I. Дорога зовёт, неверная тропа манит.
— О, Арс, привет, — Шастун жмёт руку, жуёт сигарету. — Привет, Шаст. Парни опаздывают, да? Ответом служит кивок. Они как старорусская семья: пока все не соберутся говорить не о чём. Дима по натуре не опаздывает, а Серёжа только выходит в назначенное время, так что, очевидно, опаздывают они сейчас из-за второго. Шастун приходит либо тютелька в тютельку, либо не приходит вовсе (спит), а если опаздывает, то не как Серёжа — на десять минут, — а конкретно так на час или больше, тогда уже надо беседовать втроём (если не опоздал и Матвиенко). На улице прохладно, но это осенняя свежесть, предзимье, пахнущее инеем и замёрзшей росой. Толстовка душит горло под курткой и её нужно вечно поправлять. Колени похрустывают непонятно от чего, однако Арсений всё равно сводит фантомные боли к умственным, когда зубришь через не могу со слезами на глазах, и к переживаниям об экзаменах. Профессия айтишника чертовски привлекает, учитывая, что забрасывать свой актёрский кружок Арс не планирует. И все упомянутые глаголы дополнительно можно отнести к Антону, это так... для проформы. Фантомные боли в сжимающемся сердце: как только Арсений видит заинтересованный взгляд зелёных глаз не на себе или слушает болтовню о парне из соседней школы. Переживания — Шастуну не пять, да и разница в возрасте у них некритичная, но вдруг где-то подготовлен для него личный пиздец, и Арс просто не успеет понять, помочь? Привлекает: по всем фронтам воют Сирены, начиная от обаятельности, подаренной активной жестикуляцией, громким смехом и разговорами о чём-то сокровенным, заканчивая ежедневным «спокойной ночи!)» в телефоне. — Долго ль ждёте, судари? — Серёжа галантен. Как бы он не вертелся в плохих тусовках, курил, хамил учителям и одноклассникам, эта его черта джентльменская, вручённая отцом и выработанная матерью, ему идёт. Целовать руки девушкам, носить им же букеты, надевать костюмы, мило посмеиваться на неуместный юмор и восторженно удивляться, сохраняя спокойствие. Помяните слова Арса: когда-нибудь Серёжа ещё и за ум возьмётся, узнает, что девушки жмут руки первыми и только если хотят, и планета совершит годовое за день. — О, просветлели очи мои, — Дима смеётся со своих запотевших очков, сразу же после хлопка дверей за их спинами. — Недолго, минут десять, наверное. Шастун снимает куртку и убегает в клозет, как самый рассеянный в компании, опять забывший пописать перед выходом, предварительно попросив, брать ему карбонару, если официантка подойдёт раньше его прихода. — Ты так ему и не признался? — Серёжа не садится рядом и оставляет второй красный диванчик на Арса и Антона, зная, что Дима точно также не будет тревожить их коалицию. — Нет, — Арсений фыркает даже, — что я ему скажу по вашему? «Антон, ты тупой, а я влюбился, и все об этом знают, но ты опять-таки тупой»? — Я бы послал тебя на... — научное доказательство того, что Матвиенко никогда не заканчивает начатые скверные словечки или фразы — матерщинник-сапожник Позов, ходящий под боком. — Хуй. И его, кстати, тоже, но ты обязан признаться. Либо сейчас, либо никогда, — Поз окидывает их тяжёлым взглядом и мелодично отрабатывает по столу пальцами с аккуратными кольцами, покрытыми серебристым узором, мелодию, которую, видимо, учил сегодня всю ночь и репетировал свой синдром отличника. — С чего такая спешка? — Серёжа согласно поддакивает и смотрит на друга, развалившись на согнутом локте. — Узнаете, но я чисто по-дружески: се-год-ня. Спорить с Позовым самый отвратительный промах в чьей-либо жизни, поэтому Арсений не рискует и под задумчивый взгляд Серого, неловко разложившего меню на отделе роллов, высматривает дверь туалета и думает, что и как говорить. *** Арсу чисто физически плохо от душераздирающих экзаменов, становления взрослым и колеблющихся чувств. Тошно от взмыленного на свидании с кем-то Антона, который не парится о старости и выбирает всё по считалочке. Нет, Шастун готовится не меньше Попова: пропускает гулянки, прорешивает варианты и разбирает их с учителями на перемене, но действительно ловит кайф от выбранных английского и истории, с которыми совсем оправданно претендует на переводчика. Арсений тоже чтит выбранные профильную математику и обществознание, но они душные (подходят под порой явственное настроение самого Арса, но это бредни). Дима орёт в беседу слезоточивым газом на химию и засылает непонятные конспекты, подписывая: «Учу биологию, мою любовь, чмок в пупок. Биология — моя жизнь, как я люблю биологию!!!! А вы знаете мою учительницу по биологии, такая женщина!!! Что вы делаете? Я вот люблю биологию» — и