неразрушенное здание

О дивный новый мир. Бежать навстречу, нестись на скейте, крутить педали что есть мочи или лететь на парашюте. Надеть ту самую одежду, вымазать по дороге новые джинсы, купить билет на ближайший самолёт, сказать девушке за стойкой, как она красиво выглядит, выставить самую дурацкую фотографию в интернет и написать, как сильно он всех любит и ненавидит, оставить в покое свои заметки, требующие строгого порядка в жизни и голове, слететь с обрыва, упасть в пропасть, лететь, видеть, созерцать. Однако есть небольшое «но»: после двадцати метров начатой им с таким окрылением последней пробежки Тэхён падает, зарывается носом в землю и моментально начинает рыдать, не сдерживая больше ни крупинки солёной воды. Его подхватывают несколько рук (тёплых и родных), заботливые глаза очищают его от земной грязи, а участливые голоса нежно шепчут что-то на оба уха. Но Тэхён не слышит. Он начинает смеяться. Громко, безудержно и истерично. До сегодняшнего дня он не был таким безрассудным. Он придерживался всех правил лечебницы, вовремя принимал таблетки, ходил на процедуры, а всё остальное время лежал в кровати и прокручивал в наушниках один и тот же плейлист на 27 песен. Не напрягал свой организм, постельный режим и ещё раз постельный режим. Ещё вчера всё это было переполнено смыслом и пусть слабой, но надеждой. Которая наконец умерла с этими словами: «Сегодня твоё последнее утро». Это ни с чем не сравнимое чувство: повторить для себя: «Сегодня твоё последнее утро». Повторить и сорваться с постели, потому что сегодня ночью ему приснились крылья, его собственные крылья, которые теперь он был обязан попробовать использовать, был обязан успеть попробовать. Но крыльев не оказалось. Вместо вкуса победы и полёта он пережёвывал землю и пыль — то, с чем он сольётся воедино завтра или, может, послезавтра, смотря как скоро устроят погребение. Тэхён не хотел гнить и разлагаться в гробу. Он хотел лететь, пусть и крупицами праха, над городами и судьбами людей. Хотя о чём я… Тэхён хотел жить. — Может, сходим в студию? — слабо предложил он, выкашляв и слёзы, и смех. Они согласились. Чимин слабо улыбался, Намджун пытался сделать своё серьёзное лицо более непринуждённым, Юнги смотрел в землю, Хосок и Джин — на небо (следили взглядом за стаей ворон), а Чонгук… Чонгука здесь не было. Тэхён не был в студии приблизительно полгода, с тех самых пор, как его почти что насильно госпитализировали. Но сегодня ему можно. Сегодня ему всё сойдёт с рук. Хотя студией это сложно было назвать. Просто гараж, забитый до отвала музыкальным оборудованием, нотами и постерами, одеялами и подушками, чашками из-под кофе и коллекционными изданиями кассет и пластинок. Ничего не изменилось, если не считать новой барабанной установки, на которую ребята копили вместе несколько месяцев. На которой Тэхён не успеет поиграть. И всё же, как он скучал по этому месту. Пройтись пальцами по любимой гитаре, которая заменяла ему смысл жизни, постараться запомнить счастливые лица с полароидных фотографий на стене, сдержать подступающий комок новой порции слёз, вспомнить, как впервые назвал это место домом, а этих людей — семьёй. Внезапно облегчённо вздохнуть и счастливо улыбнуться. Поймать ещё пять улыбок и заскучать по одной — самой любимой. — Я позвоню Чонгуку, — не выдерживает наконец Джун. — Скажи ему приехать на станцию, — неожиданно даже для самого себя выдавливает Тэхён. — На станцию? Все они знают, о чём идёт речь. Станция — место на краю старой свалки, откуда удобно залезать в проезжающий мимо каждые двенадцать часов грузовой поезд. Удобно залезать, удобно устраиваться на огромных коробках, удобно петь песни и вести откровенные разговоры, удобно спрыгивать, когда поезд проезжает мимо моря, и проводить ночь в прибрежном коттедже, принадлежащем тёте Юнги. Удобно бунтовать против не свершившихся