Нарыл, потом вмиг потерял

      Мирон не моргая смотрит в прозрачные, серые пустые глаза, которые пялят в него в ответ из-под длинной чёлки.       Лягушачий рот кривится в ехидной улыбке, и Мирон делает шаг вперёд. Руки чешутся сделать то, чего так давно хочется. Но он только достаёт пачку из кармана толстовки, выуживает из неё зажигалку и сигарету, прикуривает.       Машнов морщит курносый нос, разворачивается немного боком, так и не отрывая задницу от подоконника, и открывает створку окна, устанавливая её в вертикальное положение — проветривает паскудник, будто сам не курит.       Мирон дёргает подбородком, наклоняется над его плечом и закрывает её с громким хлопком.       Слава приподнимает свои широкие брови, меланхолично медленно протягивает руку, забирает у Мирона сигарету и суёт себе в рот. Затягивается, приподнимая огоньком вверх, выдыхает густую хапку дыма в лицо и произносит: — Ну, говори.       Мирон прикрывает веки, трёт переносицу, раздувает ноздри, пытаясь надышаться так необходимым сейчас никотином, и тянется за другой сигаретой. Гнойный слишком быстро для такой уродливой цапли выхватывает у него пачку и, пока Мирон ошарашенно хлопает глазами, выбрасывает её в окно вместе с зажигалкой.       Поворачивается к опешившему Мирону, подтягивается на руках и полностью садится задницей на подоконник, горбится и снова затягивается оставшейся у него сигаретой. Фёдоров матерится сквозь зубы, понимая что остался без никотина, шипит: — А нахуй, — и направляется к выходу, шаркая старыми потёртыми тапками. — Так что ты сказать-то хотела, Оксана? — кричат ему в спину.       Мирон дёргается, разворачивается на пятках и в несколько быстрых шагов оказывается напротив. Слава, согнувшийся в три погибели и сидящий на низком подоконнике, наконец с ним одного роста.       Мирон бегает по его веснушчатому курносому лицу глазами, останавливает взгляд на широком рте, держащем сигарету — та висит, прилипнув к слизистой нижней губы. Между губами натянута тонкая ниточка слюны. Мирон зло шипит: — Какой же ты, сука, мерзкий.       Слава затягивается и хихикает. — Бля, меня тошнит от тебя, блевать хочется, — зло выпаливает Мирон. — Иди, иди, проблюйся, тебе желудочек бы почистить от моей спермы, — тянет Гнойный и тыкает языком в щёку изнутри в характерном жесте.       Мирон возмущённо выдыхает: — Ты чё, сука, несёшь? — он бьёт ладонью по стеклу над плечом Машнова. Слава вздрагивает, но не убирает отвратительной улыбки с лица. Мирон наклоняется к нему и орёт: — Что ты вечно несёшь! Иногда так хочется помыть тебе рот с мылом, мерзкое ты создание!       Слава снова затягивается — кончик сигареты почти касается длинного Миронового носа — выпускает дым в Окси, смотрит с прищуром. Какое-то время дым скрывает его лицо, но Федоров не отстраняется. Ждёт, скрипя зубами. Тот ещё более шепеляво чем обычно произносит: — Что ещё ты хочешь сделать с моим ртом, а, Оксана? — Уёбище, какое ты уёбище, — Окси отшатывается, нервно трёт макушку, взъерошивая короткие волосы. Делает несколько шагов к выходу из кухни, взмахивает руками, разворачивается к Славе и хватает того за растянутый ворот безразмерной футболки. — Мелкий бесполезный сучонок, мерзкая пиявка, когда ж ты от меня отстанешь, гнида? — шипит он и трясёт его яростно и зло.       Слава ржёт булькающе и истерически и вдруг резко замолкает, впивается своими длиннющими пальцами в запястья Окси и начинает как-то безумно улыбаться. — Напомнить тебе, Оксаночка, что это ты ко мне пришла? — взгляд у него бешеный, неживой. Страшный взгляд. Окси передёргивает. Он тянет руку обратно, но ему не дают — Слава вцепился, как клещ. Он наклоняется и хрипит: — Три года уже ходишь. Пропадаешь и снова возвращаешься. А сейчас стоишь на моей кухне, в моих ссаных тапках и затираешь мне про то, что я мерзкое создание. Ну и хули? Мерзкий, да? Блевать тянет?       