25 июня 2057 г.
АРЧЕР П. ПРИСТЛИ
ЛИЧНАЯ ИСТОРИЯ Признаюсь, я был удивлен, пока писал эту статью. Когда в прошлом году ко мне обратился «The New Yorker» и попросил написать статью о «любви», я сразу же отказался. В конце концов, что я знаю о любви? И если на то пошло, что вы знаете? И что, во имя всего святого, знает об этом «The New Yorker»? Но четыре месяца назад события сложились таким образом, что теперь я чувствую, будто у меня нет другого выбора; более того, я пользуюсь возможностью написать о том, чего я не понимаю, но это поражает меня своей исключительностью и силой. Коротко и ясно, я собираюсь рассказать вам о своей семье и, в частности, о своих матерях, и когда я закончу, я уверен, что расскажу все, что мог знать о любви. Прежде чем мы начнем, вам надо знать, что обе мои матери умерли. Для тех, кто не в курсе, я должен пояснить, что моей биологической матерью была женщина по имени Миранда Пристли, весьма грозная и сильная женщина, которая при жизни была главным редактором модного журнала «Подиум», а затем стала исполнительным вице-президентом все еще процветающего «Элиас-Кларк» и, в конце концов, она «ушла на пенсию», чтобы возглавить Попечительский совет Нового музея искусств Метрополитен, должность, которую она занимала с большим успехом до своего последнего дня, почти четыре месяца назад. Моей второй матерью была Андреа Сакс — да, та самая Андреа Сакс, которая написала все эссе и книги, которые вы читали в колледже, и чьему примеру я всегда следовал. Мы часто шутили, что я получил «ген письма» от нее, хотя на самом деле у нас с ней вообще не было общих генов. На будущее, Андреа была мне «мамой», а Миранда «матерью». Ну, конечно, это не всегда было так — пятилетние мальчики не часто обращаются к своим матерям словом «мать», и когда я был ребенком, она была для меня «мамочкой». Это прекратилось, когда я достиг половой зрелости. Всегда начитанный, я решил, что чисто литературное обращение: «Мать» сослужит мне хорошую службу с женщиной, которая, казалось, никогда не одобряла меня. Она никогда не возражала против такой замены и ни разу не высказывала по этому поводу каких-либо замечаний. Но Андреа всегда была для меня просто мамой. Разница в возрасте между матерью и мамой составляла целых двадцать пять лет, и их роман начался, когда мать все еще была замужем за своим третьим мужем, моим биологическим отцом. Она была беременна мной и вскоре обнаружила, что мой отец в то время не хотел иметь ничего общего ни с ней, ни со мной. Для нее это был, мягко говоря, несчастливый период, пока она неожиданно и сильно не полюбила маму: ее младшую помощницу в «Подиуме». Неужели коннотации уже не вызывают сомнений? Конечно, когда через несколько месяцев после моего рождения эта история разлетелась, весь Нью-Йорк поспешил прижать дрожащую возмущенную руку к своей груди. Все говорили, что это возмутительно. Нелепо. Смехотворно. И что это не продлится долго. Но это продолжалось, они были вместе, а фурор утих. Странно думать, что люди склонны находить счастливые истории наименее достойными внимания. Странно думать, что они считают «Поэтику радости» наименее интересной частью Комедии. И совершенно неправильно думать, что все счастливые семьи похожи друг на друга и поэтому не особенно достойны сюжетов для серьезных романов. Правда в том, что мои родители всегда были очень счастливы, по крайней мере, насколько мог судить любой из нас. Конечно, есть вещи, о которых мои сестры и я никогда не узнаем: вещи, которые происходили за закрытыми дверями, по телефону, или сотни других случаев, которые навсегда останутся только между ними двумя. Как и большинство родителей, они старались оградить своих детей от разногласий, когда это было возможно. Но я искренне верю, что эти разногласия случались между ними довольно редко. По любым рациональным меркам, возможно, отношения моих родителей не должны были продлиться долго. Но они продлились, и их тихое, сдержанное, многолетнее наслаждение друг другом очаровывает меня, как никого другого. И это то, чему посвящена моя тематическая статья. Так что приступим.***
