Does all this make sense?

***

      Ночь. Карие уставшие глаза широко распахнуты. Уже порядком израненные пальцы мёртвой хваткой вцепились в матрас, больше напоминающий кусок необработанного дерева.       Храп, издаваемый его сокамерниками, отражается от железобетонных стен и, кажется, льётся прямо в уши, будоража барабанные перепонки, будто намеренно делая вид, что всё безопасно. Будто подсказывая, что опасность миновала. Юре даже казалось, что храп как бы превращается в голос, безуспешно повторяющий, пытаясь усыпить: «Засыпай, все давно уже завалились на бока и смотрят второй, а то и третий сон. Никто тебя не тронет». Но он не был дураком, кто бы что не считал. Хованский знал, что, заснув, он скорее всего уже не проснётся. Он находился тут буквально неделю, но даже этого было достаточно для того, чтобы понять, что тюрьма — это не место, где кому-то можно доверять, это не то место, где ты можешь спокойно сомкнуть уже порядком уставшие глаза и быть точно уверенным, что сможешь их разомкнуть на следующее утро. Именно поэтому Юра уже около двух часов лежал на своей (хоть что-то он мог назвать здесь своим) койке, полностью провонявшейся мочой, потом и другими жидкостями, намертво впитавшихся в неё после предыдущих пользователей, и старательно пытался держаться, не засыпать ни при каких условиях. Хова понимал, что друзей у него, мягко говоря, тут нет, да и быть не может, даже больше, он не сомневался, что каждый третий сейчас спит и видит, как перерезает ему глотку очередной заточкой, сделанной из говна и палок. И чем больше он об этом думал, тем сильнее его пальцы сдавливали этот проклятый матрас, так жутко разящий дерьмом, тем сильнее он вдавливал уже порядком отросшие ногти в тыльную часть его ладоней, принося себе ощутимую боль. — Я не должен спать. Я просто не могу заснуть. Я должен держаться, — еле открывая рот, шептал себе Хованский, как мантру. — Я… Хочу… Жить…