добавляя килограмм сердечек. Однажды даже влюблённая в него одноклассница нашла страницу Арсения в вк, смущённо проболталась, что заметила множество сердец на панели часто используемых эмоджи у Позова и спросила, кому он отправляет так много цветастых сердечек и есть ли у неё хоть шанс. Арс прислал ей тогда семь скринов и сказал, что если ревновать, то только к биологичке. Катя посмеялась и прислала парочку ироничных сердечек в ответ, но это секрет для Димы, сохраните же его между нами. А Серёжа бегает от трудовика, на которого сколько жалоб не пиши — бесполезно, сматывается с последней в пятницу физры и бредит физикой. Рассказывает, что полюбил дары формул и вычислений с помощью мультиков в детстве и сносно мчит на Баумунку, затягивая потуже хвост. — Там пиздец в туалете, — Шастун вытирает сырые ладони о штанины и садится с Арсением. Без вопросов вообще. — Страшно спросить, почему ты не выбежал из него сразу, — посмеивается Матвиенко и безучастно выбирает между чаем улуном и ягодным с манго. Первый звучит так, будто его заказывают люди, разбирающиеся в чаёвничание (не Серёжин вариант), а второй по-дешмански. — Бери зелёный — не ошибёшься, — на самом деле над Серым смеются ребята уже минуты так две. Он сосредоточенно жуёт губу, хрустит пальцами, хмурится, бегая глазами от одной картинки к другой. — Вы чего смеётесь? — Интеллигент, блять, — теперь уже все хохочут в открытую, а подошедшую официантку нагружают на два блокнотных листика и просят один чайник с зелёным чаем на четверых. — Да вы угораете, — Матвиенко ложится на спинку дивана и скрывается от шуток за ладонями. В последствии все пьют зелёный чай, но Шаст случайно пересыпает сахара в заварочный чайник — приходится просить новый. У них по планам ещё прогулка-обход города и знакомых кварталов за обсуждением всего, а у большой части и признание Арса, которое обыграть надо: одновременно так, что если Антон откажет — поддержать Арсения; а если согласится — быть рядышком, но на приличном расстоянии, чтобы гейщина не перебросилась и на Поза и Серёжу разом. — Шаст, кстати, ты же с тем парнем на свидание ходил? — Позов специально сворачивает на детскую площадку, где у них стоит скамейка за берёзкой. — Ну да, вчера, — Антон смущается, тормошит шнурок толстовки, бегает глазами по дому перед ними, радуется отдыху ног и переживает о выбранной теме. — И как? — Арсений прямо возникает из ниоткуда, хотя сидит, казалось бы, под боком. Вот уж Арс никогда не интересовался чем-то, кроме настроения, что испытывал Шастун на свидании и после него. Попов в этом плане выходил на пьедестал почёта друзей выше и равнялся с архетипом хорошего отца. — Эд милый, излишне ворчливый правда, но милый, — Антон хмыкает сам себе и накидывает ногу на ногу, чтобы не свалиться с лавки. Раньше она была для них большой, а сейчас все раскабанели, — познакомлю вас как-нибудь. — Это в принципе в порядке вещей. — Ясно, — Арсений чувствует, как немеют пальцы на его ногах, тяжелеет взгляд, наливаются пóтом ладошки. Шастун хочет саркастично ответить «пасмурно» или «хуясно те», но сдерживается, ощущая на себе проникновенные пары глаз, и не понимает, что сказал не так. Наверное, ребята всё ещё не готовы к таким — даже мимолётным — упоминаниям парней Антона. Арс хочет уйти, слиться с воздухом, притвориться одной из его составляющих и отбиваться о чьи-нибудь стенки лёгких. Шаст не знает, сука, до сих пор не слышит, как звонко бьётся его, Арсово, сердце, ударяет в глотку, заливаются закатом его щёки аристократа, и глупеют влюбчивые фразы, которые Матвиенко сравнивает с серебряными одами. И в этом нет его вины. Прискорбно? — да; больно? — от детских коликов до ломки ключиц. Антон на всех основаниях может не хотеть отношений с Арсом, главная проблема кроется в восприятии Антоном Попова как старшего брата. Арсений не хочет быть кровным родственником, Арсений хочет любить его платоническими отношениями. Френдзоны не существует у решительных и любящих разговоры людей. Антон к ним относится. На скамейке тихо, вдалеке зарождается ветерок и поднимает мокрые листья на поприще, приглашая на искусный бал, хотя в Питере любви к искусству не занимать. Дима смотрит как-то досадно, закрывает глаза, расслабляет шею и пытается утихомирить свой пыл. Серёжа успокаивающе гладит его по плечу, слегка с нажимом, но это чтобы не забывался. Не им страдать и нести ответственность. Здесь лучше понять и постараться сохранить компанию целостной. Антон знает, что Матвиенко ёжится от запаха табака, потому что его курящий отец порой избивал его, а Арс просто всё время отмахивается, и только поэтому