Фокус с появлением

1. Уилл на суде Уилл распят между двумя полюсами: снов, в которых нет ясности, но есть смысл, и реальности, где ясность есть, но нет смысла. Уилл наблюдает за своим судебным процессом, как за чужим. Без какой-либо вовлечённости. Всё это нереально. Его жизнь вынесена на обозрение, но при этом ничто из обсуждаемого — не о нём. Потрошитель не хотел отстранить их от него — он сделал всё, чтобы отстранить его от них. Уилл знает, что это часть плана. Но сопротивляться ему так тяжко, когда в их лицах вокруг он видит их мысли о себе. Сплошной воплотившийся кошмар спектакля чужих проекций. Оценивающий его взгляд судьи. Заворожённое, задумчивое прислушивание затаивших дыхание присутствующих. Люди, которые совершенно его не знают, пытаются оценивать вероятность того, что он убийца, который мог сделать все эти ужасные вещи с Эбигейл. Ему нужен аспирин. Ему нужно уйти отсюда. Вот только уйдет он только лишь в госпиталь к Чилтону. Резкий женский голос ввинчивается ему в уши. Прокурорка, чьё имя он специально не запомнил, упивается своей ненавистью к нему. Выдаёт её за объективную оценку. Безвкусица. Как и Фредди, мать её, Лаундс. Лаундс, сквозь зубы провоцирующая его. Риторически вымазывающая его в смоле и перьях. Её вкрадчивый голос лгуньи поднимает волосы дыбом на загривках у всех присутствующих в зале суда. Она безусловно боится его. И всё это совершенно смехотворно. Он лишний на своем собственном суде. У Уилла усиливается головная боль от одной мысли о том, что и ему придётся садиться за свидетельскую трибуну и терпеть допрос на глазах предубежденной публики, хотя Брауэр всё ещё раздумывает над тем, насколько вероятно, что Уилл инкриминирует себя, дай суд ему шанс защищать себя на перекрёстном допросе. Тот был бы ещё одним унижением от Чесапикского Потрошителя. Интеллектуальный афронт. Потрошитель добился своего. Уилл ещё никогда не чувствовал себя таким изолированным. Всё, что он говорит, не слышат, всё, что он хочет сказать, не понимают. Зато сам Уилл слышит диагноз. Не тот, что вменяют ему, нет-нет. Общество — это болезнь. Вы выразились предельно ясно, спасибо за мнение, доктор Лектер. 2. Уилл в камере, после терапии с Аланой Три уха. И все они разные. Ухо на подносе, предложенном ему санитаром =/= ухо, которое он выблевал в раковину четыре месяца назад =/= ухо, присланное ему в зал суда. Высыпавшееся из конверта на стол защиты, ухо пристава было таким же нереальным, как и весь этот балаган. Ухо, которое он выблевал в раковину четыре месяца назад походило на галлюцинацию, поместило его в эти стены. Ухо на подносе, предложенном ему санитаром, — и есть галлюцинация. Уха, на самом деле, и нет на подносе, принесённом ему санитаром. Там только комочки пищи. Просто некоторые воспоминания тяжело переварить. Они встают поперёк горла. Все три уха пытаются сойти за одно, но это просто фабрикация его ума. Иллюзорное восприятие закономерностей. Его мозг создаёт паттерны на основе совпадений, чтобы предоставить ему чувство контроля. Уилл видит перед собой страницу из журнала Сайенс, перед его глазами снова заголовок, октябрь две тысячи восьмого. Группы учащихся, искавшие узоры в статике телеэкранов, в тенденциях на бирже. Или, может быть, он спит и видит этот сон под капельницами. Может быть, он проснется, когда они пустят ток. На койке или на электрическом стуле. Ухо отрезали ещё до начала суда, пытаясь позволить ему избежать публичного унижения. Уилл раздумывает над значением этого жеста. Он думает о Ганнибале, но что-то не сходится. Уилл думает, что это, как и всё остальное, не о нём, а о точке зрения. Ганнибал так