Ты сожрал мою душу

— Чонгук, подожди, — Чимин задыхался, метался по подушкам, простыни в кулаке комкая, раскидывая светлые свои волосы, краснея от волнами накатывающего возбуждения и сладостного осознания — его пальцы внутри. — А Тэхён? — полувыдох, полустон на грани проснувшейся совести. — А что Тэхён? — Чонгук смотрел чёрными жаждущими омутами исподлобья, оторвавшись на секунду от мёдом намазанной кожи, чтобы снова припасть к ней, чувствительной, под пупком, выбивая из Чимина новый рваный звук, двумя пальцами раздвигая горячие стенки. — Он, — тяжёлый прерывистый вдох-выдох. — Это неправильно, — глаза, застланные туманной дымкой желания, и на дне их сверкает зарождающаяся звезда вины. Но Чимин хочет. Хочет до трескающегося сердца — Чонгука, наконец, внутри. Тянется каждой клеточкой, пальцы в волосах чёрных путает, ластится и извивается, чувствует каждую мышцу сильного тела меж своих разведённых ног. Совесть затыкает, вину в Чонгука ногтями вцарапывает. И не верит, что его кожи вплотную касается он. Чимин просто теряется в самой смелой мечте, на облаках застревая, сжимая простыни до побелевших костяшек, выгибаясь, открывая вид на прекрасную шею и дёргающийся кадык. — Тэхён не узнает, — Чонгук почти коснулся пухлых искусанных губ, с которых бесконтрольно сорвалась громкая нота наслаждения, и провёл лёгкими поцелуями от чиминового острого подбородка до выпирающих ключиц, спускаясь ниже ко впалому животу. Как же блондин хотел понравиться, худел, красился, трахался. Чонгук восхищён. — Если ты, Чимин-и, будешь молчать. — И снова комнату оглушила звонкая нота — Чимин чувствует, как долго Чонгук держался, как огромно его желание, как ясно и чётко он слова умеет вбивать. Чимин хныкал, скулил потерянным щенком, требующим ласки, прижимался близко-близко, ни миллиметра, ни атома меж тел не оставлял, просил безмолвно и контратенором в чонгуково ухо «не скажу» несколько раз повторил, пока его на член упорно до основания насаживали. Не сможет другу лучшему в глаза смотреть, но отказаться от того, кто по венам течёт, кто сам пришёл, за кого Чимин душу готов был в преисподнюю выписать — намного сложнее. Чонгук у Чимина любовь. Безответная и тяжёлая. Чонгук над блондином часто глумится и издевается, колких фразочек за зубами не сдержит, пнёт, ударит, подставит, чувствами его поиграется. Но Чимин всё равно любит. Верит в хорошее, летит, как мотылёк, на ему одному видимый свет, последний слепой глупец. И любит. И когда-то надеялся, что Чонгука за руку однажды возьмёт, своим назовёт. Но любовь его лишь смотрела взглядом своим прищуренным, всё знающим, хитрым и тёмным, и решила с лучшим другом его встречаться, а Чимин вовсе надежду потерял. С Тэхёном реже видеться старался, парня его нового избегал, но друг у него прилипала, таскал везде безответно влюблённого с собой, ничего не подозревая, и Чимин смотрел на целующуюся парочку, себя на месте чужом отчётливо представлял и тёмный взгляд «ты — не он» видел. Но глубоко в душе Чимин радовался каждой встрече, бабочек, по асфальту бездушным ботинком размазанных, будил. И сейчас эти самые бабочки от чонгуковых прикосновений в пожаре беспощадном заживо, на высоких частотах пища, сгорают, от толчков неистового зверя врассыпную бросаются, в лёгких застревают, под веками фейерверками взрываются, заставляют стонами и вдохами давиться, брови заламывать. Чимин перед глазами галактики в тёмных омутах видит, животное желание и дикую страсть. — Ни капли совести. Ни капли совести нет у тебя, Чимин, — светловолосый гипнотизировал своё отражение в зеркале, проводя кончиками пальцев по укусам и засосам, оставленным как напоминание о том, что он должен молчать. «Все знают, какая ты шлюха, Чим» — перед тем, как уйти, Чонгук решил не щадить блондина, «совращаешь всех и каждого, красотка» ещё долго будет сидеть у Чимина в голове. Чонгук бросил «я убью тебя» перед тем, как хлопнуть дверью, оставив вытраханного Чимина одного на заляпанной спермой постели в пропахшей грязью и аморальностью квартире, и блондин долго не мог оторваться от простыни, хранящей его запах. Чимин не сможет молчать. Чимин не сможет раз вкусив, не хотеть ещё, не сможет жажду нескончаемую утолить. И он не может не наблюдать без всеохватывающей обиды и жгучей зависти, как руки, что пару дней назад оставляли синяки на его бёдрах, сжимают нежно тэхёнову талию, как губы, что пылко целовали медовую кожу, прижимаются к тэхёновой щеке, как в тёмных омутах, что смотрели голодом и жаждой, плещутся презрение и угроза. Всё не то. Не те