Когда египтяне едут в город Бубастис, то делают вот что. Плывут туда женщины и мужчины совместно, причём на каждой барке много тех и других. У некоторых женщин в руках трещотки, которыми они гремят. Иные мужчины весь путь играют на флейтах. Остальные же женщины и мужчины поют и хлопают в ладоши. Когда они подъезжают к какому-нибудь городу, то пристают к берегу и делают вот что. Одни женщины продолжают трещать в трещотки, как я сказал, другие же вызывают женщин этого города и издеваются над ними, третьи пляшут, четвёртые стоят и задирают подолы своей одежды. Это они делают в каждом приречном городе. Наконец, по прибытии в Бубастис они справляют праздник с пышными жертвоприношениями: на этом празднике выпивают виноградного вина больше, чем за весь остальной год. Собирается же здесь, по словам местных жителей, до 700 000 людей обоего пола, кроме детей. Геродот, Истории, Книга II, Глава 60
Михос нетерпеливо продирается сквозь толпу: он хочет добраться до храма до восхода солнца, чтобы разделить с матерью этот момент, когда первый свет касается камней. Бог он или нет, удача не на его стороне. Недовольство, которое накапливалось в течение дня, застряло между его лопатками. Он чувствует его там — тяжелый, словно камень, темный шар раздражения. — Эй, красавчик! А что за мрачный вид? — зовет его женщина с балкона. Михос не смотрит наверх, чтобы оценить длинные ноги, и не оборачивается, когда слышит, как над ним хихикает группа девушек. Эти люди не спали всю ночь, пируя, или же просто проснулись, чтобы отпраздновать второй восход солнца ежегодного праздника Бастет? Михос подозревает, что все-таки первый вариант, когда слышит невнятное пение, злобные комментарии, видит у людей темные круги под глазами и растрепанную одежду. Он уверен, что позже посмеется над этим. Любовь его матери к этим праздникам заразительна, и завтра он будет думать, что все это закончилось слишком рано. Но прямо сейчас каждая лодка на реке, каждый танцор на улице, каждое потерявшее сознание тело — это препятствие.* * *
Он его пропустил. Когда Михос наконец достигает храма, то успевает увидеть лишь красный гранит, согревающийся в оранжевом свете раннего утра. Он пропустил восход солнца с матерью. Бормоча проклятия, Михос остается на месте и смотрит на пейзаж. Это его дом: знакомый, уютный и до боли красивый. Храм его матери светится щедрым теплом, которое, как знает Михос, он найдет внутри. В детстве он и Махес всегда вместе с матерью смотрели восход солнца на самой высокой террасе. Именно тогда она больше всего их баловала, громче всех смеялась, рассказывала старые истории, строила планы на день. А какие это были дни... Михос подходит к храму, держа маску в руках. Еще слишком рано надевать ее и раскрывать себя — вокруг него много смертных, готовых впасть в экстаз, намешанный на страхе и обожании. Он может обойтись и без подхалимства. Когда он достигает главных ворот, то вновь вливается в реку толпы, позволяя унести себя внутрь. Солнце едва поднимается над горизонтом, но оно уже печет так, как ему нравится. Только вот тела тысяч людей благоухают и пахнут совсем не так, как одинокие пески его дома в пустыне. Раньше он любил фестиваль, когда тот представлял собой нечто большее, чем слепой побег в разврат. Теперь он вызывает у него желание бежать. Увидев знакомую боковую дверь, Михос быстро надевает маску и достает систрум из сумки. Несколько голов поворачиваются достаточно, чтобы привлечь внимание других, и люди расступаются, образуя неправильный коридор, пока он идет. Жрица открывает дверь, и вот он внутри храма.* * *
