She’s In Parties

80-е были особенным временем. Поп-музыка, мода и фильмы — все было оптимистично и отчасти глупо, но за этим всегда присутствовала меланхолия Холодной войны и страх перед ядерной войной. Иногда меланхолия выходила на поверхность. Комментарий в интернете * Орали мне про мораль. Марали меня добром. Я терпел и молчал Золотом-топором. Человечья труха глуха. Но речи ее громки, Червиво ползут из хаоса, Считают мои грехи. Я не из Фауста, Не тот, кто желает зла. Я воинское, но не дьявольское. Гламурна адская мгла. У вас и иконы — комиксы, И ад — Голливуд для нищих. И бесы — клоны клоунов. В небе луны нулище. Страшно унылой бледностью, Мертвеющей мощью космоса. Черный квадрат Малевича Пугает мозг мой. Я — не раскаявшийся, Не шатаюсь внутри души. Грех — это снег, растаявший. Вы живете во лжи. Алина Витухновская

Восьмидесятые годы, Берлин — рекомобинантный город, разрезанный на две части стеной и электричкой. В СССР началось то, что называется perestroika, но глобус пока красно-синий, тепло-холодный. Совсем недавно диспозиция была такая: с одной стороны боже-храни-Америку, раек для яппи, капиталистический Эдем, который скоро обожрется и начнет блевать своим благополучием; фундамент крепкого дома слегка подмачивает СПИД, но жильцы не реагируют. Русские, с другой стороны, мечутся между своей загадочной душой и ядерным хуем. Американцы жиреют, Советы тощают (весь бюджет уходит на гонку вооружений, а население мечтает о туалетной бумаге и колбасе). Главное русское оскудение происходит через Chernobyl: эту веселуху плановая экономика на своих хилых плечах не вынесла. Чтобы накрыть кусок Украины свинцовым саркофагом, потребовались такие усилия, от которых красный пупок развязался. Взрыв реактора спас планету. Без него бы, конечно же, долбануло. Потому что махание ядерными хуями русских и американцев приводит к тому, чего мы не видели со старых добрых времен Карибского кризиса. Мир висит на волоске. По опросам, людям снятся страшные сны, как никогда раньше, детишки писают в постель. Вышел фильм «Завтрашний день», в котором выжили лишь тараканы. Виктор иногда мечтал, чтобы все наконец взорвалось, и все наконец бы сдохли, потому что в этой переписи мертвых определенно не хватало бы двух имен — его самого и его брата. На обезлюдившей планете Джимми не смог бы его избегнуть. Они снова были бы вместе, если бы карту мира накрыло лучистой энергией. Виктор был бы счастлив: его бы устроили тлеющие окраины цивилизации, которая всегда только и делала, что пыталась посадить его на цепь. Пустая планета, он и его брат. Чего еще надо парню? Хотя леса бы сгорели, вот это плохо, они с Джимми — лесные животные, им всегда было лучше всего в лабиринтах деревьев, на подстилке из трав, рев веселей звучал под луною. И охотиться было бы не на кого среди жужжащих счетчиком Гейгера радиоактивных развалин, бегать за тараканами не особенно увлекательно, ему нужна жаркая кровь, впитавшая боль и страх, лишь она насыщает зверя. Но он бы потерпел ради Джеймса, лишь бы снова и снова оживала плоть их слившихся ртов, лишь бы почувствовать себя в горячем кольце его внутренних мышц, лишь бы спаять их дыхание, мысли, крепко обнять за плечи, вонзить когти в его грубое сильное тело, поделить себя на него, а его — на себя… Но началась perestroika, планета не ахнула взрывом, мечты Виктора разбились ко всем чертям (опять), и вот Джимми в Америке — переводит старушек через дорогу, или какой еще он хренью занимается под руководством биллиардного шара, а Виктор в Берлине, и дела его не особенно хороши. После резни, которую он учинил в Никарагуа, люди стали бояться иметь с ним дело. Он тогда приехал в Африку, неся на подошвах снег из Дулута и угольную горечь на языке от последней встречи с Джимми, честь по чести выполнил свою работу, укокошив одного из местных военных баронов, остановился на ночлег в деревне, лег спать. Ночи в пустыне холодные, но тут жара липла к коже, мерзкие насекомые шуршали по телу, напоминая Вьетнам с его песчаными блохами и фантомными болями (Джимми тогда впервые начал от него отстраняться), в соседней хижине скулил младенец, а песчаный ветер завывал тоскливо и голодно, как шакал. Он сосал ром из бутылки, думал о том, что Джеймс ушел от него (опять), и с каждой минутой ночь становилась краснее. На самом деле он вообще не помнит, как там всех