sirds valoda

генриху нравится русский язык. когда он услышал русскую речь, ему было около пяти лет. тогда, в риге, его отец говорил с кем-то, и эти первые слова легли маленькому генриху в душу. он поклялся себе, что когда-нибудь обязательно поймёт смысл этих заколдованных слов и выучит это наречие. статный и прекрасный шварцкопф, молодой завидный жених переехал в германию, и там ему было не до русского — пришлось осиливать чёткий, как приказ звучащий немецкий. в университете прочитал в оригинале гёте, канта и даже пробовал переводить на латышский сказки гофмана. получалось, откровенно говоря, отвратительно, потому что в его родном языке (а который из? немецкий уже достаточно въелся в его кожу как форма гестапо) нет слова rapsen или pflichtvergessen. и скоро, ближе к одной из сессий, бросил окончательно эту затею и переместил бездарные наборы букв в далекую папку «корзина». и никогда бы больше эта детская глупая мечта не вернулась, и генрих и дальше так и жил в берлине, покупая свежий багет и баварские колбасы, читая по вечерам ремарка и кафку. но в их группу добавился новый студент и мир шварцкопфа снова переворачивается. он совершенно не похож ни на одного немца или латыша. у него чистая немецкая речь, его пунктуальности и трудолюбии, граничащим с трудоголизмом, можно позавидовать. с ним можно обсуждать новеньких французских красоток на факультете, пугающихся резких выражений, и поспорить о политическом режиме гитлера и философии геббельса. а потом генрих случайно услышал, как иоганн говорит по междугороднему телефону и, видимо, ругается. и словно холодным рейнским ветром с него слетела свинцовая холстина забытия. иоганн говорил на чистом русском языке. генрих, с присущим ему энтузиазмом, умолял друга помочь ему с изучением. вайс относился к просьбам поначалу достаточно холодно и отстраненно (боже, генриху казалось, что он походил в эти моменты на глухую тёмную русскую сибирь, о которой читал в детстве в энциклопедии). шварцкопфу чертовски везло. и пока любовница фортуна лениво проводила своими руками по нему, генрих пребывал в неведомом чаду эйфории. и так он раздобыл немного ценной информации. ему пришлось с немецким педантизмом тренироваться, и при следующей встрече он все-таки назвал иоганном сашей. присутствия саши богохульная любовница не замечала, продолжая свои невесомые ласки и доводя генриха до сладкого исступления. саша согласился помочь ему выучить русский. но долой прелюдии, подумалось олимпийской блуднице. генрих честно пытался одолеть грамматику и графику. произношение ему давалось лучше, чем письмо, где он путал чуть ли не каждую букву и забывая склонять слова. саша много хмурился, пытаясь разобраться в начертаниях шварцкопфа, много черкал карандашом по бумаге, выделяя ошибки. и серая поношенная шаль снова ложилась на тетрадь и светлую голову генриха. божественная дьяволица испытующе глядела на отчаявшегося, мучая каждой прошедшей минутой. в конце года саша собирается домой, в россию. а генрих так и остаётся пораженный невыносимой ношей дальнего слова. вайс (а оказалось, белов) сочувственно смотрел на него, безмолвно жалея о потерянном навсегда времени. генриху тошно от самого себя и ужасно одиноко без саши. в искусственно освещенном здании шёнефельда было холодно, а генрих, по привычке (или по дурости), был налегке. он ведь уже немец, не привыкший к холоду. а иоганн — русский, и ко всему готов, тем более к морозам. ожидание прошло в неловком молчании, цепь которого разорвать не хватало сил ни одному. но вот красным вспыхнуло объявление: открылась посадка на рейс берлин-москва. они поднялись с мест и прошли чуть ближе к выходу. чугунные кандалы молчания раскаливалась. и когда сплав начал давать трещины, иоганн отпустил ручку чемодана и обнял генриха. шварцкопф мало что запомнил. иоганн в привычной своей манере кратко и сухо поблагодарил за все. а потом сказал что-то на русском. скудная котомка лексического запаса генриха не хватило на осмысление сказанного, но иоганн его восполнил — «прощай». раз — генрих почувствовал тёплые мягкие губы иоганна на щеке, два — иоганн посмотрел на генриха у стеклянных дверей прохода, пока женщина за стойкой проверяла его билет, три — иоганна не стало. на четыре до шварцкопфа доходит. иоганн исчез навсегда, а до саши он так и не смог дотянуться. *** генрих шварцкопф — выпускник университета и новый сотрудник в престижной строительной фирме. все словно потекло по известному дешевому сценарию. немецкая четкость и безукоризненность стали частью жизни, а предаваться воспоминаниям не было времени. правда иногда иоганн что-то горячо шептал генриху на ухо и целовал его губы. и много чего ещё. но правда сквозь сон. фортуне, видимо, стало немного