он не закуривает. Хотя по состоянию Димы — тот бы согласился. Ночи в Питере зимой тёмные, залитые фонарными лучами, бесконечно светящимися жилыми окнами и краткими магазинными вывесками, которые аккуратно напарываются своим искусственным излучением на острое лицо Арсения. У него выточенный подбородок, не как у Димы или Серёжи, у которого уже даже борода копится; у него графские щёки, будто выбеленные на атлетическом теле, не как у Поза и Серого с колоритными корнями. И глаза неимоверные. Если у Матвиенко в них видно своё же отражение нечужой души, у Позова проглядывается каряя кромка и блестит американо в фарфоровой кружке — то у Арса там океан. Широкий, глубокий, сюрреалистический, вольный и сбитый, словно подушка перед сном. Антон не понимает, почему видит в волнистой пене вопросы и сомнения. Пытается сложить два плюс два, хоть и с математикой вступил в пацифистские отношения ещё во втором классе. Задачка оказывается на логику. — Я тебе нравлюсь? — Шаст поворачивается быстро, маячит глазами по лицу напротив с библейской скоростью, успевает облизать губы и перетереть все кольца. — Два года как, — Арсений, наоборот, не стремится убыстрить процесс. Выучил, от зубов отскакивает. Антон хмыкает себе куда-то в воротник, отворачивается также неминуемо, и профиль у него всё также красив. Родинка на кончике носа еле заметно выпуклая, губы спущены будто батуты без воздуха, кожа бежевая, румяная от натисков морозца и смущения. Когда Арс только влюбился, он долго разглядывал Шастуна, посадка в классе позволяла смотреть на его лицо и в профиль, и в анфас на работах и переменах, и в три четверти, если он шептался с Димкой (только сидеть приходилось спиной к учительнице или вполоборота к доске, но несильно печалило). Мог видеть, как Шаст играется с ручкой между своих пальцев и всё время роняет её под ноги Попова; лохматит волосы, вьющиеся на кончиках, и начинает ломаться его голос. Дима с Серёжей в самых узнаваемых: ахере и оторопи. Специально уставились друг на друга, ищут отражения в тёмных глазах, но видят лишь сгустки неба и снежные комы выдохов, тяжёлое дыхание с другого конца скамьи и чувство потери за спиной Поза. Арсений не вывезет, Антон слишком тугодум от природы. На элементарное ему иногда и репетиторов не хватает, так что влюблённость Арса для него как новое открытие чего-то супер значимого (так и есть). Матвиенко ощущает бешеное количество волнения в компании и склоняет голову. Дима всё понимает, поджимает губы, будто ждёт хоть каких-то действий от друзей, и соглашается с немым, неозвученным утверждением Серёжи, на своё же удивление. — Пацаны, мы пошли, — Серый бросает невзначай, хмурится на удивление Арсения и прихватывает Позова. Шастун на них внимания не обращает. — Ты хоть когда-то чувствовал что-то ко мне? — Арс хочет плакать из-за внезапного ухода друзей, знания, что его пошлют и отвергнут, понимания, что выбрал дурацкий момент. — Да, всегда чувствовал, — Антон не поворачивается, а жаль. — Самые тёплые мысли думал. — Но они не такие, да? — Попов вздыхает, больше подавляя в себе то самое. — Но они не такие, — и смотрит проникновенно. Выжигает, высверливает, шлифует ноябрьским ветром. Нежность в нём плещет, блуждает в зарослях смущения, красноречиво выраженных светлыми облаками, и пылает красотой своей. Арсений теряется вновь и вновь, с почитаемой улыбкой, нивелирующей броские слова и бесконечные, экспансивные чувства. — Мы можем остаться друзьями? — Арс боится до дрожи сердца, уже бьющегося где-то в голеностопе: не переживёт отказа, жизни порознь. Он в этой любви пророс, повзрослел, поумнел, из вакуума не выбегал, страшился ответственности, сыр-бора, но сам на него наступил. — С радостью, — вздрагивает, двигает плечами вперёд, ловит свои действия и смотрит с вопросом. Арсений согласно кивает зачем-то. Его мысли и шаги теперь анализируют, чужие неосознанные, дружеские порывы поддаются выточенной проволочкой мыслей. Вот этого он боялся. Антон начнёт закрываться, отдаляться, мимолётных «возьми меня за локоть, или я сигану в прорубь нагой» не станет, потому что Шаст будет думать; различать понятия: крепкая дружба и как не раскрыть чувства Арса ещё больше, усугубив проблему. Но обнимает Антон всё так же, когда они сравниваются ростом и теряют несчастную сантиметровую дистанцию: вжимается плечами, обволакивает торс, сжимая ладони на талии, и дышит на ухо. Расслабляет шею, если дыхание Арсения приходится на колючие ключицы, сипит морозным серебром в никуда и бесконечно доверяет. Расходятся они через час. Случайно теряются в одном из кварталов, звонят Позову, который по