руки шарят по его телу. Не те глаза смотрят на него похотливо. Не те прикосновения на его коже. Не те стоны в ушах. Не то ощущение наполненности. Не Чонгук. А совесть всё так же повторяет: «Ты мудак, Чимин. Что же ты делаешь». И блондин силой отталкивает от себя очередного пьяного, зажимающего его в вонючем туалете клуба, парня, оставляя его в непонимании и один на один с требующей внимания плотью. Домой Чимин идёт пешком. И думает, думает, думает. Совесть успокоить пытается. Тэхён не узнает. Не узнает. «Если ты будешь молчать» — голосом Чонгука. Но Чимин себя выдаст, друг его насквозь видит. Блондин ловит счастливые улыбки Тэхёна, слушает, как он щебечет без конца о своём идеальном «Чонгуки» на всё кафе, и кусок в горло не лезет. У Чимина сожаление пополам с тоской поперёк гортани, и глаза к столу прикованы. — Чим, ты даже не притронулся, — Тэхён скинул голову в бок, глядя то на тарелку с десертом, то на друга. — Ты опять на диетах? Я тебе что говорил об этом? — Да нет же. Просто, как-то, не хочется, — Чимин сжался под давящим взглядом, думает, что Тэ догадается сейчас, увидит стотонную вину на чужих плечах и догадается. У блондина всё на лице написано. — Знаю я твоё это «не хочется», — Тэхён заметил. Точно заметил. Иначе не прищурился бы, внимательно изучая. — Что случилось? — ну, вот, Чимин попал. Тэхён всё понял. — Ничего, — в дрожь бросило, краска с лица сошла, блондина сейчас стошнит. Он бросается вон из кафе, на свежий воздух, и слышит выкрик своего имени в спину, топот, но со всех сил выжимает из ватных ног максимум — уносится с глаз долой, домой, сердце тревожно заходящееся успокаивать. Он не берёт трубку. Тэхён звонит весь день, как только находится время на работе. И Чимин знает, не будь у Тэ такой злой начальник, друг стоял бы на пороге, трезвоня противным звонком, требуя открыть дверь. Он не берёт трубку. Лежит на той самой кровати и в потолок потерянно и опустошённо смотрит. Пишет Тэхёну, что он в порядке, и перезвонит, как сможет, что ему нужно время в одиночестве. И думает, думает, думает. Он не может молчать. Совесть сжирает все его мысли, его сердце, его душу. Он не может больше терзаться. Он должен поступить правильно, а не давиться виной и сожалением, рваться на части безбожным желанием снова почувствовать его, внутри поселившегося. И он принимает звонок, сразу переводя на видео, чтобы Тэ видел, что Чимин правда в порядке. — Чим, ты как? — Тэ выглядел обеспокоено. Он дома, спасибо небесам. — Я нормально. Не переживай, — блондин должен сейчас сказать. Должен очистить свою совесть, избавить друга от таких отношений, даже если придётся потерять всё, расколоться на части без возможности восстановления, но он обратно в грани морали ступит. — Я знаю, что ты мне врёшь, Чимин. Я не тупой, — сердце почти выпрыгнуло, в глотке застревая. Тэхён точно догадался. Сидит и смотрит прищурено в экран. — Я жду. Что случилось? — Тэ, мне надо тебе кое-что рассказать, — слова дались титаническим трудом после тысячи бесконечных секунд в тишине под выжидающим взглядом — язык упорно не желал двигаться. Взгляд Тэхёна стал внимательным, и на секунду ускакал куда-то за пределы камеры. Чимин услышал голос, который из миллиарда, даже среди звуков и шумов, распознает: «А может и мне расскажешь?». Чонгук, конечно, со своим парнем не разлей вода. — Ты не вовремя, — блондин решил звучать твёрдо. — Я хочу с Тэхёном поговорить. — Дай-ка мне его на секунду, — Тэ спокойно передал телефон в руки демону. Чимин любовался его точёной линией подбородка и виднеющимся сухожилием на шее, двигающимся Адамовым яблоком. — Подожди за дверью, любимый, — больно кольнуло, никто, раз трахнув, не любил, и любить не собирается. — А тут нельзя? — Тэхён не хотел уходить, косился в экран, за друга переживая. — Тэ, — Чонгук был непреклонен. — Хорошо. Только сильно не дави на него за диеты эти, — Тэхён не может противостоять, когда на него смотрят так, и уходит. Чимин бы тоже хотел ловить на себе такой любящий и щемящий сердце взгляд. Пусть он даже будет до хрусталика, до каждой колбочки и клетки фальшивым. Чимин хочет этот чёрный блестящий взгляд для себя. В груди болезненно сжало, и Чимин постучал кулаком по рёбрам, успокаивая в агонии рыдающих, бьющихся окровавленными крыльями о внутренности бабочек. — Я тебя уже предупреждал, шлюха, — Чонгук никогда не будет смотреть на Чимина, как на сокровище, не будет с ним обращаться, как с человеком, и несчастные насекомые сами на иглы насаживаются, трепещут в немых просьбах, но не умирают, мучаются, лапы