По их собственным словам, мои родители быстро прошли путь от полного нуля до «брака». Они определенно вели себя как старая супружеская пара: сколько я себя помню, они рассеянно заканчивали предложения друг за другом, жонглировали семейной и профессиональной жизнью с переменным успехом, ходили обедать без нас пару раз в месяц и отмечали свои памятные даты. Но при этом они так и не расписались официально. Следуя примеру Калифорнии, штат Нью-Йорк легализовал однополые браки в 2009 году, но мои мамы никогда не проявляли к этому особого интереса. В случае с матерью это было понятно, поскольку она уже пережила три свадьбы, и каждая ее последующая свадьба была все скромнее и скромнее предыдущей. Насколько я знаю, ее первый брак начался с экстравагантной тусовки, второй прошел с явно меньшей помпой, а третий, и по совместительству последний, был тихой церемонией только для семьи и друзей, как если бы она уже тогда предсказывала возможное расставание и держала голову опущенной, ожидая удара. Поэтому неудивительно, что она всем сердцем приняла идею жизни в грехе. Что касается мамы, я до сих пор не знаю, что она думала по этому поводу. Как я уже сказал, она была намного моложе матери, никогда не была замужем и, как и все остальные, любила хорошие вечеринки. Я так и не узнал, хотела ли она когда-нибудь свадебную церемонию, платье или букет. Но что бы там ни было, у нее было кольцо. Я хорошо помню то кольцо, как и мои сестры. Это был их последний год обучения в средней школе, и они вместе делали уроки в нашей гостиной перед выпускными экзаменами, в то время как я, семилетний, скучал над алфавитом на кушетке. Мать работала за столом в углу. Все было на удивление мирно. Кажется, я помню — Кэролайн и Кэссиди это подтверждают, — что это было незадолго до обеда в воскресенье. Входная дверь открылась и закрылась, и мы услышали поспешные шаги, топающие в сторону гостиной. «Миранда?» — позвал мамин голос, звучавший крайне раздраженно. Мать нахмурилась и оторвалась от работы. «Мы здесь», — ответила она. Шаги снова послышались с удвоенной силой, и тут в комнату ворвалась мама, неся бумажную сумку от «Картье». Глаза матери округлились, но вскоре мы все поняли, что романтического момента не последует: мама просто вытащила коробку из пакета, бросив его на пол, открыла коробочку и вытащила простое кольцо из белого золота. Она сунула его матери в лицо, решительно сказав: «Надень это». Мать откинулась назад, ее глаза снова сузились. «Надень это! — повторила мама, и ее голос стал почти скрипучим от волнения. — Я слышала, какой-то глупый парень пытался ухлестывать за тобой на вечеринке, и как люди могут узнать, если мы не…» Она взмахнула левой рукой в воздухе, и мы все увидели, что на ней было такое же кольцо. «Смотри, у меня тоже есть». Мать открыла рот. «Разве ты не хочешь, чтобы люди отстали?» — лукаво спросила мама. И, конечно, на это моя мать могла ответить только одно, она фыркнула и сказала, если я правильно помню: «Ты знаешь, мне нравится более узкая полоса». Мама подпрыгивала на месте от нетерпения, как кролик, и выглядела нелепо. «Я должна сама нацепить это тебе на палец или как?» — вскрикнула она. Потом она перестала прыгать и выглядела смущенной. «Ох», — мать закатила глаза, протянула руку и разрешила маме надеть слишком широкое кольцо на ее левый безымянный палец. «Вот так», — торжествующе сказала мама, поцеловала ее в щеку и выскочила из комнаты, остановившись только на мгновение, чтобы поднять с пола сумку «Картье». Мать же легко улыбнулась и продолжила дальше работать. Что было, то было, как говорится.***