Михос очень долго ждет мать. Если смотреть сверху, с самой высокой террасы, Бубастис не так уж и плох. Несколько точек отраженного света пробиваются сквозь одеяло лодок в реке. Улицы кишат людьми, которые выглядят более энергичными и красивыми, чем жалкие тела, которые он видел перед рассветом. Все в городе говорит о жизни, и поэтому он здесь. — Сын! — зовет его мать низким бархатным голосом, вибрирующим между колонн. Михос поворачивается, пытаясь не обращать внимания на боль от ее легкого разочарования, когда они оба снимают маски. Махес всегда был её любимчиком. Ни секунды не проходит, как улыбка Баст становится ярче, и она идет к Михосу с распростертыми объятиями. — Я так рада, что ты пришел, — говорит она, крепко обнимая его, словно он все еще маленький мальчик. Михос жмурится, переживая чистую радость момента. Слишком долго он не был здесь, слишком долго прятался в безопасности и изоляции пустыни. Хорошо быть дома, с ней. — Мама, — мягко приветствует он, пытаясь совладать с дыханием. На мгновение он испытывает искушение позволить ей помучиться, но это ее день, и ничто не должно омрачать ее счастья. Он дает ей ответ, который она хочет, еще до того, как звучит вопрос. — Махес задержался в Леонтополисе — необычное количество раненых… Он придет позже, после фестиваля. На долю секунды ее лицо прорезает тень беспокойства, прежде чем Бастет согласно кивает и вновь улыбается. — Я так рада видеть тебя! — говорит она, чуть отходя от Михоса, но все еще держа его за руки. Она повторяется, оба знают это и оба игнорируют. Михос поступает так же со своими сыновьями. Ему потребовалось стать отцом, чтобы понять: предпочтение, отдаваемое одному сыну, не отменяет любовь к другому, и в компенсации любви больше, чем вины. Он кладет руки на руки матери и нежно сжимает их. — Присядем? — приглашает Михос. Бастет ведет их к раскаленным каменным скамьям у уступа. Они могли бы взять удобные подушки и устроиться в тени, где бездельничают кошки, но оба любят тепло. Что-то мягкое касается ноги Михоса — кошка без приглашения вскакивает к нему на колени и вместо приветствия лишь жмурит глаза, прежде чем устроиться поудобнее. — Кошки, — говорит Михос. — Я всегда любила их и защищала, — отвечает Бастет. Михосу кажется, что она будто защищается. — Мне ты больше нравишься львицей, — замечает он, глядя на маску, сброшенную к ее ногам. Бастет оборачивается через плечо, а потом смотрит на реку. — Те дни прошли. Наблюдая за тем, как рот его матери кривится от чего-то не совсем печального, Михос подозревает, что ответы на его вопросы могут лежать прямо под поверхностью. — Что изменилось? — спрашивает он как всегда напрямую и без всякого изящества. Все еще смотря в сторону, Бастет хмурится и качает головой. — Время. Время неумолимо действует на всех нас, даже на тебя. Я больше не свирепствую, но у меня все еще есть работа, — она вызывающе смотрит Михосу прямо в глаза, заставляя его думать, что львица все еще там, прямо под поверхностью. — И это хорошая и благородная работа, — быстро добавляет она. Михос молчит. Его мать всегда говорила, что ему просто нужно взвешивать свои слова и хранить молчание, а она сделает все остальное. Бастет встает и берет кошку с колен Михоса, укладывая ее себе на плечо. Она тихо воркует с ней, прохаживаясь по террасе, а потом возвращается к Михосу. Кошка мурлычет так громко, что еще несколько других кошек просыпаются от сна. — Сколько времени ты пробудешь здесь? — спрашивает Бастет. Ее голос стал нежным, а пристальный взгляд смягчился. — Недолго, — отвечает Михос. Он никогда не был общительным, как его мать, Махес или кто-либо другой, а Бастет никогда не скрывала своих мыслей по этому поводу. Но ее ответ застает Михоса врасплох. — Возможно, это к лучшему, — просто говорит она. В ее голосе нет гнева, и Михос чувствует себя подавленным. Его мать перестала бороться за то, чтобы он остался. Нелюбимый — вот подходящее для него слово. Только вот Бастет касается его щеки своей мягкой ладонью, нежно лаская, как когда он был маленьким мальчиком. — Бубастис вырос, здесь мирно и многолюдно. Это не место для тебя, сын мой, — говорит она. Михос задается вопросом, мудрость ли это, смирение или какое-то таинственное изменение, о котором она все время говорит. — Вы с Махесом ведете себя по-другому, — говорит Михос. — Я вас не понимаю. — Сын, ты провел слишком много времени вдали, — нежно журит его Бастет. — Не настолько, чтобы ты оставила солнце ради луны! Они даже путают тебя со своими бледными, бесполезными богинями! Теперь ты перестала быть дочерью Ра? — Михос встает со своего места так внезапно, что пугает одну из кошек. Он хочет