La nostra vita

Кажется, что у них есть все. Шура смотрит на перемотанные разноцветными пластырями пальцы Соловья, на его чуть вьющиеся из-за влажности волосы, на горящие в предвкушении глаза… И видит только его одного. Остальной мир будто бы меркнет: меркнет тогда же, когда Артур небрежно заправляет выбившуюся прядь за ухо, пачкая золотистые волосы фиолетовыми чернилами; меркнет тогда же, когда, моргая, взгляд на какую-то миллисекунду пропадает, потому что ярких глаз не видно за пушистыми длинными ресницами; меркнет тогда же, когда Соловей в очередной раз оказывается между двумя мирами, снова спасая чью-то шкуру. У Шуры без Соловья мир меркнет, у Шуры без Соловья жизни нет. Потому — смотреть со стороны — это все, что он может себе позволить. Смотреть, как бережно Ангелина стирает своим белым платком чернила с посеревших щёк. Смотреть, как сам Соловей снова храбрится, пытается быть сильным, когда силы почти покидают его. Потому — слышать из-за стены их «дорогая» и «мальчик мой» слишком странно и давяще где-то в душе. Потому Шура только мягко обнимает. Потому Шура старается не привязываться. Потому Шура старается уйти от того, что внутри него. Сбежать, не дать снова сердцу разорваться. Как тогда — с Агатой. У них так много общего, но они такие разные, что проще, наверное, снова вернуться в прошлое. Может, исправь он ошибку и не побывай в книге, всё было бы легче. Может, будь Агата до сих пор рядом — всё было бы иначе. Но всё так, как оно есть. Шура один в душе, по жизни — с Соловьем. Напарник, друг, учитель. Наставник, слушатель и почти-родной-брат. Возможно, единственный близкий человек, который у Шуры есть. Только у Соловья есть Ангелина. У Ангелины — Соловей. И все так сложно и запутанно, что нет смысла. Нет смысла мешать, нет смысла вторгаться. Нет смысла любить, но Шура любит. До боли в груди и разрывающегося сердца. Он умирает внутри каждый раз — когда Соловей снова и снова падает, истекая чернилами после очередной миссии; когда Ангелина, выбивая костылем ритм по паркету библиотеки, судорожно и нервно идёт к нему, чтобы прижать к себе и услышать дыхание. Шура знает, что у него такого не будет. Он и не хочет — будет счастлив тогда, когда счастлив Соловей. И не замечает, что в глубине золотых глаз, уставленных в его спину, сквозят тоска и боль, а побелевшие пальцы вцепляются в Ангелину не для того, чтобы притиснуть ближе.

