Мальчишки

      Материнство — самая трудная на свете вещь, это Ленор уже поняла, это ей ясно.       Любить так сложно, не любить — не легче.       И вечно одно и то же, по кругу, пока у нее не забирают Марселя.       А дома течет кран. Глядя на то, как отплывает корабль, Ленор думает о том, что кран течет — везде вода.       Кто починит? Руки Кнуда никуда не годятся.       Разумеется, она не плачет. Как-то раз, ей было, кажется, двенадцать лет, один дяденька ей сказал: такая красивая, и плачет, куда тебе плакать?       С тех пор Ленор не плакала никогда — глаза опухнут, станут красные. Некрасиво ведь.       Марсель — маленькая точка вдалеке, ее старший сын. Когда она его рожала, было так больно, но Ленор не плакала, хотя как же оказалось страшно, она боялась умереть.       Был такой маленький, а теперь — элдийский Воин. Мальчишки! Солдатики! Брат Ленор в этом возрасте, в возрасте ее старшего сына, еще жуков собирал. Он накалывал их на иголки и сушил. Ленор никогда не жалела ни жучков-паучков, ни людей.       А сына ей вдруг становится жалко: нет чтобы раньше, нет чтобы давным-давно, так жалко же только сейчас. Жалко смотреть на этот кораблик белый.       А вдруг сердце ее с собой увезли: так говорят иногда, какие-то другие матери о своих каких-то других детях. Вдруг одиноко и некуда бежать.       Подружек у Ленор никогда не было — ей завидовали или она завидовала. Так что ей самой непонятно, как так выходит, что она приглашает Карину Браун и Герду Гувер к себе домой.       Карина Браун ей вообще никогда не нравилась: тусклая, выглядит старше своего возраста, вся какая-то печальная, унылая баба, неудивительно, что ее замуж никто не взял, удивительно, что нашелся тот, кто ее в койку уложил.       А Марсель сказал ей утром:       — До свиданья, мама.       Все, вот что он сказал. Больше ничего не сказал ей. Маялся.       Про Карину Браун еще вот: как-то раз она пришла жаловаться на Порко, тот, мол, такой и сякой, достает ее сыночка, обижает, и ругаются они, и дерутся, и Порко, конечно, задира такая.       А Ленор ей так и сказала:       — Вы уж скажите своей доченьке, что ябедничать нехорошо, а то тяжело ей в жизни придется.       И дверь закрыла.       Порко долго смеялся, когда Ленор ему обо всем рассказала, потом выдал:       — Самая лучшая из всех девчонок!       Ленор сказала:       — Будет меня эта дура еще лечить, как мне сына воспитывать.       С тех пор, в общем, они с Кариной не разговаривали.       Герда Гувер — она красивая, маленькая, двенадцатилетний сын чуть ли не с нее ростом. Суетливая такая мышка, у нее еще с мужем неполадки — про чужие беды слушать Ленор никогда не любила, так что и они не дружили.       А вот было и такое: они с Кнудом как-то чуть не разошлись, и Ленор ляпнула своим мальчикам, думая, что останется с ними одна:       — Да чемодан вы без ручки и тащить тяжело, и выбросить жалко.       Оба пожали плечами — совершенно одинаково и точно так же, как это делала сама Ленор, когда ей было все равно. Или когда она хотела это все так выставить, так показать, будто ей все равно.       Нет, дружбы ни с кем у нее в жизни не вышло, но ведет домой она Карину Браун и Герду Гувер, потому что их мальчишек увез тот же корабль.       Кнуд и Порко остаются смотреть на море, где никакого корабля уже не видать.       Ленор говорит:       — Кнуд с ним, наверное, погуляет.       Герда Гувер говорит:       — Хороший у вас одеколон.       Слово "одеколон" она произносит так: одэколон.       Ленор говорит:       — Одеколон для мужчин. У женщин — духи. Ирис, вот. Это муж привез давно еще, с войны. Масляные. Сильно пахнут, муж, когда подарил, сказал: не душись по-пролетарски, они ядреные.       И Герда Гувер вдруг плачет: не то по мужу, не то по сыну, ничего-то не понять с ней.       