***
Он родился почти слепым. Сколько ни молились святые старцы, сколько ни ходили в дом знахари под покровом ночи, а только ничего не помогало. Ребенок рос, а зрение так и не возвращалось. Он видел свет и тени, различал близкие предметы – и то почти наощупь. Тихо плакала по ночам мать да тверже становилась складка на лбу отца, седели волосы его ранним пеплом горя. Ни семье помощник, ни воин, ни пахарь, ни муж девке какой ладной. Даром что хорош отрок был не в родителей – даже собаки бродячие оборачивались. Да только с лица воду не пить, а кому нужен калека? Так бы и мыкался по свету, а то и в монастыре дни окончил, да только заприметил необычного отрока святой Спиридон. Увидел, проезжая с благословением по Новгороду, как юный Веденеевич на дворе с топорами отцовскими упражняется – на звук, на дуновение ветра бросает без промаха. - Хорош у тебя сын, ловкостью да сноровкой не обижен. В дружину святую мне б такого. Отдашь сына, Веденей Силович? Мне как раз седьмой нужен. Ни в чем ему нужды не будет, имя отцовское славой покроет. Вижу, парень он справный да упрямый, такой в бою не отступит, ворогу лютому спину не покажет да товарища не покинет. Потемнел лицом Веденей, потупился. - Разве не знаешь ты горя нашего, Владыко Спиридон? Не стал бы ты насмехаться, и впрямь не ведаешь. Убогий он, не видит почти. От рожденья такой. Семнадцатый год пошел, а все не отмолим. Наказал Бог парня за мои грехи. А что сражается ловко – это я его на звук идти научил. Юный Веденеевич между тем подобрался поближе и присел на приступок, делая вид, что точит топор. А сам жадно вслушивался в разговор, благо слух имел на диво чуткий. - Ну что ж, Веденей Силович. Парень у тебя смелый, умный, красотой и мужеством наделен щедро, а что до недуга его, так то не от раны или увечья. Напугали Младу твою люди недобрые, когда она на сносях была, вот и родился таким. Поправим, не горюй. Стрелком метким не станет, лгать тебе не буду – но видеть свет белый, как все люди, сможет. На том слово тебе даю. - С радостью отпущу сына, Владыко, да только неволить не могу, как сам пожелает. Вдруг дома остаться с матерью да сестрами захочет? - Не захочу! – сорвалось с уст отрока, прежде чем успел отец задать вопрос. – Прости, батюшка, обидеть не хотел дурным словом, да только сил нет более у тебя с матушкой на шее калекой увечным сидеть! Отпусти в дружину святую, дозволь свет белый увидеть! Я топорами да мечом с младенчества владею, никому спуску не дам! - Горяч ты, чадо, да горд без меры. Но сердце твое доброе, рука верная да душа чистая. Беру тебя в дружину седьмым. Вот и собрались мои ратники, Новгороду Великому опора и подмога. Прежде поживешь при монастыре полгода, подлечим твои глаза, а потом и с товарищами познакомлю. Люди они хорошие, каждый в своем деле мастер. Годун, воевода мой, честный и справедливый; Курган и Евпатий – братья его старшие, сильные и могучие воины; Вышень – знахарь и ведун, лечить тебя будет, мечник и следопыт; Бус, богатырь заволжский – против дюжины один с дубиной выходит, да Финист, Сокол Ясный, из лесов северных ко мне пришел. С ним учиться стрелять будешь. Примут они тебя, как брата названого. И будешь ты, стало быть, седьмой – Аникей, мастер по топорам.***
Он привык молчать. Еще до того, как дал обет, до вступления в дружину Святой Софии – не привык Финист говорить с людьми. Не от гордости или скромности излишней, а не надобно было. Семьи Ясный Сокол не помнил, вырос в северных лесах на границе с Ливонией, роду-племени своего не знал. За светлые волосы да глаза цветы первой травы почитали его своим и братья-славяне, и чудины, и ливонцы. Он не спорил – всяк народ от Бога и перед Богом равен. С детства живший на краю леса в избушке тетки-ведуньи, Финист научился понимать природу, говорить на языке птиц, трав и деревьев, слушать огонь и водить с ним дружбу. От отца, которого Финист не знал, достался ему стрел колчан да лук тугой, от матери – глаза зеленые