***
У Тани сухие ладони, грубая хватка и острые ногти, поросшие кутикулой; она ненавидит броскость и импозантность, уже не обращает внимания на размозжённые костяшки, не смотрит лишний раз на них и не обрабатывает раны после очередной драки. Кисти её жилистые, а пальцы намозоленные, но для Маши её руки самые ласковые, самые учтивые и будто бы самые большие, водящие по разгорячённой коже так, что занимают собой всё пространство, грея, разжигая. Её движения резкие и непредсказуемые, и Маша в Танином естестве видит ряд интриг. В том, как разгорается огонь в ореховой радужке, — кажется, спектр его оттенков бесконечно огромен — в том, как робкая улыбка поддевает уголки губ и разглаживает желваки на щёчках. Она живая. Таня живая до неприличия, а лицо её пронизывают неглубокие морщинки. Точно позолоченные жилки, точно шрамы и плата за неподдельную искренность. Маша любит подушечкой пальца большого проводить по глабелле самой нежной девочки, разглаживать складку и улыбаться. Живость Тани заразна — Маша не может сдержать ответную. Не может не потокнуть прихотям нежной девочки, её девочки, чьи руки по самые локти запятнаны кровью чужой. Этот контраст возбуждает до мурашек и щекотки за грудиной. Если б у дисгармонии было имя нарицательное, она бы носила Танино имя.***
— Я реально испугалась за тебя, — Маша руками цепляется за морозящий кожу мрамор изысканной раковины и подаётся назад под напором нависшего тела. Она слегка вскидывает голову и наклоняет к левому плечу; чужие длинные пальцы нерасторопно подцепляют спавшие пряди её волос, заправляя оные за раскрасневшееся ухо — Маша реагирует на прикосновения лениво, почти что вальяжно, и ластится игривой кошкой, отмечая, как в Таниных глазах вмиг вспыхивает любимый огонёк. В свете подвесной люстры цвет её радужки становится только глубже: такого тёмного оттенка, что гипнотизирует и поглощает всецело. — Куда б я делась всё равно? — непринуждённо бросает Таня, ладонью касаясь крепкой Машиной ноги. Водит по ней круговыми движениями, явно не торопится, даруя девушке полуулыбку с послевкусием животного голода. Ощутимо сжимая кожу на внутренней стороне чужого бедра, она пальцами скользит всё выше и выше, стремглав следуя к точке невозврата, и Маша невесомо вздрагивает от рваных, будоражащих касаний. С каждым щипком на ногах остаются новые молочные отпечатки знакомых пальцев, и ей это нравится. Нравится эта близость — сильная Машина рука цепляется за ворот нежно-голубой толстовки Кашириной и беспринципно тянет на себя. Так, чтоб разглядеть каждую морщинку и каждую мимическую мышцу. Самая нежная девочка лишь усмехается в ответ и придвигается ближе, уточняя: — Что, настолько было жалко меня потерять? Она вскидывает брови, дразнит, действует на апломб, однако мягкая ухмылка выдаёт проказницу. Ладонь её, что покоится на бедре, цепляется за тазовую косточку Лебедевой, ведёт по мягкому животу и возвращается. Маша на это вздыхает звучно, сжимая ворот чужой толстовки крепче. — Жалко до слёз, — бросает наотмашь. Подбородок и потрескавшиеся губы обжигает прерывистое дыхание — Таня оглядывает лицо одноклассницы с предельным вниманием и интересом, лёгким движением руки вновь ныряет под клетчатую юбку, поддевая указательным пальцем лямку Машиных трусов; тянет чуть на себя, припуская с тихим шорохом мешающий предмет одежды. — Так трогательно, что хочется разреветься, — с издёвкой отвечает Каширина. Взгляд её цепляется за губы напротив, неестественно алые, дьявольски пухлые и аккуратные, манящие каждым своим непроизвольным размыканием. — Тогда еби и плачь, — Маша лёгким движением свободной руки расстёгивает школьную рубаху на три верхние пуговицы, обнажая свою мясистую шею и атлетичные дельты. И тут же в ротовой полости становится непозволительно тесно. Таня целуется жарко и мокро, так, как умеет только она: с остервенением и азартом. Язык её едва ли цепляется за чужой, а зубы с гулким ударом бьются о Машины, меря прикусить мягкие уста ещё хотя бы раз. Лебедева в тот момент ощущает на языке привкус железа, чуть шипит, на мгновение размыкая взбухшие губы, и этот долгожданный глоток кислорода отзывается мерзким холодом — нежная девочка вмиг останавливается. Извиняясь, слизывает с трещинки губ Лебедевой осевшую алую каплю и следует поцелуями ниже. Слегка