Я тебя сегодня встречу У границы всех начал.
***
Ветер колышет его белые волосы, взгляд серых глаз устремлён в морскую даль, кажется Аято даже слышит мягкий её шёпот. Кокоми всегда говорила, что песок на этом берегу цвета его волос, а он на это лишь молча улыбался, глядя в её глаза, такие яркие и лучезарные. Она была, словно тень на отвесной стене одиноких скал, все стратегии, которые были выигрышными, вели страну к победе в этой беспощадной, дикой войне, которая разрывала всех их на части. Как день и ночь. Она была за ним, скрытая от всех любопытных глаз. Совсем ещё девчонка, которая любила бегать по песку босиком, смеяться так, что звук её голоса западал в душу, заставляя вновь и вновь возвращаться к тем мгновениям. Наверное, если бы Аято не общался с Кокоми лично, то никогда бы не поверил, что какая-то жрица в столь юном возрасте может говорить такие вещи. Она была самородком, самым настоящим. Но острым на язык, что иной раз сам король не мог и подумать, что Кокоми может ему такое сказать. В ней не было того страха, как у советников, Кокоми могла без воззрений совести стянуть с его головы корону и гордо расхаживать в ней самой, держать огромный клинок наперевес, едва держась на ногах. Аято смотрел на неё всегда с молчаливым восхищением — нужно иметь столько смелости, чтобы делать такие вещи. — «Слабоумие и отвага», — скажет кто-то. — «Нет, — ответит Аято, — глубочайшая мудрость и мужество, которого иной раз не сыскать и у взрослых мужчин». Она всегда заставляла задуматься над тем, что происходит: её речи, её манера подавать информацию — как вечная молитва перед битвою. О, как она была красива в этих голубых струящихся одеждах, какой сильной и искренней верой было пропитано каждое её слово, словно прибой, который каждому придавал сил. Поступь роковых времён. Наверное, было бы гораздо лучше, если бы среди тысячи имён он не узнал бы её имени, чтобы она осталась той самой безымянной Божественной Жрицей, которая танцует в одеждах, расшитых жемчугом, говорит свои речи вне его замка, вне стен его покоев, вне пологов его кровати. Чтобы она не расчёсывала его волосы, пока Аято бы читал вслух для неё, чтобы не слушать и в жизни не слышать, как она поёт во время церемоний и служб. Лучше бы он никогда не открывал ей своё сердце. И Аято мечтает о яде, о вине, о колдуне, чудодейственной молитве, жреце в тёмном балахоне, судьбоносном клинке, стреле в сердце обо всём, что поможет вырезать эту боль, запретит целовать кожу призрака на кровати. Пусть эта Божественная Жрица вернётся и заберёт её с собой. Но она как будто смеётся над Аято — ветер приносит её тихий голос, колышет занавески, этот дурманящий запах прибоя, но самой её нигде нет. Только камень на рукояти клинка напоминает её: в цвет глаз. И каждый раз, когда Аято смотрит на него, он видит Кокоми, как она с мягкой полуулыбкой смотрит на него, прижимая ладони к ране от вражеской стрелы, а меж тонких пальцев сочится алая кровь, багровыми пятнами пачкая голубые одежды. Битва закончилась и он так хотел разделить с ней эту радость, что вот-вот, война уже окончена. Но перед глазами пятнами, вспышками видится кровь, как она на земле, едва дышит. И Аято уже не хочет никакой победы, он в панике, в отчаянии, смотрел на Кокоми, стискивая губы. — Нет… Этого не может быть, ты не можешь… — Прощай, мой Король! — Она поднимает окровавленные ладошки и кладёт их на щёки Аято, глядя в его серые глаза. Смирилась с неизбежным, как будто всё это время ждала его возвращения, держалась ради того, чтобы это ему сказать. — Пусть флаги твоих башен отведут врагов. Я билась под твоим знаком, не жалея сил! За Жизнь, мой Король, и за Век, который ты в легенды превратил. Она исчезла, словно никогда и не существовала, в его руках остался только этот камень, словно сияющий изнутри. Прямо из его рук — было настолько ярко, что можно было ослепнуть. Шелест платьев, блеск чужих шелков остались, как жизни непрожитые. А ему — лишь темнота, без блеска редкостных камней в разрезе этих глаз, в том странном, неживом и баснословном мире, в котором он остался. Один. Совсем один. Душно в покоях, Аято каждый раз в панике распахивал настежь окна — даже лютой зимой, казалось, что давно уже были проводы, а что её нет — не верится. До сих пор не верится. Без этой Жрицы в расшитых жемчугами одеждах, с её инакомыслием, идеями настолько дерзкими и гениальными, что Аято не знал, казнить её или весь мир бросить к ногам, пол, потолок, кровать — тюрьма. И он знал это, в отчаянии царапая её имя на дереве, как дурак, словно пытаясь запомнить, запечатлеть в своей воспалённой памяти, бросаясь из крайности в крайность, и глаза всё чаще бывают не от ветра влажными. И теперь Аято стоит на этом самом берегу, вглядываясь в зарево, которое алыми пятнами растянулось по всему горизонту. В непомерной отчаянной тоске он хотел бы, чтобы воды зашипели, превратившись в пену, чтобы Кокоми вышла к нему оттуда, из морских глубин, в том самом голубом платье из струящейся ткани, в которых он её помнит. — Мой Король. Аято слышит до боли знакомый голос, но медлит, словно боясь обернуться, сердце пропускает удар, он делает вдох и поворачивает голову. Казалось, совсем уже спятил, но это — не призрак на кровати, она настоящая, живая: она здесь. Такая же, с мягкой полуулыбкой на пухлых губах, с этим сияющим, лучезарным взором. Та, чьё имя он узнал бы из тысяч имён. Та, кто всегда была за его спиной. Та, чья лёгкая рука закончила эту бессмысленную и ненужную войну. Та, кому Аято открыл своё сердце. — Кокоми… — Шепчет он одними губами, замерев на месте. — Я верила всегда, что в книге этой не закончена строка, — солнце озаряет её лицо, жрица протягивает ему тонкую руку и делает шаг вперёд. Ветер колышет его белые волосы, взгляд серых глаз устремлён в морскую даль, ладонь сжимает рукоять клинка с погасшим камнем, отныне больше похожим на обыкновенную стекляшку. А кипящая пена смывает багровеющие пятна, потому что Кокоми говорила, что песок на этом берегу цвета волос её Короля.