В те дни мы были той семьей, которую люди называли «нетрадиционной», но мать непреклонно делала все, чтобы мое детство было полностью традиционным. Она была особенно обеспокоена тем, чтобы у меня был образец для подражания мужского пола, и с этой целью она наняла серию нянек-мужчин, которые в то время были в моде. Не могу сказать, что я не благодарен ей за это. Потому что это действительно была хорошая идея, и я хорошо общался с двумя из трех моих приятелей: Брэдом, который ушел, чтобы поступить в аспирантуру, когда мне было шесть лет, и с Мэйсоном, который оставался со мной, пока мне не исполнилось тринадцать, что, по иронии судьбы, как раз было тем периодом, когда я нуждался в мужчине рядом больше всего. Между Брэдом и Мэйсоном был Марк, который приехал с отличной характеристикой и проработал целых два дня, но потом попытался пригласить мою сестру Кэролайн на свидание, и был уволен. Мне нравились Брэд и Мейсон, и я вспоминаю их обоих с любовью. С Мейсоном мы даже поддерживали дружескую переписку по электронной почте до тех пор, пока я не поступил в колледж. Не могу сказать, что мама была так же взволнована идеей мужского присутствия в моей жизни, как мать. Она сама была полна решимости стать для меня вторым родителем, в отличие от моего «настоящего» отца. Она контролировала мое развитие с момента моего рождения (а на самом деле, даже до него). С этой целью она неукоснительно посещала все бейсбольные матчи, в которых я неохотно участвовал, записала меня на занятия по тхэквондо, где я вывихнул лодыжку на второй день, и пыталась заставить меня присоединиться к бойскаутам, прежде чем я окончательно убедил ее не делать этого. После долгих просьб оставить меня в покое, я был счастлив, сидеть дома и читать книгу (бумажные их версии были довольно широко распространены еще лет десять назад). Короче говоря, мать и мама чрезмерно компенсировали свои яичники, пытаясь сделать из меня настолько сильную мужскую особь, что к восемнадцати годам я, вероятно, должен был потеть от чистого тестостерона. Но это не сработало. Я до сих пор съеживаюсь при виде бейсбольной перчатки, и у меня болит лодыжка всякий раз, когда я прохожу мимо студии боевых искусств. Но в хорошие дни я могу оценить все их усилия. Если мама вошла в мою жизнь с безграничным энтузиазмом, то с матерью мне никогда не было по-настоящему легко. Всегда была некоторая холодность, определенная дистанция, которая, казалось, никогда не проявлялась с моими сестрами, и которую я никогда не понимал. Затем, когда мне было четырнадцать, я решил, что догадался, с чем это было связано: я наконец увидел фотографию своего биологического отца Стивена Томлинсона и сразу понял, что я его точная копия. У меня даже была его улыбка. Я был ошеломлен и обижен тем, что мать винила меня за это, о чем я и сказал ей однажды. Она холодно улыбнулась мне и сообщила, что я, очевидно, также унаследовал и его мягкотелость и бесхарактерность. Мама тоже присутствовала при этом разговоре, и это был единственный раз, который я могу вспомнить, когда мать в последующем извинялась передо мной за что-либо. Я знаю, что мало кому интересно слышать о моих подростковых тревогах, но помните, что я рассказываю историю любви, которая началась с бесславных обстоятельств моего рождения. Поскольку мои биологические родители формально все еще были женаты, когда я родился, меня не объявили незаконнорожденным, даже если иногда мне казалось, что мать думала, что я маленький ублюдок во всех смыслах этого слова. Мама законно усыновила меня, когда мне было два года. Но это не мешало посторонним людям говорить мне, пока я рос: «Как жаль, что ты родился в неблагополучной семье». Конечно, это было неправдой. Несмотря на то, что мы с матерью не всегда ладили — подробнее об этом чуть позже — я помню, что в целом у меня было довольно счастливое детство. Оно было бы невозможно без мамы, которая прибыла в «час нужды матери» — это фраза Кэролайн, кстати, не моя. Кэролайн унаследовала драматический талант матери и безоговорочно обожала маму. Как говорит сама Кэролайн, мама пришла как раз вовремя, чтобы «спасти» семью. Реакция Кэссиди была более сдержанной, но ей тоже очень нравилась мама — более того, она понимала, что мама вернула в наш дом столь необходимую стабильность. Как упоминала Кэссиди, до того, как мать увлеклась своей молодой помощницей, она была изолирована, несчастна, замкнута, и даже возникал вопрос, переедут ли они с Кэролайн жить к своему отцу. Что до меня, ну кто знает, что со мной стало бы? Но тут на место бедствия прибыла мама. Ей всегда нравилось говорить, что мать «поймала ее в сети», а сама мать никогда не отрицала подобных обвинений; и тем не менее, несмотря на свою молодость и относительную неопытность, мама