перерезал. И даже слегка содрогнулся, когда красная дымка развеялась, гром в голове отгремел, и он увидел младенца в люльке, того самого, который противно скулил. Головы у ребенка не было. Голова валялась на полу, растертая под его тяжелым ботинком. Он старался особенно не трогать детей, и это зрелище в нем что-то сдвинуло, куда-то его кольнуло, в районе то ли живота, то ли сердца. Он решил, что виноват его брат, снова давший ему от ворот поворот (даже, сука, его не помня!). Примирился с собой и поехал из мертвой деревни прочь. Он бы забыл о случившемся, но поползли слухи, и через какое-то время люди узнали, что без причины, видно, просто со скуки, он всех там убил. И если он это делает, то контролировать его невозможно. Вдруг он в следующий раз вместо того, чтобы тихо мирно угробить корпоративного хуя в костюме за десять тысяч, захочет положить всех и каждого в здании, включая пуэрториканских уборщиц, драящих за гроши туалеты. Не то чтобы его клиенты так уж сильно волновались за так называемых «невинных людей», о которых Виктор постоянно слышал, но пределы были у каждого. К тому же если некто, скажем так, неадекватный, ты понятия не имеешь, что он выкинет в следующую минуту. Может, возьмет гонорар и ткнет тебе когтем в глаз. Народец, дававший ему заказы, принялся отводить взгляды при встрече и врать в телефонную трубку. Народец принялся называть его, как раньше называл только Джеймс: «Ебаный психопат». Виктор так разозлился, что убил одного из постоянных клиентов, что, на удивление, не улучшило его репутацию. От подмоченной репутации он поехал за океан. Татуировал когтями Европу, ошивался то там, то сям, брался за любую работу, даже самую неудовлетворительную, вроде кого-нибудь припугнуть. Было скучно, противно и одиноко; ничто не торопило дыхания, не учащало пульса. Ему не хватало брата. Иногда ему казалось, что в нем что-то погасло. Денег стало немного. Он снимал паршивую квартирку, хотя по сравнению со многими местами, в которых им с Джеймсом доводилось жить, это были хоромы. Но все-таки он думал, что к его возрасту он обзаведется хорошим домо, в котором он будет жить не один. Дом стоял бы в лесу, в кружеве зеленых теней, рядом скользила бы серебряная вода, зимой шел бы прозрачный снег, в камине хрустел бы дровами огонь, а в постели с ним рядом лежал бы его брат: бардак жестких волос, размешанный по подушке, печальные большие глаза, его сладкая кожа и запах, когти, ярость и нежность. Иногда он думал о том, что он сделал в жизни не так, и ему казалось, что все. Но бывали моменты, когда в нем поднимался такой лютый гнев, что Виктор ощущал его как отдельное тело, заточенное под панцирем кожи. Он думал: для нас с ним убийство — это не работа, а суть. Мы для этого сделаны. Мы родились с когтями, хищными опасными злыми зверями, обитателями лесной тьмы. Мы родились, чтобы делать из вас покойников, кромсать вашу плоть, пить виски из ваших черепов. Мы не привержены насилию, мы и есть — насилие. Когда я любил его сильнее всего, я рвал его когтями, вгрызался в него клыками и лакал его кровь. И он может загнать себя в клетку и выбросить ключ, но он такой же, как я. Меня тошнит от его самокастрации и самообмана. Маленький долбанный трусливый лицемер. На хуй тебя. Я не собираюсь меняться, нравиться, становиться кем-то другим. Я такой, какой есть, и дело не в нашем отце, который пытался меня «исправить». Я не травоядное животное, и если ты когда-нибудь отрастишь себе яйца и позвоночник, то ты поймешь, и признаешь, и согласишься, что мы должны убивать. Однажды я выбью из твоего разорванного рта рваный звериный рык. И ты вспомнишь, что мы должны делать, и кто ты такой, и где твое место. Рядом со мной, на моем хуе, в моей постели и жизни. Мы убьем какого-нибудь несчастного ублюдка только для того, чтобы запалить нашу кровь, и нам было бы слаще трахаться. Я не верю в ад, но мне нравилось думать, что мы окажемся там вместе. И знаешь, что, детка? Я думаю, что мы бы славно там развлеклись. А если ад — это цепь и тюрьма, тем более нужно успеть получить удовольствие, пока мы не отправились слушать, как растет трава. А если ты не вернешься… Я не подставлю себя под хлыст. Не посажу на цепь. И может быть, я даже найду того, кто не боится гулять в темноте. Потому что, как ни крути, даже мне это страшно, единственное, что мне страшно. Пустота нелюбви.