Amen

В те дни Тревор не был особо верующим, даже несмотря на то что его дорогая Мама страстно желала, чтобы он ударился в слепое поклонение выдуманным силам. Мнение этой прекрасной женщины всегда было для него превыше всего, но сколько бы он ни старался, не мог действительно поверить, что над ним живёт кто-то, оберегающий его своей невидимой рукой. Когда Тревор научился как следует выговаривать слова, Мама научила его молитве, что обязательно нужно произносить перед едой, потому что все хорошие и послушные мальчики так делают. Он потратил два дня, чтобы заучить заветные слова, и гордо произнёс благие тексты, когда вся семья собралась за ужином. Отец и Райан пренебрежительно молчали, но Мама похвалила его с такой радостью, что Тревор весь вечер не мог стереть глупую улыбку с лица. Когда он научился читать, Мама подарила ему толстую Библию с картинками. Тексты в ней были слишком запутанными и сложными, описания и рисунки — пугающими, но он читал её перед сном в тусклом освещении трейлера, щуря глазки и краснея от упорства, в тайне желая, чтобы Мама заметила и оценила его рвение. Но ей было не до этого: её глаза пухли в обрамлении свежих синяков. Когда Тревору было десять, Мама впервые отвела его в церковь. Она одела его в самый красивый в мире костюм и повязала ему на шею галстук-бабочку, который не давал нормально дышать. Но он не жаловался, потому что Мама хотела, чтобы всё прошло идеально. Для маленького мальчика столь величественное сооружение, наполненное отчаявшимися людьми, было пугающим, но Мама всё время крепко держала его за руку, так что он упорно боролся со страхом и пытался получать удовольствие от процесса. Люди смотрели на них с отвращением, со спрятанной за вымученными улыбками ненавистью, и плевали на то, что все равны и одинаково любимы Всевышним. Тогда малыш Тревор не понимал, чем заслужил такое отношение, но сейчас он точно мог сказать, что все в этой церкви просто были полными мудаками. Мама подвела его к высокому мужчине в чёрном одеянии. «Поздоровайся со Святым Отцом, Тревор» — сказала она и мягко подтолкнула сына вперёд. Святой Отец наклонился к нему и улыбнулся. Его голубые глаза были такими яркими, что, казалось, можно было ослепнуть. С тех самых пор голубой цвет для Тревора стал священным. Их знакомство прервал недовольный крик старухи. Она указывала на Маму своим иссохшим, длинным, как ветвь дерева, пальцем и, брызжа слюной, называла её блудницей, погрязшей в грехе и разврате. Её крик, противный и хриплый, утонул в приступе кашля, а поражённая артритом рука прижалась к старческой груди. Мама, больно сжав руку Тревора, увела его из церкви. Больше он туда не возвращался. Шли годы, в нём просыпалась подростковая бунтарская натура, голосом Змея Искусителя требующая идти наперекор любым указаниям, даже принадлежавшим его любимой Маме. Сменялись «отцовские фигуры», трейлеры, окружение, и она всё больше поддавалась греху и предпочитала выпивку походам в церковь. Эта прекрасная женщина в конце концов полностью утратила свою веру, но продолжала требовать от сыновей любви к Богу, потому что матерям всегда нужно что-то требовать от своих детей. Но, глядя на то, как его дорогая Мама страдает, Тревор всё меньше и меньше верил в Высшие силы. Если Бог и существовал, то не должен был допустить, чтобы самая достойная из всех жила в нищете и боли. Хотя, быть может, их Бог был жестоким. В свои восемнадцать Тревор окончательно переквалифицировался из богопочитателя в богоненавистника. Он грешил и получал от этого неописуемое удовольствие. Одна лишь мысль о том, что он, такой крошечный и никчёмный по сравнению с Небесными жителями, идёт наперекор всему божественному замыслу, доставляла ему воистину божественный кайф. — Тревор Филипс! — кричала его дорогая Мама, когда он с набитым дурью портфелем на плечах покидал родной дом. — Как ты смеешь так обращаться со своей матерью? Бросишь меня здесь одну, больную и одинокую? Бог тебя покарает, неблагодарный выродок! Её голос становился всё тише по мере того, как он удалялся от трейлера. Тревору было больно, но он продолжал идти, потому что в его организме правили бал две