вела семейную жизнь так, будто она была рождена именно для этого, заботясь о моей матери, близняшках и обо мне с преданностью, которая была одновременно нежной и неуклонно практичной. Казалось, она даже не сомневалась в том, что это ее судьба, не говоря уже о том, чтобы сопротивляться ей, и она часто казалась сбитой с толку, когда люди думали, что ей следовало сделать хотя бы одно или другое. Но, как и мать, когда мама чего-то решала сделать, она это делала. Так образовалась моя семья. Тем не менее, когда я достиг половой зрелости, мне, естественно, стало любопытно узнать о моем биологическом отце. Мать всегда изо всех сил старалась дать мне понять, что он никогда не станет частью моей жизни, и что она и мама любят меня «достаточно», поэтому это не имеет никакого значения. Любой, знавший мою мать лично, не был бы даже отдаленно удивлен ее заявлением, но для меня этого было недостаточно и к тому времени, когда мне исполнилось шестнадцать, я не мог выбросить из головы мысли об отце. В то время я был сильно увлечен шпионскими фильмами, и поэтому провел собственное расследование так скрытно, как только мог. Оказалось, что отец все еще возглавлял финансовую фирму в Бруклине, и однажды я собрал все свое мужество и пошел к нему после школы. Он сразу понял кто я. Не знаю, чего я ожидал, но уж точно не ждал ни слез, ни добрых отцовских объятий. «Я думал про это годами, — сказал он. — Я так сожалею об этом. Ты даже не представляешь, насколько». Об этом — означало бумаги, которые он подписал еще до моего рождения, в которых отказывался от всех прав на меня. «Я видел твою фотографию в газете, когда тебе было… о, не знаю, приблизительно три или четыре года, — сказал он. — Ты играл со своими сестрами и матерью… и э-э… — как и многие другие люди, он все еще не знал, как называть маму. — … и подругой твоей матери. И, Господи, ты не знаешь, что я испытал! Мы с Ленни сразу же позвонили моим адвокатам». Ленни — была его третьей женой, ради которой он бросил мать, и которая, как и мама, была на десятилетия моложе своего супруга. Очевидно, эта стратегия сработала для обоих моих биологических родителей. Отец пригласил меня на ужин в какое-то тайское местечко (тогда я придумал для мамы самую простую ложь, что иду в дом друга) и объяснил, что после той роковой фотографии в газете он много раз пытался получить доступ ко мне, и что мать блокировала любую его попытку со всех сторон. Она торжествующе сообщила ему, что отсутствие всякой связи со мной прописана кровью в их контракте, и вообще, о чем может идти речь, если он, ради Бога, даже никогда не платил на меня алиментов. Мать занимала невероятно высокое положение в обществе, и сразу несколько высокопоставленных юристов всегда были к ее услугам, поэтому я могу поверить, что любой его контакт со мной был невозможен. Отец поспешил объяснить свое первоначальное поведение: «Она просто так на меня накинулась, понимаешь? И я, честно говоря, действительно думал, что это было правильно, потому что я просто хотел поскорее уйти». Таким образом я понял, что имела в виду мать, называя его «мягкотелым». Но его раскаяние и сожаление были настоящими. Я видел это даже тогда, в свои шестнадцать лет. И я был очень зол, злее, чем когда-либо, что мать отказала мне в том, что могло быть богатыми и полезными отношениями на протяжении стольких лет. И мама! Мама, которая была всегда такой понимающей, такой добросердечной — как мама могла участвовать во всем этом? Как насчет всех тех «мужских образцов для подражания», которых, как они боялись, что у меня не было? Я чувствовал себя пронзенным предательством, и только позже я узнал, что мама безуспешно пыталась уговорить мать смягчиться в течение многих лет, но та была непреклонна. Мой отец дал мне свой адрес, номер телефона, электронную почту, и сказал, чтобы я вышел на связь, когда я захочу, нет, как можно скорее. И это оказалось, действительно, очень скоро. Тогда я побежал прямо домой, охваченный яростью, и влетел через парадную дверь, готовый взорваться гневом. Я помню, что Кэссиди была у нас в гостях, и она и мои матери болтали о чем-то в гостиной; их приветливые