разбудить Бастет, хочет вернуть свою мать во всей ее славной ярости. Есть работа, которую нужно сделать. Он возвращается из пустыни, и все, что он видит, — это иностранцы повсюду, пачкающие воздух своим мерзким языком, и все счастливы, пируют, как ни в чем не бывало. — Михос, сынок, успокойся, — просит Бастет, удерживая его за запястье. — Ты пришел на войну, но сейчас нам нужны мир и плодородие и ничего больше. Время течет, как река, оно вздымается, стирает одно, оставляет другое. Греки здесь и уже никуда не уйдут. С этим ничего не поделаешь. Пусть называют меня как хотят. — Но, мама, как ты можешь это терпеть? Греки ничего не понимают, топчут все своим невежественным высокомерием… — Михос, готовый взорваться в любой момент, стряхивает руку Бастет, не в силах выносить это умиротворяющее прикосновение. — Посмотри на них, — говорит он, указывая на толпу. — Наш народ веселится! Они должны кипеть, а ты не должна потворствовать такому попустительству. — Михос, — вздыхает Бастет, — ты, кажется, слишком много забыл. Египта было два, а потом он стал одним. Греки — не первые невежды, навязывающие свое высокомерие другим. — Все было не так! — Михос вскидывается, но потом одергивает себя. Что ж, это было не так. Объединение Египта было благородным и правильным. Но... воспоминания о нескольких более суровых эпизодах сглаживают его гнев. — Мама… — говорит он, но запинается, понимая, что не в силах подобрать слова. — Михос, мой возлюбленный сын… — Баст обхватывает его руками, крепко сжимает. Ее руки все еще по-львиному сильные, но теперь и по-кошачьи нежные. Она целует его в висок. — Все меняется или погибает. Вот так. Думаешь, это было легко — отпустить львицу и принять кошку? Это было необходимо. Ты должен беречь себя, сын. Проведешь слишком много времени в одиночестве в этой твоей пустыне и забудешь, как учиться. Баст резко замолкает и отпускает его руку. Михос смутно осознает, что солнце движется по небу, что люди скандируют внизу, что его собственные мысли бегут, как испуганные газели. — Мама, — говорит он наконец. Прошел час, может быть, больше, но Бастет все еще рядом с ним. Ее кожа под солнцем блестит от пота и масел. Она приподнимает бровь. — Неужели я зря проделал весь этот путь? — Михос ненавидит, как по-детски сейчас звучит его голос. — Ты пришел увидеть свою мать, — не моргнув глазом, отвечает Бастет. — Ты пришел увидеть свой народ, от которого должен требовать меньше, а любить больше. Михос качает головой. Он все еще не может осознать, что хочет сказать его мать, но это кажется таким близким. Она берет его за руку и ведет в тень. Они садятся. Слуга приносит еду. Кошки подходят ближе, вьются вокруг ног, а потом уходят в поисках места, где бы прилечь. Бастет улыбается. — В следующий раз приведи моих внуков, — говорит она. — И пусть следующий раз будет в следующем году, а не в следующем веке, — добавляет она, словно с укором прищурив глаза. Михос качает головой. — Я не уверен, что смогу справиться с этим... — Где мой храбрый маленький лев? — поддразнивает Бастет. Ее добрый смех стирает всякий намек на упрек. — Знаешь, иногда требуется больше храбрости, чтобы позволить вещам просто течь в потоке, чем пытаться их остановить. — Мама... — Я знаю, сынок. Я знаю. Просто подумай об этом. Обещаешь? Михос склоняет голову. Он по-прежнему не убежден, что его мать права, но он также не уверен, что прав и он. Может ли эта земля так сильно измениться и остаться прежней? Волна пьяного смеха с улицы, кажется, говорит именно об этом. Но сможет ли он по-прежнему любить и защищать то, что изменилось? Должен ли он быть приручен, стать домашним котом, как его мать? Должен ли он быть переименован, преобразован, кастрирован? Баст проводит прохладными пальцами по его горячему лбу. Это приятно, но Михос знает, что мать ждет от него ответа. — Я подумаю обо всем этом, мама. Обещаю, — неохотно говорит он. — Хорошо, — Баст целует его лоб там, где всего несколько секунд назад были ее пальцы. — Хорошо, — повторяет она. — Я нужна внизу… Увидимся позже? Может быть, завтра на рассвете? Михос невольно улыбается. — Да. Завтра на рассвете.