полоски кокса и желание поскорее узнать, какое наказание для него преподнесёт их горячо любимый Боже. Через три года Тревор неожиданно для самого себя по-настоящему уверовал, когда с Небес к нему снизошёл Ангел. И имя ему было Майкл. Он был величественным. Устрашающим. Безумно красивым. С волосами цвета самой глубокой адской бездны и небесно-голубыми ангельскими глазами, за которые не жалко было продать душу. — Боже! — воскликнул его Ангел, глядя на горящую глазницу посмевшего преследовать его смертного. — Знатно ты его отделал, приятель. Тревор был готов упасть на колени, но благовейный трепет удержал его на месте. Майкл Таунли. Глубокой ночью Тревор смаковал это имя. Шёпотом, про себя, вслух. Такое простое и такое идеальное. Он жаждал новой встречи с этим чудом, и, словно это было предначертано, она состоялась. Протянув Тревору пистолет перед их первым делом, Майкл открыл ему другую сторону веры. Мы не веруем в одного Бога, мы сами создаём себе своего. И Бог Майкла не подчинялся жалким запретам, придуманным слабыми людьми. У Него были свои понятия правильного и неправильного, справедливости и несправедливости. И Тревор с радостью их принимал. Майкл, будучи божьим помощником, вершил правосудие огнестрельным оружием и разбоем. Их первое ограбление, несмотря на полную уверенность Тревора в успехе, провалилось. И это была его вина. Лёжа на койке в своей камере, он по-настоящему боялся, что никогда больше не увидит Майкла. И молился, слёзно прося их общего Бога дать ему второй шанс. Его молитвы были услышаны: Ангел встретил его у выхода из тюрьмы с распростёртыми объятиями. В тот момент Тревор понял, что Майкл был послан ему, чтобы наставить его заблудшую душу на путь истинный. Они творили свою религию с пушками в руках и наркотиками в крови. У них были деньги, сила и, главное, верность. Майкл обладал чарующей харизмой, и вскоре их команда обзавелась новыми лицами, но истинным последователем ангельских идей всегда был только Тревор. — Ты ведь правда ангел? — спросил он однажды, когда алкоголь позволил ему усомниться в этой мысли. — Опять ты со своим религиозным бредом? — Это не бред. Майкл рассмеялся, хрипло и слегка обрывисто, как он смеялся только будучи пьяным. Он сделал глоток пива, словно раздумывая над ответом, а Тревор молча взирал на него в ожидании. — Скорее уж Дьявол. Разве возможно, чтобы кто-то с такими прекрасными глазами принадлежал Аду? Но на деле предположение Майкла не было таким уж безосновательным, потому что именно эти глаза заставили Тревора совершить его самый большой грех. И речь не об убийстве. Случилось это одной зимней ночью, такой холодной, что им пришлось согревать себя тоннами одеял и литрами выпивки, потому что отопление в номере работать отказывалось. Они сидели на одной кровати — на кровати Майкла — и, подвинувшись как можно ближе к друг другу в целях экономии тепла, смотрели по ящику какой-то боевик. Пара бутылочек для разогрева превратилась в четыре, потом в шесть и в восемь, и этот алкогольный марафон продолжился бы дальше, если бы хотя бы у одного из них были силы пойти в мороз до магазина. Но выпивка их разморила, разогрела, и двигаться куда-то за пределы их уютного одеяльного кокона совершенно не хотелось. Майкл, путая и проглатывая слова, рассказывал какие-то смутные факты о создании фильма, но на деле Тревор давно забил на кино и смотрел исключительно на друга. На отросшие чёрные волосы, спадающие на его лоб. На кожу, кажущуюся белой в свете экрана телевизора. На губы, вырисовывающие очертания букв. И на глаза. Эти чёртовы глаза. Хотя, скорее, ангеловы. Майкл, видимо, почувствовал, что на него пристально смотрят, и вопросительно посмотрел на Тревора в ответ. Когда эти глаза смотрят тебе прямо в душу, устоять перед соблазном невозможно. Тревор легонько коснулся его лица обеими руками и ощутил жар разгорячённого тела. Ему хотелось раствориться в нём, слиться с ним в одну единую ангельскую сущность, всемогущую и полноценную. Он наклонился вперёд, пока не стал чувствовать чужое дыхание на своём лице и Душу свою я вверяю в руки твои. Поцелуй был коротким, дивным мгновением, прерванным твёрдой