прикусывает острый выступ Машиной челюсти, оставляя розоватый след. Она щекочет дребезжащим дыханием матовую кожу, сокрытую за чёрным пигментом татуировки, и резцами вцепляется в ямку подле бьющейся жилки. Довольным мычанием Таня реагирует на чужие пальцы, считающие позвонки под хлопковой толстовкой. В Маше словно крошится что-то внутри, бьётся о дерму и рвётся наружу; руки непроизвольно скользят по чужим лопаткам, оглаживают плечи и находят успокоение, зацепившись в замочек на Танином загривке. Шея сама подставляется под поцелуи, напрягаясь мышцами от каждого укуса — лёгкий флёр болезненности вспышками ослепляет, но тут же вытекает в форму наслаждения. Танины губы движутся ниже, метят ключицы, и россыпью на торчащих косточках остаются алеющие засосы, словно шипастые розы расползаются по груди. Рубашка уже соскальзывает с плеча, каждой своей складочкой вызывая табун мурашек и лаская и без того чувствительную кожу. Таня вновь возвращается к ногам, опирается об острые коленки одноклассницы и нежно оглаживает их заскорузлыми пальцами, огибая каждую выемку и бледный шрамик. Смотрит снизу вверх, а взгляд её в момент контакта осоловелый, вопрошающий. Маша расплывается в улыбке с этого, не проронив ни слова. Ажурная люстра слепит нещадно глаза, разморённые похотью; тяжёлые веки приходится прикрыть, теряясь в ощущениях, в том, как отчётливо холодят кожу небрежные поцелуи бёдер. В том, как они становятся волнительнее с каждым разом. Ладошки у Тани сухие, а пальцы ороговевшие, однако в каждом движении её ощущаются осторожность и мягкость. Маша не видит Каширину, но чувствует на себе внимательный взгляд, чувствует, как ничто другое, не отвлекается даже на шуршащий гомон по ту сторону двери: 'Сырок' наверняка одёрнет одноклассниц, стоит им только опрометчиво приблизиться к источнику глухого шума. Да и не до этого сейчас. Ведь нет ничего важнее процесса, важнее тяжёлого дыхания самой нежной девочки и тока собственной крови. Толчок — и та приливает к голове, вспыхивает румянцем на щеках. Лебедева выгибается в спине, ощущая каждую мышцу, каждый сосуд и отдающийся трепету нерв. Стук её сердца вторит толчкам, а изнутри тепло переполняет, давит на стенки и изливается в протяжный стон, гортанный, едва ли различимый. Такой, чтоб услышала лишь Таня, чтоб почувствовала его грубыми пальцами через вибрации и Машину дрожь. Татуированная рука, свободная от ласк, облокачивается о раковину. Владелица её наклоном корпуса вырывает Лебедеву из сладкого тумана, безмолвно прося взглянуть на себя в ответ. И обе тотчас тонут, чувствуют кожей и нутром момент настоящего. Каширина подаётся вперёд и вновь сплетает языки. Привстаёт, желая быть намного ближе, а Маша лишь чудом не воет от волны пронизывающей дрожи, скопившейся у копчика и паха. Поцелуй глушит одинаково рваное дыхание. Глушит то, как эго рушится под весом явственных чувств; оно трещит, обнажает истинное естество, скрежещет, стрункой растягивая внутриклеточный поток энергии, а после приторной негой разливается по каждой мышце, каждому нейрону и клетке, высвобождаясь. Лебедева шумно выдыхает, обрывает поцелуй и запрокидывает голову назад. Смотрит на нежную девочку напротив и моргает лениво, собирая картинку реальности по развалившимся кусочкам. Тяжёлое дыхание до боли вздымает грудь. А Таня лишь улыбается криво, пальцы подносит к своему запотелому лицу и, не отрывая взгляд, облизывает их, ведя по шершавому розовому языку влажными фалангами. Лебедева смеётся тихо с данного жеста, хочет сыронизировать над своей девочкой, но лишь принимает сидячее положение. Обхватывая красивыми ладонями скуластое личико одноклассницы, она большим пальцем разглаживает складку меж смоляных бровей. Всякая эмоция непроизвольна, если она искренняя. Маша полюбила Таню за эту её — немножечко детскую — черту. За искренность её намерений и чувств. Ей нравится читать Каширину как увлекательную книгу. Ту самую, с предсказуемой концовкой, но красотой описания и языка. Нравится постепенно раскрывать потаённую нежность одноклассницы со всех сторон, такую неестественную и слегка наивную. В глазах Кашириной теплится игривое пламя, а Лебедева шепчет одними губами: — Моя самая нежная девочка. И только Маше её самая нежная девочка в обличии машины для убийств позволит так себя назвать.