лица быстро стали шокированы и встревожены, когда они увидели меня. Я, не колеблясь, высказал им все оскорбления и обвинения, которые у меня были, со всей величайшей язвительностью (которую я фактически унаследовал от матери). Мама и Кэссиди уставились на меня, ошеломленные тем, что я сделал и что говорю. Мать молчала. Ее лицо стало жестким и холодным, и, не говоря ни слова, она встала и вышла из комнаты. Я слишком отчетливо помню, что было дальше, и до сих пор сгораю от стыда. «Арчер, милый, — сказала мама, — я знаю, что ты злишься. Просто сядь и успокойся. Я схожу за твоей мамой, и мы вместе поговорим об этом, хорошо?» Слова вылетели прямо из моего рта, почти без моего ведома: «Заткнись! Почему я должен тебя слушать? Ты не мой отец! Ты не моя настоящая мать! Ты мне никто!» Кэссиди ахнула, мама побледнела, и как только я закончил говорить, я тут же пожалел об этом. Я знал, что это неправда, и прошло меньше секунды, прежде чем я был готов обнять маму и попросить у нее прощения. Но у меня не было на это шанса. Я должен упомянуть здесь, что моя мать имела особенность отлично владеть собой. Это всегда удивляло людей, но это правда. О, она раздражалась легче, чем кто-либо другой, она была более нетерпелива, резка и требовательна. Но по-настоящему разгневаться, что означало позволить эмоциям овладеть собой и потерять контроль, это всегда было для нее проклятием. Поэтому для меня стало полной неожиданностью, когда прежде, чем я успел сделать один шаг к маме, мать буквально забежала обратно в комнату — это единственный раз, когда я помню, как она бежала — и схватила меня за локоть самой железной хваткой в мире. Я могу отчетливо почувствовать ее пальцы на своей руке, даже по сей день. Ее лицо было белее белого, а губы скривились в злом рычании. Она даже оскалила зубы. Не говоря ни слова, она выволокла меня из гостиной, и потащила по коридору и холлу, затем распахнула дверь и вышвырнула на улицу. Я помню ту головокружительную секунду, когда я раскачиваясь взад и вперед, боялся, что упаду с лестницы. Затем я ухватился за перила, и обернулся, чтобы взглянуть на нее, с полной уверенностью, что она может столкнуть меня с лестницы. Это единственный раз в моей жизни, когда я думал, что один из моих родителей может меня ударить. Но она не подняла на меня руки. Она даже ничего не сказала. Она просто посмотрела на меня, как будто ненавидела всей душой, а затем захлопнула дверь прямо перед моим носом и заперла ее на замок. И это была первая ночь, которую я провел в доме моего биологического отца.***
О, конечно, это длилось недолго. На самом деле мать не ненавидела меня, а мама сразу меня простила. В конце концов, я был их ребенком, и, думаю, они обе знали, что мне шестнадцать, и я глуп. Матери требовалось немного больше времени, чем маме, но через несколько дней (которые я оставался с отцом) все закончилось. Однако, как ни странно, после этого мои отношения с матерью значительно улучшились, как будто некий невидимый барьер между нами наконец был разрушен. Она немного смягчилась, и через некоторое время я тоже. Мне даже разрешили восстановить отношения с отцом, который никогда не был для меня настоящим отцом, но стал хорошим другом. Он скончался восемь лет назад, и я до сих пор скучаю по нему. Насколько мне известно, они с матерью не обменялись ни единим словом после развода, но они пересекались пару раз в моей средней школе, колледже и аспирантуре, не вступив при этом в драку. Вот так. Чтобы вы не подумали, что я слишком отвлекся, я снова хочу заметить, что я только однажды видел, как мать потеряла над собой контроль, и это было именно тогда, когда я оскорбил маму. Только неуважение к маме могло вызвать ее гнев, за которым, должно было последовать наказание, а наказывала она меня редко. Единственным исключением была обида нанесенная маме, потому что она одна являлась ее больной точкой, и к этому выводу я пришел довольно поздно. Это не было так очевидно, потому что мать с мамой никогда не демонстрировали своих чувств на людях. Они не показывали никаких нежностей. Я даже редко видел, чтобы они обнимались, хотя приветственные и прощальные поцелуи в