hatred

      Антон поднимает уставшие глаза на часы, показывающие половину одиннадцатого — не прошла ещё и половина дня, а он уже заебался и хочет домой, напиться и лечь спать, желательно, часов на тридцать. Неделя выдалась откровенно паршивой — начальство лютует, требуя отчётов, местная шпана ограбила ларёк на семнадцать тысяч, быдло устроило бои до смерти в подворотне, кучка пьяниц разгромила бар, а в парке нашли очередной расчленённый труп.       А сегодня только четверг, но Антона уже тошнит от людей и желание взять табельное и просто расстрелять всех к чертям собачьим гадостливо шепчет на ухо.       Пачка сигарет в ящике очень кстати — он глубоко затягивается, откидываясь на кресле, и прикрывает веки, давая глазам отдохнуть. Проклятая бессонница вытягивает последние силы, оставляя только слабый костёр глухой неутихающей злобы на весь мир, каждую жужжащую муху и ноготь с ярким лаком.       Отвратительно, но Антон привык, немного покурить, посидеть с закрытыми глазами, представить возвращение домой, где всё серое и приглушённое, где спокойно и ласково встречает пёс Толик — и дышать будто бы легче, и работа идёт будто бы быстрее.       Звучит жалко, собака и пустой дом, но Антона, в общем-то, всё устраивает, он уже привык — это вначале, при выборе университета и предметов для сдачи он носился с горящими глазами и полубезумной улыбкой, льющим через кожу энтузиазмом и стремлением сделать мир чище, лучше, безопаснее. Тогда и немного после Антон постоянно улыбался, шутил к месту и не очень, пытался понять мудаков, сидящих в допросной, сочувствовал потерпевшим и внимательно прислушивался к свидетелям — но те времена давно прошли, и теперь у него нет ничего, ни азарта и любви к работе, ни семьи. О партнёре не может быть и речи, не с таким плавающим графиком и звонками от встревоженных новичков, кипой бумажек и местом в первом ряду в театре человеческой гнили.       Ира была последней попыткой уцепиться за нормальность, но всё, ожидаемо, провалилось, Ира ушла, не выдержав загнанного ритма, свиданок раз в месяц и коротких смс вместо долгих разговоров.       Антон её не винит, он бы тоже ушёл, послал бы нахрен гораздо раньше — а она держалась, старалась подстроиться, найти компромисс, а потом неловко обняла, клюнула в щёку и ушла, пообещав быть рядом, если ему понадобится друг.       Ха.       Это было одиннадцать месяцев назад.       С тех пор у него никого не было, даже подружки-одноразки, сначала просто не до того, а потом у преступников началось обострение, они выползли наружу, совершая преступления и правонарушения без устали, днём и ночью, и если некоторые его коллеги веселятся с этого, смотря добродушно и сверху, то Антон скрипит зубами и в красках представляет, как разбивает дурные головы об стол, пачкая треклятые отчёты и рапорты кровью.       Это было бы красиво.       Но он полицейский, и, разумеется, никогда не причинит никому вред, разве что при сопротивлении аресту — они же как врачи, дающие клятву Гиппократа, только их клятва не оформлена в слова, она подразумевается и идёт в наборе с табельным и удостоверением.       Не навреди, защищай, служи.       Антон ненавидит свою работу, ненавидит наглых детей, считающих, что им всё сойдёт с рук, ненавидит их тупых родителей, ненавидит пронырливых продажных адвокатов, ненавидит сгнившую систему, которая скорее сырой набросок, ненавидит обдолбанных наркоманов, трясущихся и тормознутых, ненавидит алкашей, которые либо ревут, либо орут, ненавидит проституток, предлагающих «договориться» и думающих, что их дешёвые приёмы соблазнят кого-то кроме тех, кто согласится и без приглашения, ненавидит свидетелей, которые не могут нормально передать, что видели, ненавидит потерпевших, считающих, что помимо профессии следователя бонусом идёт бесплатный психотерапевт, ненавидит шутливых коллег. Антон ненавидит, и его ненависть течёт под слишком тонкой кожей, готовая прорваться и вылиться наружу, отравляя всех. Он бы совсем не удивился, если бы однажды, проснувшись утром, решил собрать всё оружие из отдела и расстрелять каждого, кто будет в здании.       