Смятение

***

      Когда Даша на большой перемене спросила, не видел ли кто-нибудь Будилову, Горяев, широко ухмыльнувшись, посоветовал ей посмотреть расписание десятого, Лёхиного, класса. Над намёком никто не посмеялся. Кривенькая улыбка Димы медленно, как бы нехотя, сползла с разочарованного лица. Неужели не смешно? Или одноклассники просто не поняли, о чём он?       Исаев, прекратив шнуровать берцы, бездумно уставился на Дашу льдисто-прозрачными глазищами.       — С Королёвым в курилку пошла, — буркнул он. Это всё меняло.       Вадя снова согнулся на низкой скамеечке, и Даша на миг задержала взгляд на его кудрявом затылке. Почему, интересно, Вадя в этот раз не пошёл с Королёвым? Всегда ведь только и делает, что вокруг него крутится! Стоит Даше сесть рядом с Серёжей в столовой, он протиснется между ними и дико грохнет о стол своим подносом, стоит посмотреть на Королёва в классе, Вадя начнёт болтать ерунду, а Серёжа будет весь урок сидеть, повернувшись к нему. Подумать только, решаются проблемы мирового масштаба!       Даша не отказалась бы от перекура. То, что это желание проявило себя так резко, после определённой фразы, неожиданностью не было. Даша чувствовала как-то поверхностно, что в последнее время зациклилась. Это тревожное ощущение всё пульсировало, пробивалось к ней, старалось затронуть разум, но было надёжно перекрыто пеленой той лживой, мечтательной эйфории, которая окружила Дашу коконом.       До урока оставалось каких-то минуты три, и Горяев подхватил со скамьи свой грузный рюкзак. С какого класса он с ним ходил, с пятого? Сколько прошёл этот рюкзак! По его виду можно было подумать, что Шутов тушил об него бычки, а Горяев таскал в нём весь набор учебников. Хотя, пожалуй, он действительно носил — кто-то должен был брать лишний учебник, чтобы на парте у Королёва и Исаева был хоть один.       Стал бы Серёжа сам ходить с такой нелепицей? Даша сдержала неуместную улыбку. И в ночном кошмаре не приснится!       Если чуть поторопиться, можно было успеть закурить сигарету. Тогда ни у кого не возникло бы мыслей, будто Даша пришла без причины. Она уже нащупала в сумке пачку, когда поняла, что на лестнице до странности тихо — вероятно, они уже пошли в класс? Может, Оля уже докурила и спустилась в коридор, подкрасить губы перед зеркалом?       В таком случае Даша бы осталась с Королёвым наедине. Он, может, смотрел бы с лёгкой беззлобной насмешкой, пускал бы дым причудливыми колечками, как недавно научился, а Даша, облокотившись на перила, стряхивала бы на лестницу пепел и улыбалась, наблюдая за незамысловатым представлением. Потом она обязательно попросила бы научить её делать так же, а Серёжа, и без того довольный собой, сощурился бы, приобнял бы её одной рукой, наклонился…       Даша подняла голову, нервно поджав губы. На лестничной клетке, прямо у перегородки, они стояли вдвоём, непозволительно близко — Оля с Серёжей. Даша увидела их снизу, не успев ступить на пролёт. Тишина только показалась ей — теперь же Дашу пронзило отвращение. Оно накатило так внезапно, что её рука соскользнула с перил.       Оля! Оля и Королёв, они там, наверху, наедине, вместе…       Даша отчётливо услышала мокрый звук прервавшегося поцелуя, трение одежды, тихий диалог. Оля почти посмеивалась, удовлетворённо растягивала гласные, и Даша, стараясь не стучать каблуками, стала спускаться.       Не помня себя от произошедшего, она вдруг так отчётливо представила чужой поцелуй, будто он происходил прямо перед её лицом — рука Серёжи в рыжей копне волос, его крошечная родинка над губой, громадные розовые серьги Оли на его щеке.        