щеку были обычным делом. Иногда они сидели вместе на диване, пока мы все смотрели телевизор, и только однажды я поймал их, держащимися за руки. Эпизод с кольцом был самым необычным и ярким моим детским воспоминанием. Тем не менее, казалось им было совершенно комфортно в этом, хотя мы с сестрами часто удивлялись отсутствию видимой привязанности между ними и даже находили это поводом для беспокойства. Когда я был в доме у друга, то видел, как его родители мило воркуют и «случайно» натыкаются друг на друга в кухне, а потом хихикают за бокалами вина, я приходил домой и искренне удивлялся, что мои мамы проводят вечера за своими ноутбуками, в кабинете наверху, усердно работая, как будто это было самое лучшее занятие для двух любящих людей, оставшихся наедине. Но через несколько лет родители моего друга перестали ворковать, а еще через пару лет они и вовсе развелись при горьких обстоятельствах (насколько я понимаю, его мать начала ворковать с кем-то другим). Тем временем мои родители продолжали сидеть вместе на диване, два раза в месяц ходить обедать в ресторан и были совершенно счастливы. Это было то, чему я должен был у них научиться, хотя на это у меня ушли годы: для настоящей любви не требуется воркование, хихиканье или, если уж на то пошло, церемониальные подарки в виде драгоценностей. Несколько лет назад я спросил маму, что сделало их отношения такими крепкими? Она ответила почти рассеянно: «Ну, знаешь ли, любовь. И доверие, и терпение. Я имею в виду, просто нужно продолжать работать над отношениями все время». Когда я задал тот же вопрос матери, она коротко сказала: «Отдельные ванные комнаты». Они никогда не могли описать словами, что заставляло их отношениям длиться столько лет. Да и они никогда не были заинтересованы объяснить нам это. Так что нам с вами просто придется стараться разобраться в этом самим.***
Все мы выросли. Мне с одной стороны повезло, а с другой нет, но я стал профессиональным писателем, которому всегда приходилось соответствовать репутации мамы. Что ж, я сделал все, что было в моих силах, и на этом закончим обсуждение. Я женился и развелся, и я не могу сказать, что сожалею об отсутствии у меня детей, хотя мне жаль, что я не могу следовать рецепту счастья своих родителей, особенно в том, что касается ванных комнат. Кэролайн и Кэссиди тоже обзавелись семьями и потомством: Кэролайн и ее муж сделали это тем, что непросвещенные до сих пор называют «обычным способом», в то время как Кэссиди и ее жена пошли другим путем. (Кстати, когда однажды на Рождество Кэссиди совершила камин-аут, мама выпалила: «Кэссиди? Но я думала, что ты…», и посмотрела на Кэролайн, прежде чем смогла остановиться. Это привело к одной из самых запоминающихся семейных сцен). Я обожаю своих сестер, и я без сожаления говорю, что бесстыдно баловал их детей в детстве, играя любящего дядю, в то время как мать с мамой превзошли самих себя, будучи самыми снисходительными бабушками. Когда мы выросли, мои родители состарились. Мама предпочитала стареть «естественно». Мать же выбирала «что угодно, но только не старость», возможно это потому что, кроме всего прочего, она всегда помнила, что ее супруга была более чем на два десятилетия моложе ее. О, она делала это очень деликатно. У нее никогда не было серьезных пластических операций, по типу подтяжки лица: просто немного нитей под подбородком, чтобы не было видно складок кожи, только тончайшие поправки вокруг глаз. И, конечно же, ей был доступен целый арсенал процедур для лица — лазеры, химические пилинги, дермабразии и бог знает, что еще — не говоря уже о спа-процедурах, косметике и всем остальном, что только можно представить. Она занималась спортом и внимательно следила за своим питанием. Ее одежда всегда льстила ее фигуре, и она никогда не теряла своей великолепной осанки. Короче говоря, в восемьдесят она выглядела действительно на шестьдесят пять, а в девяносто пять, она все еще ходила плавать четыре раза в неделю и железной рукой руководила Попечительским советом Метрополитена. Между тем, мама в свои шестьдесят пять лет, на самом деле, выглядела на шестьдесят пять. По мере того, как они старели, мать