мечт и разрушенных обещаний. — Я не могу оставаться здесь больше, мне нужен воздух, — тихо поясняет Тэхён, и все понимают. Здесь — в душном сером городе рядом с душными серыми людьми, душной серой больницей и душными серыми мыслями. Конечно, они согласились и с этим. Разве мог кто-то из них отказать? Тэхён уже и не надеется, но, чёрт, как же всё стягивается внутри, когда он видит знакомую фигуру, пытающуюся удержать равновесие, шагая по узкой рельсе. Он пришёл, даже успел раньше их. А может, просто был здесь всё это время? Свалка хранит много тайн и ещё больше воспоминаний. Удивительно, но это грязное и пахнущее столетней пылью место было их пристанищем долгие годы, пока денег с продажи бутылок и мойки машин не хватило на тот старый гараж. Это их место, их город, где имеют смысл все самые неудивительные мечты. Имели. Теперь то никто из них даже не заикнётся об этом, боясь истерических припадков и панических атак. Место, что дышало призраками прошлого, призраками людей, которые счастливо смеялись здесь несколько лет назад, теперь вызывало головную боль и спазмы в горле. Но они вытерпят это. Ради Тэхёна. Грохочущий звук поезда показался оглушающе родным, хотя они не слышали его все эти полгода. Их тела всё ещё помнили действия, необходимые для того, чтобы забраться в открытый вагон, который неспеша тарахтит мимо: как-никак они проделывали это десятки раз. — Что вчера делал? — поинтересовался Чимин у Тэхёна, чтобы хоть как-то скрасить нависнувшее неопределённое молчание. Он его ненавидел. — Ничего необычного, как всегда. Разве что вышел ненадолго на балкон, посмотреть на людей. Знаешь, их было прекрасно видно — людей, счастливо живущих в своём неведении, людей, которых волнует только выбор партнёра, измены, сплетни, обиды, дети двоюродных сестёр, осуждение чужого образа жизни и написание блевотных комментариев. Не смог на это смотреть и ушёл. Хотя, конечно, хотелось бы спрыгнуть. Спрыгнуть. Смысл прыгать, если жить осталось и так не больше дня? Его нет, как, впрочем, и во всём остальном, что люди привыкли называть жизнью. — Знаешь, — решил ответить Юнги, — иногда я всерьёз задумываюсь о том, что мы единственные здесь… — Живые? — с усмешкой подсказал Чимин. Ну да, живые. Точнее, были такими, это точно. Живее живых и солнечнее солнца. Волшебными людьми, которые излучают тепло, разбрасывают листья, бегают босиком под дождём, кутаются в свитера, пекут торты, читают друг другу книги и пишут письма, коллекционируют кружки для кофе, напиваются до звёзд в глазах, курят сигареты, рисуют картины и пишут музыку. Живут. И умирают. — Вам не стоит расстраиваться, — сказал вдруг Тэхён. — Конечно, я хотел бы не видеть, как рушатся высокие дома, и как хрупкие вещи ломаются, потому что грань времени, которая несёт нас, постоянно и постепенно крутится назад. Но я рад, что увидел. Я рад, что не был слеп и не был глух, хотя и называл иногда вещи с иронией и сарказмом. И рад, что вы тоже видели это. Разве сейчас время для обид? И разве время для шуток? Это время для искренней тишины и пары громких слов. Закатывающееся тёплое солнце, экран с мигающим «16.03» и чистая акварель неба тому свидетели. — Мы не хотели видеть, как рушится твоё здание. Голос Чонгука. Тэхён не помнит, почему они поссорились. Страх? Злость? Обида на что-то, что просто есть и никуда не денется, даже если обижаться? Это не то, чему стоит придавать значение. Придавать значение стоит тому, что Тэхён не знает, какого цвета сон приснился Чонгуку сегодня ночью и какую строчку из какой книги он хочет прошептать ему на ухо. Он не может собрать все мысли, которые Чонгук рассыпает четвертными нотами по клавишам фортепиано, и обменять его улыбку на солнечный поцелуй под шум проезжающих снаружи машин и гул деятельных людей (снаружи — за пределами их собственного мира). — Кто сказал тебе, что оно