Окси рычит, с силой вырывает руки из цепкой хватки и замахивается. Кулак вскользь проходит по чужой скуле, голова Гнойного дёргается назад и ударяется затылком о стеклину окна. Слава шипит, хватаясь за скулу, и начинает истерически ржать. У него губа разбита, и кровь с неё окрашивает острые резцы. Мирону становится так противно, так мерзко. В первую очередь от себя противно, потому что член у него в джинсах заинтересованно дёргается. Окси явственно представляет, как пойдёт Гнойному раскуроченное в кровь ебало, чтобы капало из носа, текло вниз тонкой струйкой, чтобы он глотал сгустки крови и шлёпал разбитыми губами от боли и невозможности дышать разбитым носом.       Мирон чуть ли не взвывает от яркости своей фантазии, но вовремя себя останавливает, рычит тихо, сквозь зубы и глядит исподлобья на всё ещё смеющегося Славу.       Тот облизывает рот, пачкая его красным и касается пальцами трещины посередине губы. Шипит: — Тебе же просто в грязи обгваздаться невтерпёж, Оксаночка. Дохуя чисто в твоём выдуманном мире. Ты ж отбеливаешь себя с головы до ног. А замараться снова постоянно хочется. Малолеток уже недостаточно, поэтому постоянно сюда и таскаешься. — Он сглатывает, задирает подбородок: — Так что марайся, хуле.       Мирон дёргает его голову за длинные патлы к себе, целует-кусает рот. Мягкий, терпко-солёный от крови и жаркий. Охуенный.       Гнойный реагирует мгновенно: начинает вылизывать миронов рот мокро и разнузданно. Фёдоров лезет ему под футболку, гладит по худым бокам. Кожа у Славы горячая, чуть влажная и, сука, гладкая как у девчонки. Он всхлипывает, и этот полусмех-полустон проезжается по яйцам круче стона любой самой сексуальной красотки.       У Окси крышу буквально срывает, как хочется трахнуться, он начинает судорожно стягивать со Славы его домашние треники, тот только хихикает, отталкивает его, разворачивает к себе спиной, поворачивает их обоих к окну и утыкается носом в шею, шепчет: — Оксаночка, у меня нет на кухне шторок, детка, — он залезает своей лапищей Окси под толстовку, мнёт кожу около пупка, неаккуратно, похабно, не гладит даже, мацает, но от этих прикосновений член стоит ещё сильнее, а перед глазами всё плывёт. Окси начинает подташнивать. — Мы же не хотим показать соседям, какая ты послушная девочка? Но если тебе так хочется, я могу тебя выебать прямо здесь. Тебе хочется?       Он продолжает мацать за живот и грудь, как девушку. На улице уже стемнело, и Мирон отчётливо видит свет из окон напротив. Он жмурится и хрипит: — Заткнись просто, заткнись наконец. — Как хочешь, дорогая, — хмыкает Слава и надавливает ему ладонью между лопаток.       Окси упирается лбом в стеклину, ложится грудью на подоконник и сам расстёгивает ремень на джинсах. С болтами справляются вдвоём.       Гнойный тяжело дышит в затылок, смазывает Мирона, по ощущениям слюной, и толкается. — Су-у-у-ука, — шипит Фёдоров сквозь зубы.       Это больно до звёзд перед глазами, внутри всё горит и пульсирует. Какой же у этого ублюдка всё-таки большой. — Я думал, ты привык уже, — растерянно произносит Слава и замирает.       Кажется, проходит вечность. Мирон слушает медленно утихающую боль, сопение Машнова над ухом и собственное сердцебиение.       Член Окси снова начинает наливаться, он виляет задницей и шипит: — Ну.       Но Гнойный вместо того, чтобы двинуться вперёд, выходит из него. Окси разочарованно выдыхает и начинает натягивать джинсы. Но Слава дёргает его за руку и тащит за собой.       Нет, хочет сказать Окси. Но Гнойный прёт тараном, буквально волоча Мирона на себе бронепоездом. Он заваливает его на расправленную постель и начинает стягивать одежду. Мирон сначала брыкается и отбивается, матерясь: — Трахни так, сучонок, нахуй снимать.       Слава будто выполняет обещание молчать, только сопит и упорно тащит джинсы вниз.       Они пыхтят в борьбе за кусок ткани несколько минут, пока Слава не шипит: — Да заебал, — и целует.       Это несправедливо, думает Окси, потому что опять плывёт.       Больше за джинсы он не сражается.       Слава с довольной мерзкой улыбочкой стягивает с него одежду, сам быстро выпутывается из своей и ставит Мирона на колени. И тут же входит, судя по всему, по смазке.       Дальше не больно, дальше только хорошо.       