хорошо играет роль обеспокоенного друга, так мучает его. Ублюдок. Все надежды на Джека и Алану, пусть они и пытаются спасти его, не понимая, что происходящее ни разу не о нём, а о них. О следствии. Они все считают его убийцей, ищут повод смириться с тем, что вложили в его голову. Они действительно вложили туда многое. Но не это. Находят судью — и это безусловно Чесапикский Потрошитель. Уилл знает ещё до того, как слышит о позе, о разделке, о весах. Только один скульптор лепит из греха и плоти. Его мотив, его модус операнди, его апломб, его смешение творческого с непростительным. Или его поклонник демонстративно преодолел базальную эмпатию, чтобы…? Но в этом не было бы смысла, если он был разоблачён перед судом. Разве что, из чистого упрямства. Нет, в тенях скрываются двое. И его поклонника скомпрометировало то, чего не было и не могло быть у Потрошителя. Сопереживание. Достаточное его количество, чтобы уместиться в пуле в сердце перед нанесением увечий. Аппетит не допускает сопереживания. Уилл чувствует, что крепко стиснул кулаки, будто надеясь. Его поклонник думал о жертве, как о другом живом человеке. И ещё раз: его поклонник думал о жертве, как о другом живом человеке. Когда Уиллу привозят ужин, Уилл провожает санитара взглядом. Тележка катится обратно по коридору. Он мог бы просто занести ему поднос, зачем подкатывать тележку так близко? Из паранойи обратно в бесчувствие, обратно в паранойю. 3. Сон с Оленем Уилл движется сквозь тени пустого блока, как свободный человек. Готовясь увидеть что-то, что… Что? Он идёт на вкрадчивый перестук копыт. Не в выход из блока, не в зовущий наружу проход на месте решетки под спящим, пустым оком камеры. Почему существо из его подсознания повело его туда, за угол? Что колеблется на грани предчувствия? Просыпаясь с лёгким чувством возбуждения, с чувством того, что он охотник, а не добыча, Уилл задаётся этими вопросами. У него было много сбивавших с толку снов, с тех пор, как Уилл оказался здесь. Он привычен к тому, чтобы пытаться отделить эпизоды, отуманенные жаром болезни и помешательства, от бредовых сполохов, поднимаемых растревоженными душевными ранами. На этот раз немой язык образов заставлял его двигаться по наитию и где-то рядом, совсем близко забрезжило осознание. Пусть сам Олень всегда остаётся безмолвным, даже если распахивает рот в вопле. Это существо никогда не объяснялось. Уилл боится не столько того, что оно могло бы сказать ему, сколько того, что сойдет с ума, услышав его голос. Пусть иногда он и думает о том, каким бы оно было на ощупь. Сколько в нём крови или, может быть, оно наполнено только темнотой. Но в том сне была ясность. Если бы не приоткрывшаяся дверь, то Уилл уверился бы, что бодрствовал, когда шёл по темному, обложенному изрешечёнными тенями коридору вслед за уводившим его Оленем. Он возвращается ко сну, думает о толковании снов. Отпускает своё воображение, чтобы разделать мотивы сновидения. Он всё никак не может избавиться от ощущения, что он что-то упускает. Почему Олень пытался завести его на пост к санитарам, прежде чем появившийся во сне Ганнибал учтиво велел ему оставаться узником. Что Олень хотел ему сказать? Он вёл себя иначе, чем обычно. Не как дурной вестник, а как проводник, пытался указать ему что-то. Что ему нужно искать помощи в стенах госпиталя? 