ангельской рукой. Майкл легонько оттолкнул Тревора от себя, намереваясь закончить эту жалкую попытку близости, но в его голубых чистых глазах плескалось нечто новое, запретное для божьего создания. Грех. Они не говорили об этом ни на утро, ни на следующий день, ни через неделю. То, что его шалость не возымела последствий, должно было радовать Тревора, но почему-то только отзывалось серой тоской в его груди. Что-то в нём изменилось. После той ночи его грешная душа затребовала большего. Больше касаний, больше зрительного контакта, больше тепла и слов, предназначенных только ему одному. Больше, чем ему мог бы дать кто-то настолько чистый, как Ангел. Но они ведь сами творят свою веру, правда? И им решать, что грех, а что нет. Тревор пробовал снова. В ночи, когда они были пьяны. В ночи, когда Майкл тешил себя людскими удовольствиями. В ночи, когда после удачных дел они балдели от восторга. Тревор тянулся к Майклу, как мотылёк к свету, и однажды Майкл начал тянуться к нему в ответ. В наказание Бог послал своему Ангелу Блудницу, и имя ей было Аманда. Она охмурила его сладкими речами и формами, лила в его уши свой похотливый обман, очернила создание Света и увела его с пути истинного. Она присвоила себе то, что ей по праву не принадлежало. И сколько бы ни пытался самый верный последователь спасти своего Ангела от роковой ошибки, всё было тщетно. Чрево Блудницы стало домом для ребёнка. Вечером, после свадьбы, которая никогда не должна была состояться, Тревор вдыхал пары кристаллического яда и клял свою дорогую Мать за то, что та не дала ему счастья деторождения. Трейси и Джимми были прелестными детьми. Милыми и светлыми, прямо как их отец. Тревор научился любить их как родных, но не мог сдержать отвращения, которое нападало на него, когда он видел в них материнские черты. Со временем семья стала лишь условностью, с которой и Майкл, и Тревор нехотя мирились. Они жили так же, как и раньше: вечно в бегах, продвигая в массы свои идеалы. И всё было бы хорошо, если бы не Аманда, продолжающая оплетать Майкла корнями лжи. На любую попытку сближения Тревор получал лишь отказ. То, что когда-то было постулатами их веры, стало пугать Майкла под гнётом моральной ответственности. Он начал гаснуть, а вместе с его светом тускнела и когда-то идеальная вера Тревора. Это было неправильно. Разве Бог мог допустить, чтобы его самый верный сын окончательно утратил свой свет? Хотя, быть может, их Бог был жестоким. Тревор чувствовал, как теряет Майкла, как тот всё больше тонет в сомнениях и страхах. Они отдалялись друг от друга, вели себя, словно чужие люди, будто их никогда не связывала тонкая нить судьбы. Тревор боялся. Тревор давил. Майкл отдалялся. И однажды это действо настолько осточертело Богу, что он воплотил в жизнь своё самое жестокое наказание и забрал у Тревора то, что когда-то преподнёс. Майкл и до этого истекал кровью: его человеческая форма была отнюдь не совершенна. Майкл и до этого был при смерти: пули любили этого засранца. Майкл и до этого умолял его бросить: самопожертвование как раз было в стиле киношных героев. Но никогда ещё Тревор не ощущал близость конца настолько чётко, как в тот день. Может, дело было в свете, так символично упавшем на поле боя. Может, витало что-то такое электрическое в воздухе. Но, скорее всего, это смиренный голос Майкла творил атмосферу неизбежного. Слово он знал, что ему пора вернуться на Небо. Тревор послушал его и убежал. Он верил, что Майкл вернётся. В конце концов, ангелы не умирают. Он прождал полгода, надеясь, что Майкл появится перед ним как тогда, пятнадцать лет назад, переродившийся и свободный. Без семьи, без обязательств, без терзающих его опасений. И они, снова только вдвоём, отправятся далеко-далеко на поиски своего места в жизни. Могильная плита с надписью «Майкл Таунли», одиноко стоящая на кладбище вечно холодного Людендорфа, заставила Тревора лишиться трети его надежды. Но он всё равно ждал. Когда прошёл год с момента, как Майкл исчез, Тревор купил в одном из городов, в которых ему случилось побывать проездом, синюю тетрадь в клетку. В ней в свободное время — в основном по ночам — он