Железо и цзылюцзинь

Сколько Чан Гэн себя помнил, от его ифу всегда пахло одинаково. Горько — железом и сладко — цзилюцзинем. Казалось, этот запах въелся прямо в его кости, врос в самую суть. И вечные глупые сплетни будто обретали плоть. «Великий Адиньхоу на самом деле не человек! Он железный воин, лучшая разработка наших механиков!» Будь Чан Гэн по прежнему двенадцатилетним мальчишкой, он бы поверил. Безоговорочно. Бог войны с гэфэнженем в руке, величайший воин. Разве может живой человек быть настолько сильным? Мог. Таким и ещё больше. Стоять на коленях всю ночь в лютую стужу. Рвать врага, когда тело почти распадается на части. Без оружия победить эскадру. Гениально вести битву даже не шагнув на поле боя. Если бы двенадцатилетний Чан Гэн увидел Гу Юня таким, он бы принял его за Бога. И все потому, что иным увидеть маршала Гу ему было не дано. Не дано держать на руках его обнаженное теплое тело, нежно поглаживая по спине. Касаться губами виска, уговаривать… Просто чтобы размять сведённые судорогой от усталости каменные мышцы. И слушать притворно жалобное хныканье и насмешливое: — Полегче, дорогой! И целовать в ответ на каждый тихий-тихий стон сквозь стиснутые зубы. Пройтись едва касаясь пальцами по тревожно-красным линиям свежих шрамов, нанося на них целебный состав. Снова и снова. Целовать разноцветные пятна гематом, прежде чем смазать и их. Долго, старательно, разминать ладони, жёсткие от мозолей. С пальцами сбитыми в кровь, но все ещё такими изящными, обманчиво хрупкими. Касаться мягко тёплыми губами холодной кожи и следить из-под ресниц как бегут по чужим рукам мурашки. Как щурятся хитро родные темные глаза. Вести языком влажную дорожку, следуя переплетению голубоватых вен под полупрозрачной кожей. Прикусывает шею, осторожно, мягко: на Гу Юне и без этого уже предостаточно меток. И целовать жадно, в ответ на требовательный поцелуй, довольно постанывая, когда в волосы вплетается и крепко сжимает чужая рука. — Цзыси… — шептать во влажные яркие губы. И отступать, потому что собственное плотское желание ничто по сравнению с желанием не навредить. Не сделать ещё больнее этому хрупкому человеку в стальной оболочке. — Я заслужил награду за все то, что ты тут со мной делал, — звучит как шутливый упрек, но нынешний Чан Гэн уже успел научиться понимать, что прячет великий Адиньхоу за каждой своей улыбкой. Он нужен ему сейчас. Вот такому: вновь израненному, доверчиво-открытому, и такому болезненно-беззащитному без яда, который заставляет его глаза видеть, а уши слышать. — Конечно, — согласно выводит Чан Гэн на тонком запястье, — Все, что пожелает Цзыси. — Все-все? — кокетливо уточняет Гу Юнь вслух. Он чуть наклоняет голову, и его гладкие черные волосы тенью скользят по сильным плечам. Чан Гэн заворожен этим зрелищем. Он отстраненно тянется пропустить скользкие пряди сквозь пальцы, будто невзначай оглаживает ключицы. — Все, — тем временем выводит другая его рука. Гу Юн довольно хмыкает. — Иди сюда, — он откидывается на постель, утягивая Чан Гэна за собой. Растекается по подушкам лунным светом, бархатистой тенью, такой красивый, что что-то болезненно сжимается внутри. Чан Гэн нависает над ним, опираясь на колени и локти — сегодня не тот день, когда ифу сможет выдержать его вес — и боится дышать, чтобы не рассеять это видение. Гу Юнь знает, что красив. Пожалуй из людей, великий маршал Адьнхоу осведомлен об этом лучше всех. И тем не менее, удержаться выше всяких сил. Чан Гэн шепчет, касаясь чужих зацелованных губ. Выводит невесомом узором на коже. Повторяет, целуя родинку под глазом, посасывая нежную мочку. Говорит вновь и вновь, скользя языком по изгибу изящной шеи: — Красивый, красивый, красивый И пальцы сами собой пишут на руках и груди, на бедрах, на скулах: — Люблю тебя, люблю, я так сильно тебя люблю… Гу Юнь лишь посмеивается, так тепло, будто беспомощно, и от этого смеха больно колет где-то в сердце. — Ну все, хватит меня облизывать Наконец не выдерживает Гу Юнь, и чуть дёргает Чан Гэна за волнистые пряди. Тот послушно подаётся вперёд, целует жадно, мокро, оглаживая чужой язык своим языком. — Не совсем это имелось ввиду, — чуть задыхаясь уточняет Гу Юнь. Но стоит ему намекающие развести бедра, как его тут же останавливает тяжёлая рука. — Тебе сегодня нельзя, — ультимативно заявляет Чан Гэн. Гу Юнь фыркает, но возразить не успевает. — Я сам, — продолжает он, и против такого исхода у Цзыси нет никаких возражений. Пузырек с маслом он находит сам, среди подушек, но снять крышку ему не дают. — Не надо, у тебя ранены руки. Гу Юнь поджимает губы, но снова уступает. Растягивать кого угодно с ранами на пальцах действительна не лучшая идея. Поэтому он кладет ладони на чужую талию, чуть сжимает, наслаждаясь как играют мышцы под пальцами, и успокаивающе, мягко поглаживает. Ловит ртом чужие лёгкие стоны. Отвечает послушно на каждый зов: — Цзыси?.. — движение губ у самого уголка рта. — Да? Но в ответ лишь новый стон. Когда Чан Гэн наконец направляет в себя его член, Гу Юня невольно выгибает. Чан Гэн тут же прижимает его назад кровати, кусаче целует и будто в противовес мягко прижимает за запястье. — Ифу, — Гу Юнь невольно морщится этому обращению, — будь аккуратней. На это Цзыси лишь молча кусает его за губу. Но рассердиться не выходит. Не тогда, когда Чан Гэн наконец насаживается до конца, сжимает в себе и стонет так, что Гу Юнь чувствует вибрацию второй, все ещё лежащей на чужой талии ладонью. — Несносный мальчишка, — все-таки выговаривает он, но получается совершенно неубедительно из-за сорвавшегося посреди фразы стона. На влажной коже оседает ехидное хмыканье. Чан Гэн давится им, когда Гу Юнь чуть подаётся бедрами вперёд. Ему так хорошо от всего этого: от ощущения наполнености, от жара, от чужих уверенных прикосновений, от осознания, что все это — Цзыси, его драгоценный маленький ифу. С ним, в нем, и так же жаждет его, так же любит. От этого хочется гнуться под чужими руками, как расплавленный металл, насаживаться сильнее, резче, целовать глубже, выстанывая родное имя на особо сильных толчках, рассыпаться на искры, чтобы вновь собравшись сплавиться в единое целое. Кончая, Чан Гэн уткается в изгиб влажной шеи, впитывая щекой вибрацию чужого глубокого стона, жадно вбирая носом обострившихся аромат. Горький — железа и сладкий — цзилюцзиня. Всегда неизменный, будто вплавленный в самые кости, вросший в самую суть. Только теперь Чан Гэн точно знает, что под черным доспехом не бездушный механизм, а горячее отзывчивые тело. И сердце, глухо, сильно бухающее в груди — совсем не из шестерёнок и колбочек. Теперь он знает, что Адиньхоу не всесилен, и возможно поэтому больше его не боготворит. Теперь он просто любит его всем своим тоже вполне человеческим сердцем.