громкой связи выводит их на знакомую дорогу и спрашивает только под конец: — Всё хорошо? — Хорошо, — отвечает Антон, слышит, как выдыхает в трубку Дима, наверное, чуть расслабляет плечи и поднимает уголки губ. Всё-таки не такой уж и важный повод, чтобы улыбаться до свода челюстей. — Живём, — Арсений не отстаёт, знает, что эти двое знаменательны друг другу, верит в правдивые переживания. Жить необязательно можно на хорошо или отлично, Поз это понимает, Арсу и не должно сейчас быть заебись. Он живёт: общается с Антоном, общим другом, выяснил свои соло отношения, — посягает жизнь без трёх ответных слов. — Отпишитесь, когда дома будете. Оба. — И тебе не хворать. Дима на деле улыбается широко. Любуется контактом «Шаст», когда с той стороны сбрасывают, заходит в чат с Матвиенко и рассказывает всё, что услышал, потому что фехтовать надо уж точно не поодиночке. И Серому обязательно потом всё расскажут, — они сами увидят их прочее взаимодействие при первой же возможности, уверуют взгляд Арсения и посылы Антона, вкладываемые им в свои действия. Серёжа волнуется не меньше, пишет «до завтра» и ждёт сообщений друзей из дома. К Арсу у него сердце сильнее лежит и тянется иначе. Арсению порой кажется, что он невежа и предатель, раз общается чаще с Матвиенко, но тот сакральных слов в их болтовню не вкладывает. Успокаивает, что от этого они не становятся козлами отпущения, и Шаст с Димой не спускаются по лестнице «мой топ друзей, че-ек» вниз. Арс сам знает, что при всей влюблённости, сранье, что они пережили вчетвером, он будет с Серёжей и с больным сердцем, и со звонким голосом, который срывается обыденно от азартных ссор с Позом. — Мы пообщались, вроде всё встало на свои места, знаешь же, но как было не будет, и я побаиваюсь, что этот день — отправная точка, — Серёжа выслушивает, ловит малейшие изменения интонации и, прежде всего, по-настоящему сочувствует. Он наблюдал за друзьями даже раньше, чем Арс что-то понял. Ему трепетно было слышать, как искромётно выдыхает Арсений, если Антон в момент имеет над ним сильнейшее влияние из-за проявления дружеских чувств; сложно было выводить друга из состояния поиска ответов и двойных, междустрочных подтекстов, на которые Антон неспособен в принципе. Шастун говорил, делал, плясал, смеялся, казалось, специально, хотел вывести Попова из себя, будто знал. Остепенил тогда Позов. День за днём в компании Серёжа будил в себе демонов и выпускал их на бедного Антона, да так, что они однажды конкретно рассорились, и Шаст всю неделю обходил стороной Серого, Арсения, который находился в бегах от лучшего друга к чувствам, и даже Диму, решившего не беспокоить взбаламученные нервы друга, дав ему отдых ото всех. — Но ты получше сейчас? — Та хер знает, просплюсь: утро вечера мудренее, — голос слегка прогибается, что на записи это точно бы было заметно, но Серёжа пропускает эту мысль дальше по литому потоку. — Спокойной ночи, — Арс нежно понижает тембр, придавая окраску желанию выспаться и физической усталости. Матвиенко не верит. — Спи спокойно, — ласковое, аккуратное «я всегда поддержу тебя». «Настоящий джентельмен», — усмехается Арсений и действительно ложится в постель, накрывается одеялом, перекладывает подушку другой холодной стороной, отворачивается к стенке, даже ножку подтягивает к торсу, но глаза не щёлкают. Ему неожиданно хочется написать Антону, узнать, что он чувствует, не желает ли отказаться от него; написать Серёже, поныть, разодрать глотку, слепить из себя подобие жалости, чтобы все-все разом начали плакать над ним и сально фальшивили «всё будет хорошо!» Нисколько не будет. Господи, зачем он вообще ему об этом сказал! Это тупейшая идея Позова, вот он во всём и виноват. Надо обязательно ему предъявить завтра, а пока веки скользят между собой от слёз: о Димке думать не время.II. Одинаковые лесные пейзажи в дороге убивают.
У Шастуна день, что ни странно, складывался. Будильник прозвенел, мама смогла выудить себе выходной и сберечь от новой нервотрёпки, сестра без слёз о горести и тяжести жизни собралась в школу, но приуныла уже в лифте, спросонья чуть не падая навзничь. Не радовала только геометрия, стоящая первым уроком, и обязательная встреча с Арсом. От последнего не претило, но и не осчастливливало. Непонятно, сумбурно, трагикомично. Сначала подошёл Дима, обомлел, что он не первый из их квартета, и опёрся на фиолетовую стену, грязно выкрашенную из болотного на школьный бюджет. Дальше — Серёжа. Оскалился на будничное «Привет, Птичка. Как дела у кички?» и «Как Арс?» Ведь обыденное — заебало круто так, с вертухи; а спрашивать второе точно надо было