рисовал простым карандашом ангелов. Правильных ангелов, которых давным давно ему показывала Мама: многокрылых и многоглазых сущностей, из которых может получится любая угодная тебе форма. Ангелы Тревора чаще всего были шестикрылыми и двуглазыми, потому что именно такого Ангела он запомнил. Рисунки были кривыми донельзя, но в них угадывались старание и любовь. Только глаза у ангелов всегда были закрашенными, потому что, глядя на них, Тревор видел только грех. И иногда ответ на свой главный вопрос: «Чем же я заслужил такое наказание?». Когда пошёл второй год, он решил посетить церковь. Выбрал ту, что была за городом, потому что его Мама всегда говорила, что чем дальше от людей, тем чище от грехов земля и слышнее твои молитвы. Церковь была старой, побитой временем. Белая краска на стенах давно почернела и облезла, некоторые доски на крыше прогнили, сад без ухода зарос сорняками. Со стороны даже могло показаться, что строение заброшено, но распечатка на двери («Режим работы: с 9 утра до 6 вечера») говорила об обратном. Внутри было просторно, светло и пусто. Компанию старым скамейкам и большой статуе молящегося ангела, когда-то наверняка бывшей гордостью этого места, составлял лишь один человек: священник, печально смотревший на витражное окно. Он спешно повернулся к Тревору, когда услышал его шаги. — Здравствуй, сын мой. Позволь спросить, что привело тебя в нашу обитель? Священник смотрел на Тревора без осуждения, слегка прищуривая свои морщинистые глаза. Он был похож на Святого Отца из церкви, в которую раньше ходила Мама, только повзрослевшего и кареглазого. — Я хочу исповедаться. Священник кивнул и указал рукой в сторону исповедальни. Узор из ромбов внутри кабинки был завораживающим, гипнотизирующим своей простотой. От него зрение Тревора двоилось, смазывалось по краям, будто в кабинке напротив действительно сидела какая-то Сила, своим могуществом искривляющая пространство. — Сколько прошло времени с твоей последней исповеди? — спросил священник голосом Бога. — Это мой первый раз. — Хорошо. Можешь начинать. Прости меня, Боже, ибо я согрешил, когда возжелал одно из священных созданий Твоих. Я был жаден и глуп, не сумел по достоинству отблагодарить Тебя за тот бесценный дар, что Ты мне преподнёс. Ты до последнего верил в меня, хотя моя вера постоянно подвергалась сомнениям, и позволил мне прикоснуться к частичке Света, которую я нагло осквернил. Я сожалею. Твой Ангел принёс в мою жизнь смысл и то, что люди называют «счастьем». Я лишь хотел отплатить ему тем же, но, сам того не ведая, стал Дьяволом. Я не знал, что любовь в нашей вере — один из самых страшных грехов. Я позволил себе эту маленькую слабость и, не понимая Твоих намёков, продолжал внедрять грех в сердце и разум Ангела. Он стал уязвимым, и грешница воспользовалась этим, посеяв смуту в его сознании. Позже пред ним предстал выбор между двумя грешными удовольствиями, и это очернило его окончательно. Ныне я, одинокий и разбитый, прошу Твоего прощения и умоляю снова дать мне шанс. Я раскаиваюсь, Боже, раскаиваюсь во всём, что было и не было, будет и есть, только пожалуйста Верни его. — Господь и Бог наш, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит чадо и… (Но есть то, что Ты, Боже, знать не должен даже силой Своего всезнания. То, что не услышит Твой покорный слуга, передающий Тебе мою исповедь. Я не раскаиваюсь. Не сожалею. Я буду осквернять Твоего Ангела снова и снова. Раз любовь — это грех, то я — самый ужасный Твой грешник) — …во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь.

***

— А потом он толкнул меня и сказал что-то вроде «Ты забываешь тысячу вещей каждый день. Убедись, что это одна из них». — Тревор, малыш, хочешь дунуть? — Джонни, не надо! Тревор, я сказал ему! — Тревор! Ты опять трахался с моей девушкой?! Он не слышал ничего, потому что в его голове на повторе звучала эта глупая, тягучая и сладкая, как мёд, молитва. Как всегда тупо, Майкл, как раз в твоём стиле. Богу потребовалось три дня, чтобы воскреснуть. Его Ангелу — девять грёбаных лет. Ну и хрен с ним. Начинается его третья попытка, и на этот раз Тревор не облажается. Бог любит троицу.