да шаг бесшумный. Научила его тетка Хельга коренья и травы распознавать и раны лечить – далеко было Финисту до Вышеня, тот самим Господом отмечен, а все же кое-что усвоил. Еще в детские годы верными спутниками охотника стали соколы – прилетали сами, словно ручные, добычу указывали, след брали, из лесной чащобы выводили. Так и пришел Финист в дружину после смерти тетки – с соколом на плече да луком за спиной. Рассказал Владыке всю жизнь свою и попросил благословенья хранить обет молчанья даже среди товарищей верных. Благословил святой Спиридон, но с оглядкой: «Заговори, сын мой, когда придет срок, когда будет в том нужда и слово твое жизнь спасти сможет.» На том и порешили.***
- Ох и попадешься ты однажды, Аникей! Наваляют тебе Яськины братья, нечем будет девок портить! – подначил младшего товарища Евпатий, когда воротился мастер из села с соломой в длинных волосах и глазами блестящими, как у кота блудливого. - Что мне братья ее, я за себя сам ответ держу – куда им с дружинным справиться! Да и не к Яське я вовсе ходил! - Вот охальник! – беззлобно проворчал Курган Могучий, единственный из дружины семейный, поступивший на службу уже в возрасте. Был Курган из трех братьев старшим, пример показал – за ним и Годун, и Евпатий потянулись. Годун быстро стал воеводой – никто и не перечил, по заслугам честь. Крепко дружили эти семеро, и не было у них ни в чем разлада, а все вопросы миром решали. Аникею слабость до девок прощали, знали его прошлое, да и как устоять девкам-то, когда хорош дружинный собой, словно его сама Мать-Природа породила. Слепота прошла через полгода лечения у Владыки, а травы Вышеня укрепили дух. Ушла гордыня безмерная и злоба отчаянная, остался веселый и легкий нрав. Знали друзья, что в час недобрый забудет Аникей свои забавы, никогда не подведет товарищей и в бою одним из первых будет. Только вот с луком дело так и не ладилось. Вроде и видит уже, и в цель верно метит – а не слушаются стрелы. И бросил бы нетерпеливый мастер это дело, если б не Финист. Подойдет тихо, как всегда, покажет, как надо. Сперва не понимал Аникей молчаливого наставника, сердился, но через год службы приноровился. Все у него ладно пошло – даже стрелы в цель летели, а только качает головой Финист – не так. А что тем сказать хотел – кто ж угадает? Пытался понять Аникей, так и не смог. Только все чаще замирал на месте под взглядом светло-зеленых глаз, да по девкам стал реже бегать. *** Свирский острог. Год спустя. - Что, Аникей, хороша Лада? Да только смотри, как бы Кречет тебя молотом не приголубил за сестренку свою! – подколол Веденеевича добряк Бус. В ответ тот выругался крепким словом и снова кинулся в бой. Тренировки на дворе стали ежедневным развлечением не только дружинных, но и всех жителей острога. Кто мимо проходил, останавливался поглядеть на служивых, даже батюшка Никон сперва нет-нет, да и выглянет из храма, улыбнется, крестом осенит и снова к молитве вернется. Потом попривыкли, перестали сбегаться. Хмурый Кречет после первого серьезного боя стал учиться у Евпатия воинской премудрости, да и на Аникея постепенно перестал волком смотреть, особенно когда тот Ладе жизнь спас. Только сама Лада почувствовала перемену в некогда горячем молодце. Словно перегорел Аникей – кивнет вежливо, корзину поднесет или поможет чем, да и уйдет на двор с товарищами биться. А то по берегу с топорами бегает, только ветер свистит. Сначала думала Лада, что ведьма Мара тому виной, потом поняла – не то. Не так что-то с Аникеем-мастером, в глаза не смотрит, за руку не берет. Уж и обиду невольную от гордости девичьей простил он, и за травами бегал, и у постели сидел, когда ранена Лада была тяжело, но сердце и мысли его были не здесь, тоска его не по ней. Мрачнее тучи великан Кречет, опершись на молот, наблюдал за окаянным дружинным. Что делать, как сестрице любимой помочь? Уж и на свадьбу был согласен кузнец, да не спешит Аникей. Близко лишний раз не подойдет к Ладе. Дурные