рушится? Чонгук удивился. Осознал. Тэхён знает, что тот его поймёт. Всегда понимает. Сегодняшний вечер сорвёт последний лист их истории, в которой Тэхён примет участие, но здание будет стоять. — Скажи, что ты видишь, — просит Чонгук. — Как мы выглядим для тебя? Тэхён улыбается. Его друзья залиты оранжевым солнечным светом, их волосы кажутся чистыми и мягкими, а пахнут они дождём, который присоединился к ним всего на семь минут по пути к станции. Тэхён задыхался целых полгода, пока он сам и его друзья пропахли хлоркой, резиновыми перчатками и безнадёжностью, а теперь он наконец-то может дышать. — Новое видение, — улыбка теперь настоящая, непроизвольная. Все почему-то сочли нужным кивнуть головой. — Протестую, — Чимин вдруг вскакивает на ноги, чуть не вывалившись из вагона. — Старое забытое, но наконец-то вспомнившееся видение, — объясняет свой порыв ребятам и проплывающим рядом деревьям. Тэхён соглашается с этой мыслью и убирает листок, прилипший к ботинку Чимина. Старое видение, как когда ты, поглощённый какой-то идеей, подходишь к человеку на улице и спрашиваешь: «Вы видели ми мажорный аккорд? Не правда ли, он очень воодушевлённый и по-настоящему наполненный?», а он недоумённо округляет глаза и спешит отойти на другой конец улицы. Но один прохожий однажды отвечает: «Не видел. Но я помню мелодию, внезапно прозвучавшую в пустой комнате словно для одного меня, поглощённого самыми отвратительными чувствами этого мира. Тогда я подумал, что могу до неё дотронуться». Так они познакомились с Чонгуком. — Вам не стоит расстраиваться, — повторяет Тэхён. — Вы ещё сможете ходить среди людей по шумящим улицам, покупать себе утренний кофе, клеить закладки в книги, сможете узнать, кем станет та маленькая девочка, которой мы подарили мороженное в тот день. В тот день. В тот день, когда Хосока выгнали из дома и он с улыбкой и заверениями в том, что всё хорошо, просил их приютить его у себя, думая, что за его спиной не видно устрашающих теней его пьяных родителей. В тот день, когда они всерьёз задумались о покупке гаража. — Мы не будем расстраиваться, — Джин ласково улыбается, показывая, что понял то, о чём Тэхён хотел ему сказать. — Мы продолжим задыхаться от красоты и ванильно-имбирного печенья в нашем гараже, продолжим смотреть на твоё здание. Все облегчённо выдохнули — самое важное было сказано. И пусть Тэхён больше не сможет делить с Чонгуком одно пространство на двоих, он знает, что Чонгук всё ещё будет делить одно пространство с их счастливыми воспоминаниями. Говорить можно о чём угодно, но разве всё скажешь? Тэхён предпочитает тихо выдыхать вместе с облачком пара свои мысли, которые никогда не будут сформированы. И Тэхён предпочитает отпустить своё больное тело на заслуженный отдых, прежде чем доза смертельной инъекции и смертельного (для него) плача людей, которых он не понимает, избавит его он ужасных страданий. «Сегодня твоё последнее утро, ты ещё можешь выйти на улицу. Вечером назначено… Сам знаешь…» Так сказал врач. Но вряд ли врач думал, что прогулка подразумевает под собой побег на другой конец города, запрыгивание в поезд и весьма резкую смену душевного состояния пациента. Иначе он бы знал заранее, что палата 301 будет свободна уже с утра. Тело Тэхёна вместе с последней вылетевшей облачком идеей мягко осело на пол. Больше ни одной мысли, больше ни одного чувства, больше ни одной эмоции. Но парни не смотрели на бездыханное тело, ставшее пустым. Они подняли взгляд вверх, на ворон, которые уносили их последние мечты туда, где каждый день садилось солнце. Около девяти вечера они приехали к берегу. Там, за морем, было видно здание. Его верхушка доставала до созвездия какого-то неизвестного греческого бога, а остальные небоскрёбы выглядели на его фоне смешными детьми. Всем им в голову пришла одна и та же мысль. Здание не разрушилось. Оно осталось стоять.