Раньше, когда он ловил себя на таких мыслях, ему становилось страшно и он старательно фокусировал внимание на чём-то другом.       Сейчас ему плевать, он позволяет мыслям свободно течь туда, куда нравится.       Прямо сейчас, втягивая в лёгкие дым, он думает о том, чтобы взять из хранилища улик блок взрывчатки и разнести какой-нибудь притон, который крышуют на высшем уровне.       А ведь раньше он обожал быть полицейским, грезил об этом и видел только хорошее — с радостью принимал благодарность пострадавших, с гордостью — похвалу от начальства, с равнодушием — злые подколки от коллег, бросался искать подозреваемых и раскрывать дела так, будто был в родстве первой степени с каждым, кто подавал заявление, с участием выслушивал всех, даже самых отбитых, стараясь помочь расслабиться и сблизиться, и в целом был «человеком-позитивом».       Был — прошло семь с половиной лет с тех пор, как он надел форму, и Антон почти с отвращением вспоминает себя прежнего, не после всего того дерьма, что он видел в людях. Теперь у него нет ни малейших позывов посочувствовать абсолютно никому из тех, кто входит в его кабинет, как и в принципе никому из тех, кого он встречает. За внешностью легко спрятать суть, он выучил этот урок, возможно, даже слишком хорошо — взять хотя бы последнего недо-свидетеля, допрашиваемого вчера.       Антон открывает глаза, уставившись в потолок, не донеся сигарету до губ — и какого чёрта ему вспомнился этот придурок?       арсений попов, можно просто арс       Антон вспоминает пофигистичный взгляд чисто голубых глаз, явно дорогущие дизайнерские шмотки и ногти с маникюром и бесцветным лаком — пижон, бесячий и красивый, такому бы на телевидении работать или на панели, а он гинеколог, и Антон, оценив приблизительную цену его вещей и манеру поведения задаётся вопросом, чьи же вагины Арсений осматривает — подданых двора королевы Виктории, что ли? Иначе откуда взяться средствам и надменности, учитывая, что как свидетель он оказался не просто совершенно бесполезен, а, как выяснилось очень быстро (ибо и Арсений, и его дружок настоящие кретины), и вовсе заявился на пару с другом с липовым делом и желанием проучить извращенца, месяц с небольшим назад пристававшего к Арсению. На резонный вопрос Антона о том, почему эти долбоящеры не пришли с заявлением сразу он получил только молчаливые переглядки.       Отчасти из-за таких идиотов Антон и ненавидит людей — они не головой думают, а вообще непонятно чем.       Хотя конкретно этому просто хочется съездить по роже и отпустить с богом, чтоб не трепал нервы и в следующий раз вовремя тащил задницу в отделение с настоящим преступлением, а не кривой подделкой, которую и стажёр раскусит на раз. И с чего такое самомнение, спрашивается, если мозгов кот наплакал — у Антона зудели в костях эти вопросы, но он не задал ни один. Потому что не положено, потому что при исполнении, потому что надо не навредить, защищать и служить, и потому Антон дежурно, натренировано улыбнулся и заверил, что всё в порядке и никому ничего не будет, выпроводив их прочь — и жалел о примечании к триста седьмой, освобождающем таких выдумщиков от ответственности. По мнению Антона, следовало бы дать пару суток в изоляторе и штраф в половину зарплаты, чтоб неповадно было добавлять работы.       Но Антон мент, а не депутат, так что всем до лампочки его мнение.       Он тушит окурок об упаковку скрепок, доставая новую сигарету и обхватывая губами, собираясь выкурить ещё как минимум две, но раздаётся стук в дверь, которая открывается тут же, впуская того, кого Антон готов видеть меньше всего — Арсения, с таким же пофигистичным выражением лица и в невозможно узких брюках. — Здравствуйте, — вежливо говорит Арсений, смотря на сигарету во рту, а Антон представляет, как швыряет ему в голову степлер.       