мысли кузнец не держал – знал, не обидел ее дружинный, чести не посрамил. Но и горечь сестры выносить не в силах, обратился Кречет за советом к батюшке Никону. Тот не сказал ничего – в таких делах на все Божья воля, а насильно люб не будешь. Не в красоте и лихости тут дело, другая у Аникея на сердце. Не будет Ладе с ним счастья, не вымолит она чужой любви. - Поговори с их воеводой, Кречет, с Годуном. Тот Аникея не один год знает, может, расскажет, кто зазноба, чтобы Лада смирилась и покой в сердце обрела. Подумал Кречет и пошел говорить, только не с Годуном, а с Курганом, братом его старшим. Тот Аникея лучше всех понимал, первым его еще в монастыре у Владыки приметил, когда тот глазами глядеть учился. Курган догадывался, что сему разговору время придет, но не думал, что так скоро. - Не стану таить, Кречет, стал ты нам как брат и соратник верный, впору тебя в дружину на место Евпатия покойного звать, да нельзя острогу без кузнеца, а сестре твоей без защитника. - О сестре говорить с тобой и хочу, Курган Могучий. Один ты знаешь, что с Аникеем вашим. То глаз с Лады не сводил, руки не выпускал, а сейчас стороной обходит. Знаю, не сделал он ей худого, жизнь не раз спасал, ведьму проклятую прибил – а только словно не люба сестра ему. За что напасть на нас такая, дружинный? Знаю я, ты женатым в войско пришел, один из всех меня понять сможешь – ведь у тебя старшая дочь вот-вот в возраст войдет. Помоги, сделай милость! Мочи нет на слезы сестры смотреть. Скажи, что знаешь. Отступится она, смирится, только бы знать, что нет надежды. Не знал Курган Могучий, как брату безутешному помочь, не мог чужую тайну открыть. Не мог забыть, как плакал беспечный Аникей у него на плече, напившись до зеленых звезд от тоски, как рассказал о зазнобе своей – только ему и рассказал, ведь такого и с пьяных глаз не выговоришь. Курган поначалу так и подумал, что вино в них бродило – не понял сам или не дослышал. Но и утром трезвый Аникей, краснея в цвет рубахи, кивнул на осторожный вопрос друга. - Нечем мне порадовать тебя, кузнец. Не держи обиды на меня, и на мастера нашего не держи. Люба ему Лада, как сестра, почитает он ее, но его сердце в другом месте – и поверь, ты бы не хотел его судьбы.***
- Экий ты мазила, Аникей, право слово! Дюжину стрел высадил, а все мимо!- не удержал языка Бус, наблюдая, как бледный злой дружинный бросает стрелы вкривь и вкось. Дрогнула рука, и последняя стрела прошло мимо уха Буса, едва не прошив насквозь, а Аникей выронил лук, падая на колено и тяжело дыша. – Да ты здоров ли, брат? Я-то смеюсь, дурак, а ты едва на ногах держишься! Все ли ладно? А то Вышеня позову, мигом вылечим. Аникей с трудом поднялся, разгоняя муть в глазах. – Не надо. Здоров я. Повело что-то, сейчас – вот уже и отпустило, - тряхнул головой и улыбнулся, поймав встревоженный взгляд Кургана. С утра тренировка не задалась. Годун куда-то запропал, Вышень варил в кузне настой для Лады, Бус взялся было за дубину, но ему быстро наскучило гонять по двору тяжеловеса Кургана и проворного увертливого Аникея. Один тут же схватился за меч, а второй побежал за луком, едва на двор вышел Финист. И вот тебе на – ни одной стрелы в цель! Даром что Финист чуть ли не сам направлял – встал за плечом, придерживая локоть, ослабляя натяжку, а то этот скаженный того гляди лук поломает или тетиву порвет. Вон как пальцы судорогой свело – словно бревна таскал. «Мягче, осторожнее, мягче стрелу веди» - говорят руки. – «Дай покажу», - пальцы ложатся на пальцы, ладонь теплая, легкая, без мозолей от меча. Аникей вздрагивает, выпускает тетиву, та в отместку больно бьет по груди. «Ну что же ты, не спеши», - молчаливый укор, от которого у мастера дрожат руки. «Еще раз», - снова плечом к плечу, светлые жесткие пряди путаются с темными, Аникей почти теряет разум, забыв вовремя отвернуться – и тонет в зеленой ряске, как в болоте, без надежды на спасенье. Онемевшие вмиг пальцы выпускают тетиву – стрела летит точно в цель, но Аникей уже этого не видит – только зелень кругом, погибель, от которой и Господь не защитит, и молитва не сбережет. Тонет мастер в глазах зеленых – и чувствует, как они теплеют, понимая и принимая его.***