4. Уилл и наркоаналитическое интервью Начинается новый день и Уилл встаёт с койки, чтобы дальше разыгрывать свои лучшие карты. Сегодня — с Чилтоном. Уилл знает, что сможет вертеть им, как хочет, как только тот начинает кружить вокруг его клетки для терапии, как приценивающаяся к приманке акула. Уилл разыгрывает карту «взаимного любопытства». Достаточно чуть провернуть подобранные слова в замке чужого желания и они будут смотреть на самих себя из зеркала и верить тебе. Ими так легко управлять. Неудивительно, что у Ганнибала есть вкус к этим играм. Чувствует ли его поклонник то же самое?... Другой, трагически никогда не распознанный. Но потому дающий о себе знать сейчас. Дающий знать о себе ему, Уиллу. Когда Уилл встаёт с кресла по окончании их с Чилтоном интервью, оказывается, что он в ещё худшем состоянии, чем можно было предположить; ему кажется, что его вывернет прямо на Чилтона, но даже эта проскочившая мысль не приносит ему мелочного удовлетворения.Чилтон распоряжается отправить его в один из терапевтических кабинетов на осмотр, где становится ясным, что они ничего не могут сделать для него, пока наркотик курсирует по его системе. Его отпускают. Дальше Уиллу справляться с побочными эффектами оказанного ему высококачественного медицинского обслуживания самому. Он едва держится на ногах. Пол всё ещё не твёрдый. Потрясён ли он только тем, что его перенесло из офиса Ганнибала? Ганнибала-фашиста, ставившего на нём эксперименты. Они не дают ему снотворное по возвращении в камеру и, хотя Уиллу паршиво, он рад, потому что не хочет засыпать в этом состоянии. Что ему бы принёс сон, какую полуправду в зарослях страхов? Его кости налились свинцом, перед глазами мутится, но триумф — его нить Ариадны в руках. Он не был предан, только обманут. Друга-Ганнибала, действовавшего в его интересах, никогда не существовало. Рядом был только Чесапикский Потрошитель, вендиго в аккуратно сшитом костюме человека. Его не бросили. Он ошибся. Его обманули, воспользовались. Это закаляет обиду Уилла в желание мстить. Следующее наркоаналитическое интервью с Чилтоном истощает его ещё сильнее. Его защиты сорваны, будто сняли слой кожи, обнажили нервы. Но он обязан выйти на правду. Правда паршива, но она — всё, что у него ещё есть. Он всё еще в поту, всё ещё не может отдышаться, сотрясаемый ознобом. И всё же, глубже всех этих ощущений, Уилл чувствует себя лёгким и почти неуязвимым. 5. Уилл назначает встречу Ещё до начала процедуры его потряхивает от мыслей о другом шприце, других инъекциях. После: заплетаются ноги. Коридор, по которому его ведут, шатается, но Уилл находит опору — психологическую и буквальную — в сопровождающем его санитаре; для Уилла большое облегчение, что тот идёт с оглядкой на его состояние, а не толкает его перед собой, как тележку с едой, что свойственно многим другим из персонала. Уилл вяло бросает на него взгляд искоса, хотя и знает, что так здесь ведёт себя только один, который примелькался ему. Бледный, чуть небритый и невысокий, с радикальной стрижкой и дефектом речи, чаще всего видимый им за развозом еды. Тот самый. Уилл никогда не задумывался о нём по-настоящему. Не больше, чем задумываешься о мозолящих глаза предметах обстановки. Сперва он счёл его приставленным к нему агентом Чилтона, но в этом не было смысла — почему он не пытался выпытать у него ничего ни про детство, ни про травматический опыт работы на ФБР? Ничего подобного, он был ниже уровня радаров. Но не совсем. Уилл знает его по его учтивому ухвату, в котором чувствуется, что рядом с ним идёт другой человек, а не функция в форме. В касаниях санитара есть поддержка. Тепло чужой руки просачивается сквозь ткань и это самое близкое к личному контакту, что он может получить здесь. Уилл смотрит на чужое запястье на своём предплечье. На руку не надета перчатка. Это нарушение протокола и это уже случалось. Много раз. Его сердце набирает тревожный разгон. Несоответствие