не у него, а хотя бы у самого дурака Шастуна. Птичкой его назвал только Антон, потому что новости поприща и дел Арсения доносил именно он. А когда пятиклассники уже начали заканчивать свои убийственные игры на систематическое вышибание всех, у кого есть рюкзаки, и последние опоздуньи-учительницы грозно хлопнули дверьми, выплыл Арсений. Пошатываясь, открыл дверь и влился в атмосферу неугомонного класса. Место для него было свободно всегда, прямо перед Шастуном, нервно перебирающим волосы на голове, и скакавшим глазами по строкам учебника биологии Димой. Матвиенко, убравший со стула портфель, смотрел нежно. Дрогнул в улыбке, почесал запястья, смахнул крошки от ластика, неубранные уборщицей, с пустой парты и молчаливо пожал руку. Взгляд у него был потерянный. Арс повернулся, мотнул головой Шасту на приветствие, но Позу руку пожал. Забавно, но ожидаемо. Ему надо остыть. Матвиенко видит, слышит на себе нечитаемый вопрос. Рассматривает лёгкий тремор Арсения, мешки под глазами, красные глаза, припухшие веки, зевоту и лазурь в шторме. В груди у Серёжи штиль, когда он встаёт, выходит из-за стола, обходит сокращённый в математическом кабинете третий ряд и смотрит на Шастуна. У Антона глазища зелёные, дымчатые, поначалу и не поймёшь какие; некоторые спрашивают в лоб и восхищенно охают, он хохлится, что в детстве рыжий был, но цвет выгорел за тёплые лета у бабушки в Воронеже. Мужская копия сжигаемых на средневековых кострах ведьм. Только теперь люди сгорают, а не горят. Матвиенко тлеет. Арсений оборачивается, ищет подвох; Дима не сводит глаз; и только Антон не видит причины напрячься. Серёжа ведь друг, незачем его бояться; отказывать его лучшему другу, доводя до трясучки, — раз плюнуть, Боже мой. И Матвиенко бьёт. Целится в родинку-точку, потому что знает, что бить надо целенаправленно и чётко, рефлекс выработался, когда маленький Серёжка видел взъерошенного, пьяного, вонючего отца-военного, бьющего по рукам и ногам чем попало. Говорят, военные — чёткие, ни в коем случае не абстрактные и конкретные. Но они следуют за указами. Не думают об эмпатии противника, даже если это их родной, сентиментально привязанный к ним тягучими нитями родства и любви. Они заточены в свои мраки горечи, они повидали столько смертей и поломок душ, что не заметили, как это надрывно хрустнуло в них. Это слилось — это круговорот. — Серёжа, ты с ума, блять, сошёл! — Арсений кричит на ухо. В суматохе не слышно. Кто-то громко удивляется (Серый сматерится только в апокалипсис), некоторые помогают Шастуну добрести до раковины, вымыть нос, и лишь Позов поправляет стул Антона, на который Арсений сажает друга и встаёт перед ним на корточки, ища ответы. Дима не ждёт, когда Серёжа обернётся, заискивающе посмотрит на него, поэтому проходит через кучу одноклассников, окруживших Шастуна, и берёт его лицо в руки чуть ниже челюсти. — Похоже на перелом, Тох, — Антон зол, у него проявляются складки на лбу, красные щёки, разбитый дрýгом нос непонятно за что и к хуям испорченный день, если не месяц. — Поехали в больничку, дружище. Шастун хочет въехать Матвиенко также, а потом оправдаться обидой за третий класс, когда Серёжа выбил его в вышибалы первым, хотя они никогда не кидали друг (в) друга. Но покорно склоняет голову вниз и, не оборачиваясь на Арса или ту же Птичку, выходит из кабинета. — Шастун! Что с тобой?! — Раиса Павловна настигает прямо на лестнице по пути из учительской. Смотрит тревожно. Она его невзлюбила ещё в пятом классе, но к последнему году это вылилось в «спасибо, что не заваливаете меня за непонимание». — Упал, — и обходит женщину, протираясь плечом о стену. — Дима, ты-то позаботься о нём! — Обязательно, Раиса Пална, — где-то позади. Лицо саднит до пиздеца, Матвиенко знал о его чувствительности. Серёжа знал, как это надо делать. И Антон не хочет думать, что Серый этого и ждал и это всё не в состоянии аффекта. — Надо такси дождаться, Антох, — Дима не препятствует злости друга, потому что она совершенно оправдана. Он лишь сдерживает за локти, когда Шасту неймётся вернуться и надрать Серому хоть что-нибудь. Антон сейчас, кроме ярости, не видит ничего. Позов знает, почему это случилось, поэтому и не останавливал. Это внутренний конфликт Серёжи и Шастуна, который решился бы только дракой или пустяковой ссорой, заставившей бы разойтись всех по разные стороны горизонта. За Антона, конечно, тарабанит сердце, но это не его дело, они вдвоём должны решить проблему, если хотят. Дима не знает, каково это жить с тягостью от ссоры с близким человеком, ведь примирение и соглашение — лучшие точки новых начал и прыжков с