***

Все происходит спонтанно, быстро и непонятно. Когда у Шуры очередной приступ. Когда исполняется год со смерти Влади, а Шура снова ненавидит себя, превращаясь в камень прямо посреди коридора, потому что толпа однокурсников пялится на него слишком явно. Когда нет сил уже бороться с самим собой. Тогда Соловей приходит. Вторгается, кажется, без спроса, как и всегда. Тогда на полках в комнате появляются забытые пластыри. Тогда на соседней пустующей кровати вдруг появляется новая подушка. Тогда Соловья из жизни, кажется, не уберёт ничего. Шура и не просит. Соловей носит в комнату зелёный чай с растворенными в нем зефирками. Соловей клеит пластыри на нос Шуры и смеётся так по-детски и громко, что Шура улыбается тоже. Соловей таскает ему Теней и показывает, как они играют с золотом. Шура качает головой. Улыбается вроде бы даже, а потом снова — лицом в стену. Слыша судорожные грустные выдохи, шелест ткани и шёпот себе под нос. Соловей не уходит неделю, две, месяц. Соловей так и живет с ним, будто бы так всегда было и ничего странного в этом нет. — Почему ты здесь? — однажды спрашивает Шура, когда молчать уже кажется глупым. Спрашивает, когда за окном воет вьюга, а стёкла залепляет мокрым снегом. Спрашивает, когда Артур совсем этого не ждёт и оборачивается удивлённый. Артур смотрит на него так, словно Шура глупый ребёнок, которому нужно объяснять простые вещи. Изогнутые брови, которые вот-вот на лбу будут. Оценивающий взгляд, который скользит по лицу напротив — будто пытается понять, шутят ли. Сморщенный немножко нос и капелька чернил на скуле. — Потому что я тебе нужен, — просто отвечает Соловей. Проходит, может быть, минута, но кажется — вечность. Сердце Шуры бьется где-то в горле. — Ты, конечно, камень, но лучше уж тогда в душе, чем постоянно. Руки взлетают вверх, рисуя образ. Соловей смешно щурится, морщится, пытаясь показать грозный вид Шуры, а потом сам же смеётся, откидываясь на скрипучую кровать. Подушка приминается, шумит вместе с кроватью, но Соловей смеётся и смеётся, не собираюсь останавливаться. Его волосы везде — у него в носу, во рту, в глазах. Разметались по подушке, путаются сейчас, когда он в приступах поджимается весь. Шура просто смотрит. Любуется. — Но я ведь не просил тебя, — говорит Шура спустя время. Когда дыхание Соловья выравнивается, а его глаза смотрят внимательно. Шура тоже на него пялится, ищет хоть что-то, за что можно зацепиться и что поможет перестать так сильно любить. Хоть что-нибудь, хоть маленькое и незаметное. Чтобы не был таким идеальным, чтобы чертов пожирающий червь хоть чуть-чуть подавился. Но ничего нет. Чёртовы девчачьи пластыри на его пальцах смотрятся как произведение искусства. Мешковатые вещи, купленные в секонде, велики ему размера на три, но подчёркивают всё, что и скрывать не надо. Длинные волосы так ему идут, что других и представить невозможно. В Соловье все «слишком», но для Шуры все это «слишком» вдвойне. — Чтобы прийти на помощь — достаточно услышать молчание, — Соловей пожимает плечами. Дрыгает ногой легонько — затекла — и соскальзывает взглядом на ладонь Шуры. — Мне не нужно слышать Лилю, чтобы понять, что ей плохо. Мне не нужно видеть Ингу, чтобы понять, что она сломлена, — молчит немного. Взгляд скользит ниже — к ноге, затянутой джинсами. — Мне не нужно хорошо знать Ангелину, чтобы понять, что я ей нужнее воздуха. — Почему ты не с ними? Ты ведь тогда им нужнее. Нужнее, чем мне. Я могу справиться и справлюсь. Я уже… — осекается. Справлялся ли? Может… — Прятал, — заканчивает за него Соловей. — Ты уже прятал, не справлялся. Ты заточил в сердце и превратил в камень. Но люди так не поступают. Шура опускает голову. Артуру ли знать, как поступают люди? Он просто персонаж — один из тех, кто получил возможность выйти. Один из тех, кто смог найти дорогу в жизни. — Ангелина прислала к тебе, — вдруг признаётся Артур. Смотрит-смотрит-смотрит. Только голос — тише. Только всё иначе будто. Теперь уже. — Не знаю, просто сказала прийти. Я знал, что с тобой что-то не так, а она… Она просто позволила. «Она бы не позволила», — хочет сказать Шура. Шура молчит. Соловей тоже.

***

— Что с тобой? — спросила у него Ангелина тогда. Соловей надавливал рукой куда-то в грудь и скоблил ногтями кожу. — Да что-то внутри тянет. Не знаю, может, что из книги прицепилось, — он снова трёт кожу до красноты. На Ангелину даже взгляда не поднимает, только всё сильнее проезжается по уже начинающим наливаться чернилами отметинам. — Хочу проверить. Зудит ещё так странно. Ангелина только поджимает губы. — Когда началось? — вопрос звучит странно, отдалённо. Без интереса. — Когда я в прошлый раз пытался отцепить поехавшего персонажа от Шуры. Он ему чуть горло не перегрыз. Она садится рядом. Смотрит на него, на его тщетные попытки добраться до того, что сотворила вовсе не книга. Смотрит на родное лицо единственного близкого. И у неё тоже — тянет. Сильно, до боли в душе. До треска в голове и крика где-то в подкорке. Хочется сказать, хочется обнять. Она обнимает. Она не говорит. Только его руки убирает с груди и переплетает пальцы. Вжимается носом в висок и закрывает глаза. Она знала, что момент наступит. Она знала, что однажды будет нужно. Момент наступил — она не готова. Она никогда не будет. Но ведь им нужно учиться, правда? Однажды их не станет. Однажды её не станет. Им нужно научиться. Соловей уже начал. — Сходи к нему, — говорит Ангелина куда-то ему в ухо. Прижимает к себе ещё сильнее, растаптывая в труху то, что внутри. — Они шепчутся у него за спиной. Они снова вспоминают её. Соловей кивает, снова пытаясь дотянуться до груди, но Ангелина перехватывает руку раньше. Подносит его ладонь к губам и целует. Долго, прикрывает глаза на время. Секунды тянутся минутами, минуты — часами. На холодную кожу падает пара мелких слезинок. — Я люблю тебя, родной, — шепчет она куда-то в костяшки. Целует снова, собирая собственные слёзы, и отстраняется, улыбаясь. — Но ему ты сейчас нужнее. — Но тебе плохо, — спорит Соловей, но она снова улыбается. — Я не хочу уходить. — Но однажды придётся. Иди. Однажды и правда — придётся. Сейчас Соловей снова трёт там, где сердце, шаркая шлёпанцами по полу. Сейчас Ангелина снова спорит с собой — внутренней эгоисткой, потому что иначе сломает их обоих. Сейчас Шура пытается собраться заново. Потом они будут, возможно, счастливы. Но сейчас всё намного сложнее.