с мамой становились ближе друг к другу по возрасту, чем когда-либо прежде. Это очень радовало мать, которая теперь могла пойти на ужин с мамой, не отвечая на вопрос, что «она с дочерью» хотели бы съесть. Что касается мамы, она, похоже, всегда относилась к этому с юмором и постепенно становилась все старше — за исключением, конечно, сердечного приступа, который она перенесла в шестьдесят девять, и который чуть не убил мою мать. Точно так же, как я видел мать в гневе только один раз в жизни, я стал свидетелем ее слез тоже однажды, и искренне рад, что никогда больше мне не пришлось этого видеть. Она была просто в ярости, что мама совершила такую глупость, как умудрилась заболеть, и сильно напугана, тем, что могло произойти непоправимое, и чрезвычайно раздражена от того, что она считала некачественной больничной помощью. Из-за всего этого мы с ней вместе практически жили в больнице, чтобы постоянно присматривать за мамой, и я понимаю медсестер, которые не осмеливались произносить ее имя вслух. Это могло показаться странным, что мать сможет пережить маму, но с годами мы все приходили к мнению, что так оно и будет. Когда ей исполнилось девяносто шесть, а маме семьдесят, и они отпраздновали сорок пять лет совместной жизни, мать все еще была готовой к интеллектуальному марафону и могла побить всех нас в логических играх. Между тем мама, литературная карьера которой длилась большую часть этих десятилетий, и за два года до этого была награждена второй Пулитцеровской премией и только что ушла с должности старшего преподавателя в школе журналистики Колумбийского университета, начинала подавать первые признаки потери памяти. Она пыталась это скрывать. Впрочем мать тоже никогда бы этого не признала. Итак, Кэролайн, Кэссиди и я обсудили это между собой и стали готовиться к худшему. Худшего, как можно определить это понятие в случае болезни Альцгеймера — потеря памяти, беспомощность, деменция — не произошло. С одной стороны хорошо помогли лекарства от этой болезни — медицина за последние пятьдесят лет добилась значительных успехов. А с другой стороны, маму от этого спасала любовь. Да, любовь, причем в буквальном смысле этого слова. Те из вас, кто знает, чем закончилась эта история, то есть все в Нью-Йорке, возможно, сочтут подзаголовок моей статьи неуместным. Уверяю вас, что я выбрал его с большой любовью и с иронией, как хотела бы того мама. Мать, заметьте, свернула бы мне за это шею. Если вы дети, вам никогда не захочется представить, как ваши родители занимаются сексом. По крайней мере, мы с сестрами этого никогда не хотели. Я не берусь говорить за остальных. А, как я уже упоминал, отношения матери с мамой были полны сдержанной привязанности, и по большей части, казалось, были лишены страсти. Оглядываясь назад, теперь, когда мы стали взрослыми, конечно, можно догадаться о некоторых вещах: ночи, когда няня или «нянь» уводили нас на ужин или в кино, оставляя моих родителей одних дома; неписаный закон, который мы все знали, что их «нельзя беспокоить» в субботу и воскресенье утром; и пару раз, когда один из нас замечал их, сидящими на противоположных концах дивана, на приличном расстоянии друг от друга, за исключением того, что они были немного покрасневшими и случайная пуговица на их блузках могла быть расстегнула. Хотя один раз я застал, как они целовались. Но мне тогда было всего пять лет, я только что вернулся от педиатра и наивно подумал, что мама просто проводит очень необычный осмотр миндалин матери. Они поймали меня за наблюдением, и достаточно сказать, что этого больше никогда не происходило. Как бы то ни было, когда вы ребенок, вы вздрагиваете, и думаете: «Фуу» и очень стараетесь выбросить это из головы. Честно говоря, к этому никогда нельзя быть готовым. Мы с сестрами поняли это на собственном горьком опыте, когда просматривали отчет патологоанатома четыре месяца назад. Сегодня мне почти сорок девять лет, а им обеим шестьдесят один год. И, сидя за одним столом, мы вместе обнаружили, что вы никогда не будете слишком стары, чтобы ваши родители могли смутить вас так, что вам захотелось бы провалиться сквозь землю и исчезнуть. Мои