причала. — Он думает, ты обидел Арса. — Да, как я мог! Мне Арсений самый важный человек, я не виноват, что не чувствую чего-то к нему! Какой же он, блять, идиот! — Шастуну надо потрепаться, поныться и поорать, пока опоздавшие дети со страхом оглядываются на них, а приехавший водитель нервно сглатывает. Позов думает заплатить терпеливому мужчине больше, потому что вроде Антон накапал на коврик кровью. Разумней было бы, конечно, пойти в медкабинет, вызвать там скорую, провести первичное обеззараживание и вызвонить тётю Майю, которая в любом случае будет разбужена Позом со словами: — Тётя Майя, здравствуйте, добрый день! Простите, пожалуйста, извините, что звоню и разбудил Вас в выходной, как сказал Антон, но мы сейчас в травматологии на Ленина, и Шасту сломали нос. Вот. — Что? — Антону нос сломали, я могу довести его до дома, Вы главное не переживайте... — Такими темпами и твоими скороговорками — не переживу, Димочка. Ему операция не требуется? — Не знаю, я переволновался и не слушал, — Позов нервно хихикает женщине в трубку, перебирает немногочисленные кольца на пальцах, мигрировавшие привычками Шастуна, и вздрагивает плечами постоянно. — Уточните ещё раз обязательно и отозвонитесь мне! — Хорошо, тётя Майя, ещё раз простите, извините... Шастун присаживается рядом, дышит ртом глубоко и падает спиной на стену, стул под ним скрипит на весь простуженный коридор. Они молчат весь путь. Антон громко думает, забывается, хочет почесать нос, цокает и свешивает руку обратно. Операцию ему, кстати, назначили при рентгене. Матвиенко выбил именно то, что не могло зажить самостоятельно. Как знал. Там ещё оказалось, что Шаст всю жизнь дышать не мог нормально, всё ходил с платочком и сморкался воздухом. Из воспоминаний вытащил своё падения в детстве с качель. На всё про всё — суммированные три недели лечения с больничкой и полным заживанием. И это всё в выпускном классе. Серёжа знал, куда бить.III. Внезапные поездки строптивы лишь на деле.
Антон уживчивый на деле. В палате знакомится с парнишей из театрального и, кажется, влюбляется. В театр. Смотрит постановки по телефону, дыша ртом так громко, что тихие реплики не слышно. У соседа сломана нога, и он здесь явно будет отлёживаться дольше, поедая апельсины, принесённые его бабушкой, потому что утреннюю кашу он выбрасывает, обед ест с зажмуренным носом, а ужин глотает не жуя. Шастун напоминает себе клоуна, с таким клоунским красным носом, только вместо поролона — бинт и вата, а цвет из-за иногда хлещущей крови. К нему наведывается Димка, и часто они смотрят поставленные представления соседа-театрала вместе, если про гостя забывает медсестра. На середине второй недели приходит Арсений, стоит в проходе долго, боится пошевелиться, но Антон к нему дружелюбен до последнего. Он понял и даже почти принял такое поведение Птички, но на смирение ему всё равно не хватило. Арс успокаивается, вручает ему контейнер с зелёным кислым виноградом, а глазами просит друга простить. — Ты реально никогда не пробовался? — Тимофей даже возмущён. Из Антона бы вышел замечательный актёр, необязательно главной роли, но уж точно не немой массовки. — Ну КВН, если только, — Шастуну странно от этого напора нового товарища, видящего в нём презентабельного актёришку кино(!), а не театра. — Так это уже база какая! Ты же харизматичный пиздец, тебе только прокачать тексты без лишней эмоциональности и жестикуляции. Но ты же отличный, эпатажный! — Тим, я переводчик. Сейчас поздно что-то менять. — Ты латентный актёр. По приезде домой на душной маршрутке, позади пышной женщины Антон впервые так отчётливо чувствует запахи вокруг него. Всё-таки нос ему поправили на отлично, да те же апельсины теперь не просто пахнут, а воняют, и, когда мама режет лук, привычно размазывая тушь на нижнем веке, Шаст плачет от яркости аромата, хоть и к самому процессу нарезки не причастен. Уроки ему прощают, но неожиданное «можете мне к экзаменам литературу добавить, пожалуйста» — нехотя и не особо. На историю Антон кладёт болт, отказывается от прекрасной репетиторки, выкидывает áтласные распечатки и свои рукописи про династию Романовых, а учебник с двадцатыми веком нафталинового, ленинского мира продаёт на авито за триста рублей такому же ровеснику. У него всегда душа лежала к литературе. На историю его настроили педагоги и близкие, мол, зачем тебе книжки посредственные на переводчика, бери атласы в охапку и по струночке щеголять. Серёжа, когда Антон входит в кабинет привычно последним, опускается завязать завязанные шнурки. Шастун здоровается с одноклассниками, жмёт по пути руку Арсения, шутит учительнице