Дома не убрано — примета плохая, нельзя перед отъездом убирать. Ленор так и говорит, так и предупреждает. Зато остался торт — со вчерашнего дня. Розочки все, конечно, Порко уже съел, он до завтрака таскает сладкое, когда сладкое есть, — ужасная привычка.       Ленор ставит чай, усаживает их, говорит:       — Хорошо их проводили.       — Да, — отвечает Карина Браун. — Почетно очень.       Бесцветная женщина, и голос бесцветный, вся как в хлорке полежавшая.       Герда Гувер говорит:       — У меня правило: я о плохом никогда не думаю. А у девочки Энни и у девочки Пик мамы и нет.       Так и говорит, "девочка Энни" и "девочка Пик". И "мама" говорит — в единственном числе.       Ленор говорит:       — Для девочки оно плохо. Кто всему научит? А мальчишкам мать и не нужна, не в обиду тебе, Карина, мальчику отец нужен, чтобы выучился быть мужчиной.       — Да, — соглашается Герда. — Мать им после года, зачем она им?       И плачет опять. Ленор говорит:       — Дам-ка я тебе платок, а то торт себе насолишь.       И Герда Гувер смеется. Карина Браун говорит:       — Вовсе это и не страшно. Вернутся, вернутся.       Когда все они замолкают, слышно, как из крана капает вода.       Ленор говорит:       — Порко это, конечно, тяжело все переживает. Недавно мне говорит: дура! Зачем ты меня так ненавидишь, если меня и так уже ненавидит Бог? Я ему говорю: какой Бог? А он засмеялся дико и унесся куда-то. Оторви и брось.       Герда Гувер говорит:       — Я помню, когда Бертольд родился, он весь был синенький, маленький. Мне его положили, а я спрашиваю: это мой сын? Это точно мой сын? Спал все время, никогда не пищал, только смотрит весь. Ему три месяца было, я его в магазине забыла, в молочном отделе. Добрые люди догнали. Я такая забывчивая! Я такая дура!       Карина Браун говорит:       — Райнер в детстве был ребенок очень ласковый и послушный. Мне все говорили: будет возраст, он еще даст тебе огня — мальчишки. А он такой ласковый-ласковый, такой добрый.       Ленор снова хочется сказать что-то про милую дочку, но она прикусывает язык. Честно говоря, сложилось все славно. Порко будет тридцать лет, когда. И то если повезет.       Но мысль о дочке, она царапается.       — Будь у меня дочь, — говорит Ленор. — Никогда бы в Воины не отдала. У девчонок просто матерей нет, вот они там и оказались. Девочку бы никогда не отдала. Девочка всегда родителей досмотрит старых, а мальчик вырос, и все, он не твой. От них взрослых никакого толку нет.       И самой — больно.       Герда Гувер говорит:       — Никакого толку.       Не говорит, повторяет. И добавляет:       — А я его как-то бестолочью назвала. И зачем? Вдруг он это вспомнит? Бестолочь, говорю, только и знаешь, что мечтать лежать. Он все свободное время не то спит, не то делает вид, что спит. Думает. Как он там будет? Бедный мой сыночек, если его не будить, он целыми днями будет спать. Он устает.       Карина Браун говорит:       — А я не жалею ни о чем, ни секундочки. Жизнь прожить — не поле перейти. У него будет смысл. У него будет, зачем это все. И он такой был добрый, такой был нежный: ему надо характер.       Они пьют несладкий чай, несладкий чай, и торт не то чтобы сладкий — самый простой, бисквитный, со скудной пропиткой. Но Марселю такой и хотелось, а тут и премию дали, и в продмаг специализированный набор подвезли.       Марсель сладкое не любит с тех пор, как ему рвали зуб.       А зачем они ей были? Ленор как узнала, что беременна им, так ей отвратительно сделалось — жизнь не сказка. Всю дорогу чувствовала себя кошкой, которая с котом погуляла и теперь мается. Не человеком — кошкой. Второй раз даже хуже было.       Самая сложная вещь на свете.       Кошка котенка вылижет, выкормит, сколько это: месяцы, не годы. И гуляй, гуляй.       