резонирует в нём полиморфным рефлексом, копошится за рёбрами, как при взгляде на тело Джеймса Грея, посылавшего сигнал от другого, который, на самом деле, был на обозрении только одного, его, Уилла. Того, кто сможет увидеть, что одна из вещей… Уилл делает скачок и приоткрывает рот, но не пользуется голосом. …Не такая, как все остальные. Его рассудок расшатан, перетрясён на много раз, словно психиатры проводили обыски в его голове. Ему может просто казаться. Мог ли, так невозможно близко, всё это время...? Он хочет знать имя. Санитар доводит его практически до самой камеры, где должен будет расцепить его наручники. Но Уилл остаётся стоять на месте, упираясь в землю с новообретённой силой. Санитар не пытается сдвинуть его, будто озаботившийся его состоянием. Он говорит: — Ошталошь совсем немного. Чудовище из его кошмаров слышно одному лишь Уиллу и оно выдыхает, побуждая. Уилл сглатывает. Как бы только не впустить дрожь возбуждения в голос. — У вас мозолистые руки. Уилл закидывает эту приманку почти наобум и в то же время почти с совершенной уверенностью. Он формулирует замечание не как обвинение, а как наблюдение. Он боится представить, как слабо и бредово он звучит. Его примут за сумасшедшего. Хорошо, что он уже в дурдоме. И всё-таки: рука без перчатки. Интуиция Уилла шепчет всё настойчивее, со сверхъестественной одержимостью: про инструменты, про гантели, про пистолет в этой руке. Про нож. Он может представить их все, будто берёт их в свою ладонь. Санитар молчит, ведь (везде микрофоны?) санитарам не полагается разговаривать с пациентами, и Уилл продолжает, практически молит его разрешить противоречие: — Но вы касаетесь так деликатно. У него нет времени и возможности действовать элегантно. Уилл идёт напролом. Он быстро, ожесточённо шепчет, наклоняясь к чужому уху: — Смерть Эндрю была подарком и для него самого. — Уилл правда так считает, он видел смерть в стольких уродливых обличиях, что знает, что это милосердный способ уйти. — Он умирал с мыслью, что у него есть друг. Сколь многие могут этим похвастаться? Другом. Окажись им, окажись им, окажись им, пожалуйста, не говорит он. Когда санитар совершенно плавно поворачивает голову к нему, его приподнятые уголки губ кажутся Уиллу рассветом после полярной ночи. — Браун! Откуда задержка? — Полегше, Джейшон, его только што накашали. Ешли его вытошнит, убирашь блевоту будешь ты, а у наш кончишись тряпки. Его голос звучит, как перетянутая струна инструмента, намеренно действует на нервы. Не даёт прислушаться. И, затем, уже совсем иначе: — Идите дальше, мистер Грэм. — Тягуче, открыто, в нём есть даже приятный мурлыкающий перелив. Есть время и место для приватных бесед. А у Уилла есть друг. Он был здесь всё это время. 6. Знакомство Уилл оборачивается к нему. Он точно знает, что владеет его вниманием. Они оба владеют вниманием друг друга. Но, конечно, сейчас именно Мэттью Браун стоит в свете прожектора (даже если это просто свет из окна), после того, как он совершил очередной свой фокус. Фокусникам нравится беречь свою загадочность, но больше всего они жаждут того, чтобы кто-то оценил их ловкость и хитроумие. Уилл даёт этот шанс своему поклоннику, задавая вопрос: — Что ты им сказал? Больше не таясь, Мэттью Браун приближается к нему. Теперь — как полная противоположность слегка неуравновешенного санитара, который ходит по здешним коридорам. Как что-то новое. — Что Чилтон велел обыскать камеру. Рутинная проверка, займет не слишком много времени. Времени немного, но всё же достаточно для самого важного. Всё происходит так, как должно, и ни одно слово не записывается микрофонами. Уилл