и громко садится на стул. Матвиенко разве что зовёт после школы пойти по домам вместе — им, как ни странно, по пути — и ждёт у входа в школу. — Я переживал за Арса, думал, что это ты насолил ему, — Серёжа трясётся хуже осинового листа от холодрыги и смотрит на Антона, как влюблённые за звёздное небо, — задрав голову. — Ну пиздец, Серёг. Он же поговорил с тобой, я знал, что после разговоров нам с ним вдвоём легче не станет, но мы же не просили лезть, — Антон насытился чувством злости к Матвиенко, её уже так через край, что вылилась за края, и стакан опустел. — Я не хотел... и ну... — Я буквально пролежал в больнице, мне сделали операцию, и я просрал целый месяц. Птичка, я успел сменить кардинально направление, смог нормально дышать и отдохнул, но это всё ещё не отменяет того факта, что ты сломал мне нос, условно, за то, что я не люблю Арса в ответ, — без запинки, отрепетировано уже. — Прости...? Шастун жмёт мизинчик терпко, агрессивно, что даже грубо, но на развилке они всё же обнимаются и прощаются, как и до этого — спокойно.IV. Без маршрута, но с незнакомцами.
Эд по правде волнуется перед долгожданной встречей с Антоном после его длительного больничного. Он всецело соскучился, много переживал за самочувствие Шастуна, из-за чего названивал ему ежедневно, — тому только в радость, — думал, надо ли что-то вручить в честь выздоровления или необязательно и всё-таки на встречу пошёл с большой упаковкой мальтезерс. Знакомы они были отнюдь мало. Гуляли раза два, назначили променад после курса лечения и заживания, на который оба смущались идти. Антона крыло чувство вины за Арсения, мандраж за Матвиенко, с которым они вроде порешали, а вроде нос спазмирует при встрече, и с Эдом теперь ассоциируются не самые приятные мысли, но Выграновский к этому, на удивление, не имеет отношения. Шастун два раза чуть не падает, пока пляшет средь меловых сугробов на экваторе января, но Выграновский ловко подхватывает его оба раза, когда ноги заведомо расслабляются, а задница оборонительно сжимается. На третий раз Антон специально делает себе же подножку, но холодную руку тянет на себя, на что Эд хрипло охает, хлопает глазками и податливо приземляется рядышком, разделяя не слепленного до конца снеговика пополам. Шаст смеётся, разжигает в груди огоньки азарта, зудит в глотке где-то о приступе радости, неожиданно накатившей проливным дождём, Эд подхватывает и любуется. Шастун смеётся извечно чисто, прямо. Он не замолкает, даже если история не его, и он не рассказчик, но слушает, шутит, дополняет, уточняет, потому что любознательный и хороший друг (третья встреча!). — Можно тебя поцеловать? — Выграновский видит румянец и чувствует свой, запасливо оглядывается. Во дворе пусто, дети разбежались по своим уютным койкам, взрослые рабочие только добрались до включённого свистящего чайника, бабули покряхтели обратно по домам, заскучавшие за неимением новых поводов для обсуждения «золотой» молодёжи, которая по ночам около подъездов как раз таки не отвисает. И лишь кошки вздымают свои ободранные хвосты, елозят лапами по морозной земле и ищут скоропостижный ночлег где-то в подвале или дырке в панельном доме. — Да, — Антон не отрывается от глаз Эда. Вопрос ставит в краткий ступор, пока парень выискивает путанных прохожих, но ответ однозначно выдвигает свои позиции первее и целомудреннее всех. Эд мягко улыбается, показывает кончики клыков, облизывает губы и посягает холодными, покрытыми изморозью ладонями на щёки Шастуна. И целует. Вливается подростковым, клишированным темпом, жмурится от звёздочек в глазах и ушах, приземлившихся со светлого неба прямо в его худощавое тело. Небо потеряло свои мимолётности, а Антон и Эд, кажется, приобрели первые трепетные чувства. Любви, похоже, не существует, раз люди не тоскуют по кратным ромашкам, складывающимся в филигранные узоры, но Шастун готов лежать с Выграновским вот так в объятиях, нацеловавшись, световую вечность. Эд обнимает его под плечи и заставляет подняться с земли: здоровье важнее, — им ещё целая ночь и нерушимая сказочность нескольких эпох.V. Зимой леса за окном белоснежным полотном.