Ярость, зародившись глубоко внутри, была тут же подавлена — обернулась ощущением пылающего лица, хлынула слезами бессильной злости. Даша зажала рот ладонью, чтобы не всхлипывать. Это было бы так унизительно — разрыдаться не дойдя до туалета, прямо на этой прокуренной лестнице, где её в любой момент могли застать. Стараясь воззвать к вялому, беззавистливому равнодушию, которое порой возникало вместо полного смирения, Даша спрашивала у себя, чего ещё следовало ожидать. Разве она до этого не замечала, как Будилова привычно, собственнически, берёт Серёжу под руку? Неужели в этом было что-то неправильное? Класс привык к тому, что этим двоим позволено проявлять по отношению друг к другу всё, что угодно — и Даша должна была давно привыкнуть. С чего же она решила претендовать на того, кому не соответствует? Кем она себя возомнила? Хотела прыгнуть выше головы — получила по заслугам, так?       Сколько раз, вместе поднимаясь в курилку, Оля с Серёжей целовались? Сколько раз Серёжа звал её домой, пригрозив в случае отказа бросить в сугроб? А Оля всё смеялась, долго смеялась от щекотки, наигранно отбиваясь от его объятий и едва ощутимых щипков. Кричала: «Отвали, придурок, это по-твоему смешно?» Хохотала, звала на помощь Горяева, который всё не мог определиться, стоит ли вмешаться, отмахивалась кожаной сумкой — смешливая, всеми востребованная, умеющая соблазнять.       Даша прижалась поясницей к лестничному подоконнику с облупившейся краской, потому что внезапно почувствовала потребность на что-то опереться. Сжала в руке крупную серьгу, похожую на те самые серьги Оли. Из-под заклеенных на скорую руку трещин в подоконнике ощутимо дуло.       Была бы Даша чуть красивее — обязательно была бы на месте Оли. Напряглась бы тогда Будилова? Наверняка осознание того, что она больше не занимает в классе особое, привилегированное положение, укололо бы Олю так же, как Дашу уколол чужой поцелуй от скуки.       — Мы ведь с тобой в одной лодке, — сказала Оля Серёже где-то наверху, и ее упрямый тон тут же был подхвачен лёгким эхом.       Дашу накрывало множество смутных оттенков ощущений, эмоций, которые она никак не могла однозначно охарактеризовать — череда жизненных потрясений слились вдруг в этой ядовито-яркой серёжке и отрывистых смешках. Когда Даша наконец убрала руку от лица, чтобы схватиться за перила, вся её ладонь была перепачкана помадой и тональником.       Даша была букашкой, мушкой, которую Оля придавила от скуки нарощенным ногтем.       — Да потрахайся ты уже, Дашуль, — посоветовала она на днях и беззаботно рассмеялась Даше в лицо, даже понятия не имея, в чём была проблема. Оля — инфантильная, яркая, со снежинками в рыжих волосах и на искусственном мехе воротника — могла не делать вид, что действительно хочет помочь. Даша неожиданно для себя тоже залилась смехом: глупость какая, она твёрдо знала, что умеет различать похоть и симпатию, но вовремя заметить собственную одержимость не смогла.       — С физичкой-то мне не конкурировать, Оль!       — А что, боишься двойки за год? — пытаясь отдышаться от смеха, скривилась тогда Будилова, — В выпускном-то классе! Ничего-ничего, подберём тебе кого-нибудь без угрозы для успеваемости!       Оля была «в одной лодке» с Серёжей, а Даша чувствовала себя за бортом. Не более, чем чужим мутным отражением в воде. Не хотелось бы ей исчезнуть в иле от того лишь, что Оля сменила позу.       В школьном туалете было холодно — форточку кто-то оставил открытой на перемене. Склоняясь над раковиной и вглядываясь в зеркало, Даша знала, что крупно облажалась. Она была невероятно зла на себя и на разводы туши, которые не смывались без мицелярки, сколько бы Даша ни тёрла щёки руками.