Идол

      Белла несомненно знает, когда все это началось — моменты, у которых старуха-смерть стоит впритык к переднему плану, их забыть невозможно, как ни старайся, лелея в груди мысль, что вот, все обойдется в этот раз.       Она назвала бы точное время — до последнего мотылькового движения минутной стрелки, — если бы в белоснежно-меловой палате на тумбочке лежали часы.       Окончательно утвердилось это, стало заметным и действительно пугающим, разумеется, куда позже.       Но даже тогда у Беллы не оставалось выхода — ступая по цветным стекляшкам, она уже не пытается сложить все в целостную картину.       И пусть.       И поделом глупой девчонке, что упускала самое главное, растворяя все эмоции в слепой влюбленности — где она теперь-то? Заблудилась в коридорах животного ужаса столь внезапно проснувшихся инстинктов? — а всё времени не было открыть несколько легенд и наконец-то разобрать всё на части.       Когда Белла сворачивает в лес бездумно, прислушиваясь к птичьим шорохам и разглядывая в траве следы, словно отыскать ей там по силам хоть что-то, — высокий силуэт возникнет позади совершенно неслышно, без предупреждения, и зло бросит:       — Где ты была?       Белла вся встрепенется, носком левого ботинка зачерпнет грязь, и пересечётся взглядом с потемневшим золотом глаз, неосознанно отступая на шаг назад — Эдвард в лице не меняется, все так же мраморным слепком смотрит осуждающе и недовольно.       И да, голод там только потому, что он давно не охотился.       Почему же ещё?       Просто однажды, очередным сырым и туманным днем, когда разношерстная группа школьников будет ловить лицами тусклые лучи неласкового солнца, ледяные пальцы стальной хваткой — (хотя, совсем недавно это было всего лишь объятиями) — раскрасят руку Беллы синим, и, вскрикнув, она будет наблюдать, как тонкая добродушная улыбка станет кривым оскалом на бледном лице.       — Мне больно, Эдвард.       И угольными росчерками его брови сойдутся на переносице испуганно, когда длинная ладонь быстро исчезнет в кармане.       — Извини, сам не понял, как это случилось.       Белла тряхнет волосами — мол, все хорошо, бывает, — и перевернёт страницу.       Пока вечером, шагнув к занавескам спокойно и вяло, она не замрет, остолбенев, когда знакомая тень на миг появится среди деревьев, отделившись от почти осязаемого пятна сумеречной серости, наблюдая жадно и страшно, — а затем вновь померкнет дымчатым силуэтом, словно и не было никогда.       И вскинутые машинально пальцы для приветствия так и останутся спрятанными в складках одежд.       Точно показалось.       Белла себя в этом убедит с лёгкостью — не мог же Эдвард заглядывать ей в окна чужаком, выискивая что-то голодно и алчно, глупости.       Не мог же?       И когда внезапно нежный поцелуй вспыхивает лесным пожаром, и в девичьи губы впиваются клыки — ненавязчиво, мягко, но этого достаточно для того чтобы по языку мазнуло ржавчиной — Белла ошарашенно отстраняется, с трудом отрывая своё тело из клетки сжавшихся тесно рук Эдварда.       — Что ты?..       — Прости, не смог сдержаться, — светло улыбается Эдвард — (словно скальпелем по горлу) — и скользит языком по измазанным её кровью губам.       Беллу мутит.       Он смотрит на неё, как голодный ребёнок на цветастую обёртку — взять хочется, но страшно, да и кто знает, что там внутри? Но уверенность в привлекательности содержимого возрастает с каждой секундой, — кабинет биологии пестрится звуками и образами, и даже когда скелет крысы падает с преподавательского стола, переполошив всех       глаза Эдварда от неё не открываются.       — Я люблю тебя, — шепчет он низко, рокочет на грани слышимости и глубоко вдыхает       маниакально       страшно       голодно       И Белла решается.       Эта мысль мимолётна и случайна — точно острая швейная игла пронзает батистовую ткань — её даже Элис заметила бы с трудом, будь та сформирована как запланированное действие, а не как мимолётная прихоть, тут же забитая вглубь сознания решением уже принятым.       Металлическая дверца подходит для этого лучше всего — достаточно крепкая, относительно прочная, не вызывает подозрения, она выиграла у подноса и табуретки в два счёта, — Белла вертится на месте, ворочает нетерпеливо минуты, перелистывает страницы учебника       и резко захлопывает свой шкафчик, ударяя стальным листом по пальцам левой руки       крик окрашивает её губы и разрезает воздух.       Пчелиные укусы заворачиваются коконом вокруг кожи, вонзаются канцелярскими кнопками в горячую плоть, охотничьим капканом обвиваются вокруг кости — больно.       