Арсений, когда видит улыбающегося непривычно ярче Антона, который смущается, если они встречаются глазами или хлопают друг друга по плечу после рукопожатия, всё неуместно быстро понимает. И ему тяжело, мир внутри него меленько умаляется, но вы не переживайте: процесс идёт медленно и контролируется разбитым сердцем. Он серьёзно наблюдает за своим общением с Позом, Серым и другими ребятами и пытается перенести что-то самодельное, слегка похожее на их с Шастом. Но Антон всё понимает, если это очевидно. Оказывается, это очевидно. Шастун зовёт в гости спустя месяц после ссоры с Серёжей Арсения, варит его любимое кофе в запылившейся турке, подгоняет сестру на секцию по танцам и быстро спрашивает выученный стих Фета. Болтает с Эдом, пытаясь унять волнение, которого, казалось бы столько лет дружат, быть не должно абсолютно. Всего лишь разговор. О чувствах, скрытых актёрской маской. О конце молчания. Арс никогда не опаздывает, но возвращается на исходную. На тот самый, инфернальный вечер, воспитанный туманом тёплого дыхания и близости откровений. Попов боится, корёжится около двери, переминает пальцами упаковку мальтезерс, как мальчишка, пришедший вместе с семьёй к незнакомцам в гости, и хочет спрятать свои вспотевшие ладони. Из волнующей тревожности и накручивания его выводит мелкая Шастун. Она с размаху открывает входную дверь, хватает ручку, когда дверь почти касается высокого лба, и кричит в коридор: — Антон, тут Сеня пришёл! Я побежала! — школьница поправляет рюкзачок, лучезарно улыбается Арсению, который подтверждает свои убеждения, что улыбка в этой семье наследственно сияющая. — Мама говорит, дверь закрывать, поэтому закрой ты, а то Антон опять забудет! — девочка поторапливает Арса зайти в прихожую, вытаптывает шаги вместо него, пока ждёт лифт и звучно хлопает дверью. Потом слышно как хрустит диван в гостиной, закрываются створки в кабине лифта, и шуршат тапки. Шастун смотрит добро, внимательно и нисколечко не осуждающе. Ишь чего — за чувства бранить. Он подходит излишне близко, протягивает Арсению за спину руку и щёлкает замком два раза, дышит чуть ниже плеча пару секунд и отодвигается. — Спасибо, Антон, — хочется улыбнуться, засмеяться от удачного розыгрыша, но ни что не выходит, кроме тупого, стенного незнания. — Спасибо за конфетки, — и забирает их из рук. Точно, конфеты! Для Арса они были губкой для потных ладошек. Говорить начинают с обычной игры за приставкой, когда слишком тихо, многие шутки гаснут на зачатии, а расстояние с каждой секундой увеличивается. Неловко разбирать падения с Шастом, а не Серым или тем же Димкой, с которым любое непохожее мнение — жаркий спор. С Антоном они никогда не смущались, с ним мысли автономно сходились. — Мы с Эдом начали встречаться. — Я рад за вас, — Арсений честно рад, хочет расспросить, узнать, может, посоветовать что-то или, наоборот, просто выслушать, но звучит эта радость исковеркано, говняно, с призмой недоверия и собственничества. — Не боись, я ж вижу, ты переживаешь. Дружбу я с тобой всё равно ни на что не променяю. Эд вселил призрачные звёздочки пяти любимых созвездий в Антона, а Шастун искромётно выдал самые горящие и важные для умерших путешественников — блестящие плеяды Арсению. Звёзды цикличны. В Питере никогда не пасмурно, если под корнем языка глубится лидерка по сантиментам (внутренним и внешним) и передаётся из-под языка в человеческую речь словами, изворотливым языком или даже вкусной едой. Эд приносит мальтезерс и целует в губы, гладит щёки, усаживается на Антоновы бёдра, когда невербально хочет внимания, и сдаёт пробники репетиторам. Шаст с Арсением разговаривают, как лучшие друзья, с марта и умело сохраняют квадратную филию их компании. Облака носятся по небу, кошки распускают феромоны, леса переливаются от белого к зелёному, Арс отпускает свою влюблённость.VI. Родина найдёт тебя сама, только выбери одну из тропок: все ладные.
Когда Арс, не выспавшись и заблудившись миллион раз, открывает дверь в аудиторию, он хочет молиться, что там не будет преподавателя, но мальчикам-геям это как-то не свойственно — пастырями служить. Группа не шумит, все чем-то заняты, оборачиваются на него только резко, причудливо оглядывают и продолжают меланхолично посапывать, кушать, писать, болтать. Место с любезной Фроловой занято выздоровевшей Топольницкой, а остальные генерально разложили свои вещи на вторых стульях. Занятно, что литературный кружок у ребят с его АйТи специальности привлёк так много шуму — одни знакомые лица, перебиваемые занятыми студентами и студентками других вузов и факультетов. С последней парты ряда у окна ему кто-то махает. Арс подмигивает Оксане, потому что это их молчаливое приветствие, и следует к парню, скрывшемуся под партой. Когда тетрадь выложена, телефон настроен, ручка выпрошена с соседнего места, прорезается голос. — Я Антон, — и пальцы в серебре, и тыльная сторона ладони в бурлящем чёрном, нанизанным тремя татуированными линиями. Такие же были у Эда. — Я Арсений, — с ухмылкой. Шастун набрасывается на него с объятиями. Они лучшие друзья, пережившие многое, и точка.