Поляна широка, но Аникея загоняют, как волка, со всех сторон. Спину защищает шершавый ствол столетнего дуба, а отовсюду лезет эта погань в белых балахонах. Счет пошел на третий десяток – неужто не отбиться? Мастер пропускает дурной удар в живот и чуть не падает, стараясь выдохнуть – и не может. Круг сжимается, он видит оскал гнилых зубов на размалёванной роже – и поднимает глаза. Небо серое, как сталь топора. Последний день короткого северного лета, холодный ветер предвещает долгую плодородную осень и суровую снежную зиму. Чисто-чисто в небе, необозримый стальной простор. Только какая-то точка…Все ближе, ближе. Сокол! Это же сокол! - Финист! – с криком вернулось дыхание, и Аникей яростно бросается на врага, а с холма уже свистят стрелы: Ясный Сокол идет на помощь. *** - Сокол прилетел! С Финистом беда! – Аникей хватает топоры и несется к воротам, едва не сбив с ног медлительного десятника Прохора. – Бус, за мной! - Вон, вон он! Финист!- сокол жалобно кричит, царапая когтями плечо хозяина. Среди застреленных и порубленных наемников на поляне лежит Финист – весь в крови, в волосах запутались иглы и трава, глаза закрыты. - Что здесь было? Кто тебя так, друг, скажи! Ах ты Господи, что ты скажешь-то… - Княжича спасите. Туда. Гаврила увел его туда. К Гедимину. С ними Скурата. Голос. Аникей впервые слышит его голос и забывает о своих ранах, о княжиче, обо всем. «Говори…говори еще, прошу, хоть слово!» - Какой княжич? Откуда? - Тот мальчик – княжич Александр. Гаврила его узнал. Скорее. – рука падает, Финист снова теряет сознание. - Бус! Помоги, скорее, сделай что-нибудь, неси его в острог, зови Вышеня! Ну скорее же, что ты стоишь-то! Бус, ты слышишь! – Аникей мечется, как в бреду, тряся за плечо великана. – Финист! Не закрывай глаза, поговори с нами еще, хоть слово! Не умирай, не оставляй меня! – срывается запретное в отчаянном крике. – Финист! - Аникей, да ты что, в самом деле! Живой он, живой, ранен тяжко. Сейчас отнесу в острог, там отец Никон, он поможет, потом и Вышень трав заварит. Вылечим. Ты что, брат! – чуть ли не силой оттаскивает Бус безутешного мастера. Встряхивает, смотрит в глаза. – Аникей, ты… - Двадцатый год уже Аникей. Спасите его, а я за княжичем. - А сдюжишь? – Конечно. Финист вон как постарался, мне и работы почти не осталось. Вернусь с Александром, а вы…спасите его. Мастер уходит, не обернувшись, а Бус долго смотрит вслед. Потом легко поднимает на плечо раненого стрелка и несет в храм. И только там уже понимает, что именно увидел в безумных глазах Аникея.***
- Княжич вернулся! С нами Александр! Жив! Финист, друг, ты слышал? «Слышал» - кивает и снова прикрывает глаза стрелок. Он еще слаб, но травы быстро поставят на ноги и через пару дней Сокол уже взлетит. Курган с беспокойством наблюдает за бесцельно бродящим по двору мастером топоров. Аникей то садился, роняя голову на руки, то вскакивал, то хватался за меч или с яростью начинал крутить топоры, то вытаскивал из-под кольчуги какую-то блестящую вещицу – Курган не разглядел – и сжимал в кулаке. - Аникей! Что ты как вьюн мечешься! Иди в храм сходи, что ли! - Не пойду. И не хочу. Отступился от меня Господь. Почему я на той поляне голову не сложил, зачем остался… - он поднял на друга совершенно больные глаза. - Да ты что несешь, дурень! Как язык-то поганый поворачивается! Отступился! – смягчая обидные слова голосом, присел рядом Курган Могучий. – Иди, говорю. Жив он. Тебя звал. Вышень траву вчера заварил ту самую, какой Ладу лечили, так к вечеру встанет, а завтра хоть в бой…Эй! Ну оглашенный! Погоди, ты выронил! Тьфу… - Аникея вихрем снесло с крыльца, уж и след простыл, а Курган поднял оброненное – на тонкой витой цепи расправил крылья серебряный сокол.