жалко своего непутевого любовника (или от безмерной гордыни стало скучно созерцать бесполезные конвульсии). и подкинула генриху один медяк. в москве стоял ужасный холод, шварцкопфу показалось, что он на краю мира. а потом одернул себя — практически так и было. воздух острыми иглами исколол лёгкие, а пальцы рук даже в перчатках онемели. генрих думал, что именно так ощущается приход смерти. в домодедово был снегопад и «не видно дальше носа» по мнению таксиста. но генрих готовился все три часа полёта. он чётко назвал нужный адрес. даже завязался небольшой разговор. на невзятом альбионе, на языке сердца. русском. генриху впервые было так страшно и волнительно. удары сердца, как по колоколу в костеле на углу его штрассе, раздавались по всему телу, и казалось, что его трясло. во рту внезапно пересохло, а по виску протекла первая капля пота. напоследок властная женщина оставила холодный поцелуй на макушке (все это время она так и не рискнула зайти дальше) и лёгкой, но жёсткой рукой толкнула в обрыв. звонок внутри квартиры раздался оглушительной канонадой в ушах. а потом снова сбросилась цепь утомленного молчания. генрих долго готовился к этому моменту — с часа, когда ему сказали о предстоящей командировке. с загнанным сердцем он сказал: — здравствуй, саша. надеюсь, я вовремя. языком сердца. русским языком. *** — что ты сказал тогда мне в аэропорту? саша остановил кружку чая на полпути, глядя на генриха. — не помню. — не ври. тогда он (впервые на глазах шварцкопфа) опустил взгляд и поставил горячую ёмкость. кажется, генрих сейчас дотянется до него. осталось совсем чуть-чуть. — итак.? — генрих, о таком не говорят вслух. особенно в россии. это слишком простые слова, чтобы в них заключать настолько глубокий смысл. — и все-таки? и саша сказал. это действительно язык сердца, русский. *** в квартире у саши тускло и серо. единственное — широкое окно с белыми занавесками — заливало комнату неприятным больничным светом. наверное, так выглядит вечное забвение. от этой мысли генрих поморщился и продолжил читать. — саш? белов поднял голову от черчежей на столе, готовый слушать. — что значит «надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа»? шварцкопфу показалось, что он спросил что-то запретное и табуированное — саша долго молчал. — знаешь, в русской поэзии есть одна особенность, которой нет нигде больше. это то, что она субъективна. каждый видит в ней что-то своё, и общепринятого мнения нет. что почувствовал именно ты, пока читал стихотворение, не почувствует никто в мире. — тогда что чувствовал ты? мне кажется, оно схоже с моими ощущениями. за окном промчалась на скоростях машина. ветер зашумел листьями деревьев. саша подсел к генриху, выхватив книгу и перечитав названные строчки. — мне кажется, что так лирический герой показывает свою беззащитность и безусловное доверие любимому человеку. он отдается своей любви полностью. даже можно сказать, что он подписал себе приговор. его жизнь в руках этого человека. на побеленном полотке выступила небольшая ниточка трещины. надо будет заново перекрасить. — саш. — да? — надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. эмоции белова можно было прочитать на лице: начальный ступор и осмысление услышанного, а затем шутливая злость и лёгкий толчок в бок шварцкопфа. — да иди ты. дурак. и правда, подумалось генриху, когда саша поцеловал его. *** — а все-таки, почему ты сказал «люблю тебя» на русском, но перевёл мне как «прощай»? в апреле стояла мерзкая погода. едва растаявший снег снова замёрз корочкой льда, смешавшись с весенней грязью. на дороге рифленые колеса машин развозили поганую смесь, а тротуары вдобавок ко всему посыпали бронзовым песком. с москвы-реки дул сквозной холодный ветер, загубленно завывая. — наверное, из-за менталитета. — это как? — у нас, в россии, если уезжают, то значит расстаются навсегда. так было всегда. и будет. — тогда поехали в ригу? там такого нет. саша долго думал. возможно, думал генрих, лижущий ветер что-то гудел ему, или он переговаривался с угольными деревьями. вообще, шварцкопфу саша всегда казался каким-то потусторонним колдуном, шаманом, который хранит тайные знания всего мироустройства, и если мир погибнет, то он единственный останется жить и наблюдать рождение чего-то неизмеримо нового. — нет. не хочу. там русских не любят. — неправда. я ведь люблю тебя, а значит, не все. а улыбка саши — как древнее забытое заклинание. а иначе как объяснить, что от неё уголки собственных губ непроизвольно поднимаются и на душе словно развеялся туман? — дурак ты, генрих. да, генрих определённо влюблен в русский язык. но любит только сашу белова, который сейчас стоит рядом с ним и счастливо щурится на вышедшее из-за туч солнце.