И со смачным хрустом попадает в висок. — Добрый день, — сухо отвечает Антон, возвращая сигарету в пачку, а пачку в ящик. — Разве здесь можно курить?       Будто бы он не знает ответ, прикидывается идиотом и недовольно осуждает, пока Антон сцепляет ладони в замок, подальше от пистолета под пиджаком, заставляя себя думать о том, что надо зайти в магазин и купить Толику корм. Да и себе не помешает прихватить пачку пельменей или упаковку сосисок. — Мне — да, — и дежурная улыбка.       Арсений странно косится, садясь без приглашения и закидывая ногу на ногу, обхватывая колено руками. Будто ждёт чего-то, но Антон молчит, не собираясь первым проявлять интерес — хотя его волнует, на кой Арсений припёрся, написать очередное фальшивое заявление? — Хотите поужинать? — Чё?       Наверное, в сигаретах вместо табака марихуана, или кто-то из коллег подсыпал что-то в кофе — Антон тупо пялится на всё такое же равнодушное лицо и пытается уложить в своём сознании картинку происходящего, но получается так, что не получается вообще ничего.       Видимо, пауза затягивается дольше положенного правилами, и Арсений тяжко вздыхает, бесцеремонно хватая со стола кубарик и ручку, карабая что-то и возвращая на место.       Антон молча охреневает, и его брови вот-вот спрячутся за волосами. — Вчера всё было довольно очевидно, но если Вам нужно больше времени — ладно, вот мой личный номер, наберёте, как решитесь. — Так, блять. Что тебе там очевидно было?       Шок стекает холодными соплями по коже, и Антон встряхивается, ощущая, как притупившееся раздражение возвращается с былой силой — он точно не посылал никаких невербальных сигналов этому богатому умнику, какого чёрта он уже успел выдумать и с чего решил, будто может просто заявиться в отдел как к себе на работу?       Наглый ублюдок. — Я понравился Вам, Антон. — Хуя у тебя самомнение, конечно.       Смех зарождается под рёбрами и скачет, но Антон лишь откидывается на спинку кресла и насмешливо кривит губы — таких типов он на дух не выносит, ёбаные короли мира, уверенные, что абсолютно все и каждый мечтают о том, чтобы быть либо ими, либо с ними. Их никто не любит, и Антону даже любопытно, откуда у конкретно этого королевича друг — кому понравится крутиться рядом с таким выёбистым куском льда?       Но кому-то нравится, и этот Арс с чего-то решил, что Антон тоже не против перейти на «ты».       Еблан, господи. — Скажете, что я не прав и Вы не пялились на мою задницу каждый раз, когда была возможность?       Ну тут крыть нечем, задница правда отменная, и Антон поглядывал, но разглядывание картины совсем не значит желание отвалить кучу денег и повесить её дома. Только навряд ли в башке Арсения уложится такой простой факт, скорее он воспримет всё как своеобразный флирт или ещё какую хуйню, как и многие мажорчики, не умеющие слышать «нет» и выращенные с твёрдым убеждением, что они являются центром вселенной каждого отдельно взятого человека и всего человечества в целом.       Антону до жути хочется опустить Арсения на землю — в грязь.       Показать реальность, слепленную вовсе не из платины, сахарных облаков и трусов за сотню тысяч.       Почему нет — этот Арсений, судя по всему, имеет большой опыт, так что трахаться с ним будет в кайф, приятный бонус к разбиванию золотых очков стёклами внутрь. — Пялился. Классная.       Арсений фыркает, ничуть не смущаясь, и поднимается плавно и намеренно томно, бросая многообещающий взгляд из-под ресниц и придвигая к нему свой номер. — Позвоните, как будете свободны.       И уходит, довольный собой и точно уверенный, что ему позвонят уже до конца недели. И ведь не испугался, что ему пропишут в нос за такие предложения, хах — Антон забивает его в контакты, задумчиво уставившись на строку с именем, и хмыкает, убирая телефон и открывая папку с отчётом эксперта.       Курить больше не хочется.