родители никогда не отличались сдержанностью и оставались объектом общественного интереса даже в преклонном возрасте. Поэтому не удивительно, что через несколько дней, если не часов, весь Нью-Йорк узнал, что мои мамы — в возрасте семидесяти четырех и ста лет соответственно — умерли вместе в одной постели. И под этим я подразумеваю буквально одновременно в одной постели. Это был конец февраля, и нам было известно, что они всегда в это время отмечают какую-то свою годовщину, хотя теперь мы никогда не узнаем точно, что это было. Все, что нам сказали после вскрытия, это: мама перенесла второй сердечный приступ, а мать скончалась скоропостижно. К сожалению, патологоанатом не мог точно сказать, кто из них «ушел первым», поскольку время их смерти было так близко — несколько минут, возможно, или секунд. Но мы с сестрами пришли к выводу, и до сих пор так думаем, что первой умерла мама, а мать была так шокирована тем, что мама осмелилась так жестоко с ней поступить, что немедленно последовала за ней, чтобы отругать ее за это. На следующее утро их обнаружила экономка, которая, была якобы убита горем, но почувствовала себя обязанной рассказать нам, что они обе выглядели довольно счастливыми. Мы, естественно, горевали. Мы плакали. Мы стали разбирать их личные вещи и обнаружили на верхнем этаже небольшой шкаф, в котором хранились предметы, которые очевидно имели для них какое-то особое (хотя и сбивающее нас с толку) значение: две рюмки (!), вечернее винтажное кружевное платье, пара высоких кожаных коричневых сапог и многое другое. Мы тихо оплакивали их потерю. Но прежде, чем мы начали горевать молча, мы злились и задавались вопросом, почему они не могли уйти из этого мира каким-нибудь более приличным способом, например, быть съеденными акулами. Им обеим нравилось нырять с аквалангом. Но знаете, что? «Если пришло время…», как говорится. И, в общем, они чертовски хорошо прожили свои жизни. Мать была замужем за тремя мужчинами, которые казалось в высшей степени подходили для той жизни, которую она хотела вести, и провела вместе с ними в браке четырнадцать лет. Затем она сошлась со своей молодой помощницей и прожила вместе с ней еще пятьдесят. Мама же приняла условия игры и, насколько я могу судить, никогда не жалела, что выбрала жизнь рядом с вспыльчивой взрослой женщиной, с которой она делила постель и хозяйство, и была этому рада, как никто другой. О, если бы я мог рассказать вам об этом в подробностях. Я хотел бы рассказать все те истории, которые я слышал, видел и запомнил о своих матерях, потому что кажется, это будет настоящим преступлением, если каждый в мире не узнает, насколько на самом деле необычным было их обычное счастье. Сейчас мне кажется, что это эссе провалилось, потому что в конце его написания я чувствую себя более растроганным, более подавленным и совершенно сбитым с толку истинной любовью намного больше, чем раньше. Итак, что я могу об этом знать после всего этого? Я хотел бы спросить у вас, прямо здесь и сейчас. По крайней мере, меня утешает одно. Мои родители по-своему взбудоражили и вдохновили население Нью-Йорка не только своей жизнью, но и своим уходом. Когда мы с сестрами выходили из кабинета семейного адвоката, и все еще были в шоке от случившегося, мы наткнулись на человека на улице, который смотрел в газету с последней сводкой новостей. И там, прямо там, у него в руках, был заголовок о необычной кончине моих родителей. Я не могу точно вспомнить, что там говорилось, но, наверное, это и к лучшему. Он заметил, что мы смотрим, и повернулся к нам лицом. Мы, конечно, не знали его, и он понятия не имел, кто мы такие. Итак, мы трое стояли там, наблюдая за ним, и затаив дыхание, в агонии ожидали первого приговора незнакомца. Мужчина посмотрел на нас, а затем снова на ленту новостей и он покачал головой в немом изумлении. «Вы это видели?» — спросил он. Мы молча кивнули: О, да, мы точно это видели! Он задумчиво почесал за ухом, а затем присвистнул. «Вот, черт, — сказал он, — должно быть это он забрал с собой этих двух безумных старых баб, не так ли?» И здесь я могу вам сказать безоговорочно: да. Определенно, так и было. ♦