Слава трахает привычно с оттяжкой, размеренно, держит за бёдра и натягивает на себя. Толчки его мощные и точные. Мирон упирается в скрещенные перед собой ладони лбом и кусает губы. Он хрипит на каждый толчок, сдавленно стонет, стараясь вести себя как можно тише. Гнойный только яростнее долбится, пыхтит и постанывает. Тащится по полной. И даже не скрывает.       Окси не касается себя, никогда не касается, когда с Машновым. Это кажется мерзким и низменным. Намного отвратительнее, чем дать в задницу. А Гнойному будто только это и надо. Он не торопится. Никогда не. Он старается, как для порнухи. Обрабатывает. Но сам члена Мирона тоже не касается.       Вот и сейчас: дёргает на себя за бёдра, выходит, переворачивает на спину и снова с размаху вгоняет прямо по самые яйца. Мирон выгибается в пояснице, жмурится и наконец стонет, потому что пиздец как охуенно, потому что, сука, у него внутри всё рвётся от удовольствия, острого и мучительного.       Потому что ему тошно и отвратительно.       Потому что Окси хочет трахнуться грязно, пошло, без оргазма, чтобы сказать, уходя: «Ничего-то ты не можешь, Сонечка».       А Слава как чувствует, Слава старается. Слава долбится по простате и не мацает больше — ласкает. Касается везде, где может дотянуться. Но не там, где запретно для обоих. Окси под ним подмахивает задницей, кусает губы и старается не открывать глаза. Ему так хочется проскулить «коснись меня, Слава, пожалуйста», но он только шипит сквозь зубы.       Толчок, ещё, ещё-ещё-ещё, внутренности обжигает жаркой волной оргазма, выкручивает, выламывает рёбра, лёгкие, кишки. Мирон наверное стонет, на самом деле он не знает, уши будто ватой заложило. Он не слышит даже, чувствует, как хрипит-рычит Гнойный, пульсирует внутри и наваливается сверху.       Секунда или вечность, наплевать. Слава поднимается над ним на локтях, целует, слишком мягко, слишком мокро, слишком… Слишком. Мирон открывает глаза, смотрит в прозрачную радужку — она оказывается с зелёнцой. Такой мутный болотный оттенок. Окси улыбается, тут же понимает это и снимает улыбку с лица.       Гнойный слазит с него, кидает вещи.       Уходит.       Мирон одевается почти сразу. Только сначала находит салфетки в тумбочке и вытирает себя. Он идёт на кухню, на столе стоят две кружки чая — простые пакетики Липтон. Мирон снова еле сдерживает улыбку.       Он садится за стол и смотрит, как Гнойный в одних только боксерах залезает на подоконник с ногами. Ступни его длинные, широкие и совершенно нелепые. Ноги худые, но, сука, какие-то ладные. Такие бы девушке пошли. Туловище сутулое, с мягкими бочками и брюшком. Некрасивое тело. Совершенно.       Мирон отхлёбывает из кружки. Чай приторно сладкий, аж скулы сводит. Но он продолжает медленно пить. А Слава ставит пепельницу между коленями и поджигает сигарету.       Окси смотрит на него неотрывно. На растрёпанные волосы, на глупый курносый профиль, на пухлый большой рот. Мирон ведь ни разу не кончал в него. А так на самом деле хочется. Он встаёт, подходит к Славе, берёт у него из длинных пальцев сигарету. Тот даже не смотрит в его сторону, прислоняется лбом к стеклу и ждёт, пока Мирон докурит. Он тушит в пепельнице окурок, вплетается в мягкие славины волосы на затылке и наклоняется поцеловать. Ему в рот выдыхают: — Пшёл нахуй отсюда. И захлопни дверь с той стороны.       Мирон отшатывается, но руку от его волос так и не отнимает. Слава, не моргая, смотрит будто сквозь него. Говорит: — Пиздуй, пиздуй. И не приходи больше.       Мирон дёргается как от пощёчины и пулей вылетает в коридор. Натягивает кеды, судорожно обшаривает карманы куртки и, понимая, что телефон на месте и за ним не придётся идти в спальню — он не хочет лишний раз смотреть на раскуроченную славину постель и вспоминать, что именно между ними снова произошло — надевает куртку и резко открывает дверь.       Он разворачивается и смотрит на вновь курящего Машнова, тот будто поломанная большая кукла. Кажется, её поломал сам Мирон. Он произносит одними губами: — Прощай, Слава, — и хлопает дверью.       С той стороны.       Слава вздрагивает от гулкого хлопка, довольно хмыкает и начинает счастливо улыбаться.       Сколько раз они уже прощались?       Попрощаются ещё не раз.       Если Мирону так нравится весь этот фарс.