Эдварда возвращает обратно в кабинет её торопливый шепот — все будет хорошо, это просто ушиб, в клинике твой отец, помнишь, сегодня его смена, ты сам говорил, со мной все отлично, Эдвард, пожалуйста, пожалуйста, не нужно, здесь кровь, я волнуюсь, не мучай себя, уходи — но помогает на самом деле лишь долгий взгляд Джаспера.       Пальцы синеют на глазах, под ногтями стелются кровавые нити.       И легче становится только когда вокруг них смыкаются ледяные ладони — Белла убеждает себя, что это только из-за отступающей боли, почему же ещё, идиотка, прохлада благотворно влияет на её изувеченное тело, но на разуме отражается исключительно отвратительными мыслями.       — Перелома нет, — довольно заключает доктор Каллен — Белла говорит себе, что хочет услышать там отголосок облегчения только из-за волнения за собственное здоровье, все по правилам       и слышится он ей там лишь потому, что вампиру не придется снова возиться с надоедливой людской девчонкой, в который раз уже, о чем речь, больше причин никаких.       — Хорошо, — выдыхает она, чтобы сказать хоть что-то, перестать тупо разглядывать чужие глаза — там мягкими волнами золотое соединяется с чёрным и Белла отстранённо думает, что Карлайлу пора на охоту, а ещё предпочитает ли он оленей, как символ из почти-прошлой жизни, и она почти хочет об этом спросить, узнать ещё что-нибудь, но умолкает.       Здесь она не для этого.       Здесь она за защитой.       Наконец-то.       — Как это произошло? — Карлайл берёт мешочек со льдом — Белла хочет сказать, что его рук хватило бы с лихвой, (на самом деле Белла хочет сказать, чтобы он никогда не убирал их, но это только из-за холода, верно) — и разворачивает ленту эластичного бинта, напоминающего всем своим обликом о болезнях — она видела его слишком часто и самый первый раз, ещё в далёком детстве: плохая видимость, сложный поворот, фонарный столб, всё обошлось — Белла запомнила лучше всего.       В клинике всегда пахнет болью, человеческими переживаниями и кровью, что никак не желает перебиваться хлоркой — здесь самые страшные эмоции спрессованы и сконцентрированные до такой степени, что по коридорам порой гуляют сквозняки и тени — их невозможно разглядеть, но избавиться от них ещё сложнее.       — Случайность, — упрямо врёт она и ложь остаётся на языке горечью.       Карлайл едва заметно морщится — словно птичье перо скользит по высокому лбу.       Не верит       И прежде чем на бледном лице мелькает разочарование, Белла зовёт его по имени доверительно и нервно:       — Карлайл.       Это неожиданно кажется неловким, хотя произносилось уже десятки раз — сейчас, когда вокруг столько белого, что смотреть больно, когда он сам напоминает того, в кого верит — вампиру это ни к лицу, это странно, это напоминает тропу с началом, но без конца.       И Белла чувствует тонкую нить страха под кожей, она ворочается и задевает кость — там, где его пальцы касаются её руки, где, несмотря ни на что, просыпается схожесть с тем, из-за кого она здесь.       — Я должна сказать… — начинает Белла, но прерывается, когда встречает внимательный и серьёзный взгляд — в один миг исчезает из него и лёгкое веселье и теплое добродушие, что помогает пациентам держаться за спасательный круг в озере из боли и смерти.       Живое золото пробивается сквозь голодный мрак и мягко скользит по её лицу.       Белла знает, что в этой битве Эдвард всегда проигрывает — чернила разрезают солнечный свет, и он смотрит на неё жадно.       Она тогда думает, сколько ещё осталось любви у чудовища.       И понимает, что сама больше не чувствует ничего.       — Ваши мысли, — добавляет она неловко и замирает в ожидании — ну же, вот сейчас Карлайл вышвырнет её за дверь, потому что не с ним ей обсуждать подобное, что-то, что необходимо скрыть ото всех, для этого у неё есть и мать и отец       и Эдвард.       Да только вот с этим никто из них помочь не в силах.       Зафиксированные пальцы пульсируют жаром в такт ускоренному сердцебиению — Карлайл продолжает держать их в своих ладонях, и Белла не хочет думать об этом дольше положенного, потому что ничего, кроме отеческой заботы там нет, хотя до омерзительной дрожи по рёбрам, эгоистично и отвратительно она жаждет разглядеть там что-то       от чего тугой узел в животе вспыхнет кипятком.       — Созданные вампиры не могут идти против своего творца, — медленно и взвешенно начинает доктор Каллен, а Белла застывает в изумлении: с каждым днём замочная скважина в иной мир становится все шире, в один момент, грозясь, превратиться в дверь       в которую можно войти       и из которой может что-то выйти       — Значит ваши?..       — Мои решения, эмоции и мысли подвластны только мне. Ты можешь говорить, — звучит тихим бархатом где-то слева, и Белла думает, что если слышать этот голос перед смертью — становится нестрашно: она почти видит, как сотни израненных и больных находили утешение, прижимались раскалёнными лбами к ледяным ладоням и шептали что-то, о чем никто никогда не узнает, задыхаясь от боли, что идёт сквозь время — Malitia supplet aetatem, но конец всегда один.       — Эдвард он…он изменился, — Белла не знает как правильно начать, ведь: «Ваш сын жаждет разорвать мне горло, но зовёт это любовью» — звучит ужасно, и она продолжает как может бесстрастно, хотя внутри неё полыхают остатки их цветущей поляны: — Это связано с голодом.       Ни единой тени не мелькает на лице Карлайла и Белла не может прочесть ту ускользающую эмоцию, что окрашивает его глаза — нечто подобное она наблюдает, оказываясь вновь на пороге клиники — Белла говорит себе, что неуклюжесть — (ни в коем случае не напуская) — на самом деле не является лишь предлогом.       Только когда Карлайл касается мягко её кожи и улыбается тепло — осторожнее, падать всегда больно — она признается, что лжёт.       — Как давно? — в реальности у доктора Каллена голос непривычно взволнованный и Белла механически опускает взгляд на собственное запястье — белесые шрамы расцветают на месте ядовитого укуса, оставаясь вечным напоминанием о дне, когда всё изменилось окончательно.       Карлайл понимает её молчаливый жест — снова и снова, в который раз, — и большим пальцем легко касается рваных отпечатков.       И, каким бы противоречивым и алогичным это ни было, становится действительно теплее.       Нет ничего удивительного в том, что впервые здесь Белла оказалась даже раньше, чем в школе — подвернутая на пороге дома лодыжка позволила отсрочить учебные будни на несколько дней, пока отек спадал медленно, слой за слоем освобождая тонкую щиколотку — тогда это и случилось, доктор Каллен тепло улыбался ей, а Белла чувствовала что задыхается.       Долгие и томные взгляды более привлекательной части медперсонала проскальзывали сквозь уже по установленному маршруту, не вызывая никакой реакции у мужчины, и хотя кольца на его пальце Белла отыскать не смогла, все было и без того ясно — счастливая семейная жизнь, любящая и любимая супруга, честный и порядочный человек.       И лучше бы её мысли спрятать навсегда, похоронить в толще воды, на глубине шести футов под землёй.       Нет ничего удивительного, что в его сыне легко можно было отыскать все необходимые черты для качественной замены.       Да только и здесь все заканчивается проигрышем — Mali principii malus finis — и никак иначе.       — Я люблю тебя, — говорит Эдвард.       — Я сожру тебя, — обещает тьма внутри него.       — Он ведь отпустил меня тогда. В балетной студии, — шепчет Белла напряжённо, цепляясь за последнюю надежду — может все это просто ошибка, мимолётное помутнение, что исчезнет карандашным рисунком, и на самом деле жажда уже испитой крови не уничтожит все тёплое и нежное       и Белла снова сможет отыскать необходимые черты в другом лице.       Да только Карлайл смотрит на неё с жалостью:       — Мне пришлось отрывать его от тебя силой, — жёстко падают слова на светлую плитку. — Он убивал тебя, Белла. И не мог остановиться.       Исправить, конечно же, ничего нельзя.       Только изменить.       Она несомненно знает, когда все это началось — в тёмной комнате на столе, состоящем из одних только царапин и ожогов, действительно лежат часы.       Он весь состоит из расплывчатых образов — закатанные рукава рубашки, тихие извинения на ухо, янтарный свет.       И ядовитые нити под кожей.       Отказать ей не получается.       здесь всюду пламя       рыжие всполохи на резном металле подсвечников       золото глаз где-то слева, совсем близко, только руку протяни на зов огней       бесконечный поток жара окутывает горло удавкой, но ничего       она думает, что когда холодные губы касаются кожи — всё это даже перестаёт пугать       Эти изменения невозможно не заметить сразу — тело полыхает и ломается, наполняясь силой, выворачиваясь болью — пожалуйста, только не отпускайте, я не хочу в огонь.       На шее горит кровавый след — ничего иного он предложить не в силах, выход тоже остаётся только один, — Quae ignis non sanat, sanguis sanat — пусть так, это хуже жизни, но лучше смерти.       И во тьме вспыхивают алые глаза.