объясняя его состояние как 'крайне критическое'. у кареглазого появляется надежда, он сидит возле кабинета в надежде на хорошее и с удушающим чувством вины. оказавшись он возле него чуть раньше или собери чуть больше людей, то, возможно, этого бы не было. а теперь шура — его, блять, шура! — может умереть а потом в голову бьет резкое осознание: любит. или уже любил? и олег молча закрывает руками лицо, нервно сжимает в ладонях волосы — чувствует злость и желание разъебать все в этой больнице к хуям. его чувства были взаимны, но не озвучены. потому что он же, блять, занятой: либо времени нет, либо момент не тот, либо третье, либо пятое, либо десятое и так до миллиона. а теперь он сидит в этом белом коридоре на чертовой лавочке, за стенкой на кушетке лежит его мальчик и вокруг врачи суетятся. теперь момента действительно может не быть. ни момента, ни времени, и у олега впервые трясутся руки. он вскакивает, когда открывается дверь. печальные глаза говорят сами за себя. чужой голос произносит одно-единственное, из которого все понятно: — сожалеем. одно слово рушит все. просто все, что можно: падает с громким грохотом его мир, рушится его сердце на осколки, едва-едва не рушится он сам. п р о е б а л п р о е б а л п р о е б а л