под себя подбирая. — Но, видимо, ты нихера не понял. — Гук, я не собираюсь играть по твоим правилам, — Чимин держался, как мог, плотиной давящий солёный океан внутри обложил, не давал грузом ползущей вине просочиться. Чонгук тоже виноват, раз на то пошло, но его как-то не особо, похоже, колышет. — А жаль, такой молодой, — Чонгук прищурился, голову вбок сдвигая и нагло ухмыляясь. Презрение и опасность. — Твои угрозы смешны, — блондин переходит в наступление. Но он никак не ожидал, что ему придётся с позором принять поражение, сдавая оборонительные позиции, открывая дверь своей квартиры, пуская его в тесную прихожую. Чонгук бросил трубку сразу же после слов Чимина и, ничего не объясняя ошарашено глядящему Тэхёну, просто сорвался по лестнице, с пульта заводя машину, на полной скорости мчась на тот конец трубки, игнорируя дребезжащие в ушах звонки от своей половинки. — Ты зря пришёл. Уходи, — Чимин отталкивает словами, но на деле отступает на несколько шагов назад, приглашая свою любовь в квартиру и ещё пуще по венам. — Ты соскучился, — Чонгук снова издевается, ухмыляется, вплотную к месту приштопанному светловолосому приближается. — Чонгук, — Чимин старается дышать, наполнять лёгкие кислородом, а не чонгуковым одеколоном. Похоже, он забыл, кто для него стал важнее этого самого кислорода. — М? — Чонгук руку протягивает, светлую прядку за ухо заправляет и этим взглядом смотрит. Гордость и уважение к себе Чимин расплескал в грязных туалетах и задымлённых мотелях, а последние капли любимым запахом затмило. Он знает, что в глазах подделка, наглая, усмехающаяся и глумящаяся, но всё равно верит, что и он, безответно влюблённый, может быть любимым. Чимин жадно вжимается губами в сладкую шею, всасывает кожу, языком обводит краснеющее пятно засоса, сам ластится, льнёт, хнычет, просит, скулит, ладонями шарит, пальцами за одежду чужую в отчаянии хватается, ворот оттягивает и мурашками покрывается от вырванного стона. Он снова здесь. Руками сильными под чиминовой толстовкой шарит, бока обводит, не касается. Касается. Губами пухлые ловит, посасывает, кусает, язык меж них проталкивает и глубоко и мокро, воздух последний забирая, не целует. Целует. Чимин спиной холодный паркет чувствует, а сверху его снова разгорячённое любимое тело накрывает. Блондин отчаянно хватается за чужие плечи, отчаянно пальцами в плоть вгрызается, отчаянно ногами, обвитыми вокруг любви, в себя её вжимает. Неисправимо хочет, до бесов танцующих в сердце хочет. Хочет. Мечется, стонет, не жалея связок, срывая голос, отпуская слёзы, даёт любви своей их на губы собрать — чувствует себя желанным. Те самые руки, тот самый взгляд, то самое чувство. Чонгук. Чонгук, который жрёт его кожу засосами, укусами и нежными трепетными поцелуями, который вдалбливает Чимина яростно в пол, ногу его на плечо себе закинув, параллельно рвано надрачивая чужой член, потому что блондин не в состоянии сам себе помочь. Чимин от каждого безбожного толчка разбивается на мириады сверкающих осколков, убивает в себе человека, воскресает чонгуковой маленькой тайной, его покрытой ночью шлюхой. Чонгук жрёт, неистово, жадно, не жалея. Он жрёт чиминову душу совестью, и блондин выворачивается в сильных руках виной, извивается сожалением, выгибается до хрустов в позвонках безответной и болезненной любовью, отдаётся как в последний раз, молясь собственному богу душу его пощадить, имя его звонкими, чистыми, сакральными нотами выстанывая. Чимин сидит в кафе, смотрит печально, с обидой, с виной, с завистью на целующуюся перед ним парочку. Читает в тёмных, насквозь прожигающих омутах «жди ночи, шлюха». И под покровом тьмы, они снова и снова предают Тэхёна. Чимин снова и снова рассыпается, кое-как по утрам собирая по пропахшим преступлением углам осколки трепещущего сердца. Чонгук сделал так, чтобы Чимин совсем не смог к Тэхёну подступиться, совесть свою очистить. Чонгук знал, что Тэхён шлюховатого дружка-совратителя простить не сможет, половинку свою идеальную защищать до пены у рта будет. Но прогадал. А Тэхён просто наблюдает, не в силах помочь, как Чимин угасает на глазах, теряется, закрывается, и гвоздями его навсегда в ящике деревянном забивают. А потом Тэхён и вовсе горсть земли на крышку последний кидает, отрешённым, выплаканным до последней капли взглядом пробегается последний раз по чиминову письму и его тоже в яму отправляет. Ты сильный, Чимин. Спи спокойно, друг мой. Совесть твоя чиста. Жаль, душа твоя в рай не попадёт. Не пощадил её бог твой. Чонгук просто сожрал твою душу.