прощупывает, Уилл оценивает, Уилл думает: Мэттью Браун мог бы быть его студентом. Агентом ФБР или ЦРУ. Террористом или шпионом. Он просочился сквозь трещины сразу нескольких систем, он интересный случай. И вовсе не безнадёжный. И, если ему представится шанс, Уилл не собирается сдавать его. Уилл не отражает его, а говорит с ним от себя самого, заодно вспоминая — каково это. Мэттью смотрит на него с абсолютным вниманием и Уилл видит, что и он последняя надежда своего поклонника. Мэттью и не скрывает этого. Уилл ценит и прямоту и то, что он предельно обходителен, когда обозначает своё намерение: — Представьте, что было бы, начни ястребы работать сообща. Уилл полуоборачивается к нему из-за плеча и, встречаясь взглядами с заглядывающим к нему в глаза Мэттью, понимает. Его поклонник действительно мог бы убить Ганнибала. Заставить проблему Уилла, проблему всего Мэриленда, исчезнуть каким-то изящным и остроумным образом. Но Уилла интересует фокус с появлением. 7. Уговор Уилл сравнивает то, что может дать ему Беверли, что может дать ему Мэттью. Ещё вчера он стал бы склонять её к проведению дополнительной экспертизы, спекулировать на её профессионализме и любопытстве. Сейчас он ищет способ отговорить её от самостоятельного расследования. Не лезть под кожу к Джеймсу Грею, не искать секретов в его посмертии. Беверли скрещивает руки на груди, ей не нравится смена его настроения, его планов. Она далеко не дура. Она умница. Из всех, кто не помогли ему, Уилл, пожалуй, прощает только её одну. Но на этот раз Беверли не подводит его: она всё же подступает к решётке его камеры, когда Уилл жестом, взглядом, поднятыми бровями подзывает её ближе. Хоть он и помнит, что в первый раз она побоялась его приближения. Уилл делится с ней своей тайной. Возможно, чтобы самому суметь поверить в неё хоть немного. — Я знаю, кто он. Мужчина, который попытался сорвать мой суд. — Тот, который убил пристава? — Возможно, я смогу связаться с ним. Беверли смотрит на него в удивлении и настороженности. На секунду Уилл слышит, что она вот-вот посчитает его сумасшедшим, убийцей, что что-то в ней хочет отшатнуться. Но Беверли перетерпливает этот порыв и Уилл едва не издаёт смешок облегчения, когда она серьёзно спрашивает: — Что ты хочешь ему сказать? — Я хочу, чтобы он помог. Разумеется, она против. Но она достаточно близко к прутьям решётки и Уилл подчёркнуто медленно и осторожно протягивает руку к ней, раскрытой ладонью вверх, как будто показывает ей, что его руки чисты. Как будто предлагает что-то. Он и впрямь предлагает ей своё доверие. Беверли смотрит на его руку, нахмурив лоб, смотрит ему в глаза своими выразительными тёмными глазами. — Ты можешь винить меня за то, что я не хочу класть все яйца в одну корзину? Особенно, если та уже подвела меня в прошлом. Беверли смотрит в сторону, закусывает губу. Говорит: — Ты вовсе не должен был это добавлять, ты знаешь? Но я понимаю, почему ты это сделал. Уилл поджимает губы и признательно кивает ей. Он мог бы, хочет сказать Беверли больше. Но одним можно говорить одно, а другим — другое. По этой же причине позже он говорит Мэтью, — ведь доказательства здесь, нужно всего лишь искать внимательно, так Мириам Ласс однажды удалось найти их почти случайно, и пусть Ганнибал стал осторожнее, он всё ещё упивается интеллектуальным превосходством Потрошителя над теми, кто его ищут, — Уилл говорит Мэттью: — Я хочу, чтобы ты раскрыл Ганнибала Лектера. Глаза Мэттью блестят в полумраке, он учтиво склоняет голову и уходит. Он не спрашивает, как именно должен действовать. Тогда Уилл окончательно знает, что положился на правильного человека.