А ребенок — не котенок. В ребенка столько вложишь, а он в ответ тебе говорит: дура, зачем ты меня так ненавидишь?       Что в нем толку?       А у Ленор до сих пор шрам на ноге, на пятке — это Порко блюдце разбил, а она не заметила. Не заплакала, закричала. Доктор Йегер осколки пинцетом доставал. А Порко с Марселем все боялись, что осколок до сердца достанет — это им кто-то сказал такую глупость.       Марсель боялся, и Порко. Четыре и три. Совсем еще маленькие мальчики.       Есть еще шрам от Порко — на животе, когда его из ее нутра доставали, все не могла сама, долго.       Есть еще шрам от Порко — его он оставил буквально пару месяцев назад. Разбудил ее ночью и говорит:       — Представляешь, какая бы шутка вышла, если бы я изучал психологию, — вот что вдруг говорит.       — Какая психология? Чего ты? Спи давай.       А он говорит все:       — Я бы делал доклад про эти...       Как он это сказал? Предикаты? Предикторы? Что-то похожее. Порко не великого ума, но по верхам нахватается и впечатление произвести умеет.       — Про суицид, значит, как его предсказать. Я бы все перечислил, как можно предсказать, что человек с собой покончит. А в конце доклада я бы достал бы пистолет и выстрелил себе в висок.       И смеется сидит, глаза в темноте сверкают и зубы.       Ленор ему спросонья:       — Ты в кого такой идиот?       Но в кого — она знает. Ей года три назад тоже Кнуд сказал: уйдешь — умру.       А она ему: умри.       Он пошел в комнату, петлю соорудил, да и залез в нее. Ленор все на свете прокляла, пока веревку срезала, а мальчики смотрели. Марсель ему делал массаж сердца: его там учили. Хоть чему-то хорошему научили.       И ведь от Марселя у Ленор шрамов нет.       И любить их тяжело, и не любить тяжело. Она бы уехала на край света, если б могла, чтоб никого не видеть никогда. Пусть живут, как хотят, и умирают, как хотят.       Хоть с этим и сложно.       Герда Гувер говорит:       — Он у меня беспорядок иногда наводит. Как он там? Там же взрослых с ними не будет.       — Это все ненадолго, — говорит Карина Браун. — Они быстро вернутся. Да и разве ж ты его не отпускала?       — Отпускала я его, но мало ли, какие там дьяволы?       — Мой сын — марлийский Воин, — говорит Карина Браун. — Он не боится руки запачкать.       — А это ты, дорогая, к чему на людей бросаешься? — говорит Ленор. — Никто не боится. Мой сын — не хуже. Он, между прочим, руководитель группы.       А как с ним было тяжело по лестнице подниматься, коляску эту тащить. Но Марсель никогда не пищал: видел, что тяжело. Всегда умел угадать ее настроение, замолчать умел вовремя. Теперь ей ясно видится, как он хотел, чтоб она любила.       А она разве могла?       — Твой сын, — говорит Ленор. — Ты сама говоришь, ему всех жалко.       — Это давно было, — говорит Карина Браун. — Мой сын знает, кто ему враг. Я в этом собой горжусь.       — Мы им все отдали, — говорит Герда Гувер. — А они все отдали чужим людям.       Из крана капает, это сводит Ленор с ума.       — Ребенка, — говорит Карина Браун, — мы не для себя рожаем, а для государства. Рожаем гражданина. Общество — это муравейник.       — Это где ты этого понабралась? — говорит Ленор. — Я рожала...       Это ей и самой не вполне понятно, для чего. Не для государства, конечно. Чтоб были, наверное. Порко могла б и не рожать, да струсила на аборт сходить.       И теперь вот, одного забрали, второй остался: похожи оба только внешне.       Оба на них с Кнудом похожи.       — Я все думаю, хоть бы женился, — говорит Герда Гувер. — Остались бы внуки от него. Он мальчик видный, но когда ему будет гулять?       — А мне дети говорили, что твой мальчик не нравится девочкам, — говорит Ленор.       — Ну это неправда, конечно. Просто маленький еще.       — А я внуков не хочу, — говорит Карина Браун. — Не мечтаю о них, вроде бы. Хочу, чтобы ему дали медаль. Чтобы он был образцом для людей. Образцовым элдийцем. После него, чтоб о нас хорошо заговорили. Больше мне ничего не надо.       А Ленор вдруг думает, что хочет бежать обратно в порт, броситься в море и плыть, плыть, плыть за кораблем.       Что бы она ему сказала: извини, я люблю тебя?       И что это теперь значит? Что это значит по сравнению с?       — Только его увезли, — говорит Карина Браун. — А я уже думаю, что ему приготовить.       — Бертольд у меня как-то лопатой медведку перерубил. Я ее так испугалась, а он ее перерубил. Я так кричала. Мальчик, конечно, защитник.       — Райнер такой у меня чистоплотный. Меня все пугали, что мальчишки — это грязь, это все время кровь и грязь, за ними стирать замучаешься. А он аккуратный такой. Все соблюдает.       — Он, мой Бертольд, спокойный мальчик. Он хороший.       — А мой Райнер — ребенок нервный и ранимый. Я ему говорю: характер тебе надо. А он послушный. Я сказала: характер, он сделал себе характер.       — Я только один раз Бертольда ругала. Он дома бумагу всю пожег. Я ему говорю: ты зачем? Он говорит: прости меня, мамочка. И больше никогда так не делал.       — А я Райнера никогда не ругала. Я всегда ему очень спокойно говорю: сделай как надо, это на твоей совести. Он все делает как надо. У него совесть.       — Первое слово у Бертольда было — "киса". Понравилась ему киса на картинке. Он с этой книжкой все спал.       — А у Райнера первое слово было "на". "На", понимаете? Он всегда хотел отдавать.       У Ленор болит голова. И какое первое слово было у Марселя? Она не вспомнит. А у Порко? Она не знает. Вряд ли — мама. Нет, у Порко — имя свое, кажется. Он долго все говорил о себе в третьем лице: Порко хочет сахар, Порко хочет спать, Порко хочет игрушку.       А у Марселя? И Ленор вдруг понимает: если этого не знает она, то этого не знает никто. Ни одна живая душа.       Когда они расходятся, уже темно. Ленор закрывает дверь за Кариной Браун и Гердой Гувер.       Ни мужа, ни сыновей. Она одна. Как ей всегда мечталось.       Ленор идет к корзине с грязным бельем, достает рубашку Марселя и вдыхает его запах. Обычный запах — мальчики в этом возрасте уже резко пахнут.       Ленор стоит и вдыхает его запах, а когда подходит к зеркалу, то понимает, что не может смотреть на себя, красивую, на свою главную радость, потому что нос у Марселя ну точно, как у нее.       В дверь звонят. Кнуд держит Порко за шкирку:       — Убежал, пиздюк. По всему Ребелио его искал.       — Ну и ладно, — говорит Ленор. — Есть бы захотел — сам бы вернулся.       Руки дрожат.       — Я макароны сварю сейчас.       И масла она кладет много, чтобы было, как любит Марсель. Но Марселя уже нет.       Ленор говорит:       — И кран течет, Кнуд. Сделай уже что-нибудь с этим.       — Ну конечно, — говорит Кнуд. — Моя дорогая. Подожди, сейчас возьму нож, отрежу кусок от себя и дырку залеплю. Это ж просто.       Порко злой, как черт. Ни с кем не разговаривает. Поминает недобрым словом доченьку Карины Браун, наверняка.       Тоскует по брату.       Где-то Ленор как-то прочитала, что дети не умеют бояться смерти, но умеют бояться, что их больше не будут любить.       Да и не совсем Марсель ребенок. Подросток почти.       Порко после ужина идет спать, непривычно тихий.       Кнуд говорит:       — Выпьем давай.       И, когда они забывают чокнуться, и получается, как о покойнике, Ленор говорит:       — Где капли сердечные? Ты видел?       А Герда Гувер ей перед уходом сказала:       — Если с ним случится что, ты почувствуешь. Тебе станет больно. Материнское сердце, понимаешь?       В ту первую ночь Ленор не спит, а потом спит очень даже прекрасно.       Ей не становится больно, когда ее сыну отгрызают голову.       Не становится больно, но Ленор посреди ночи открывает глаза. Кнуд храпит, какое ему дело? Порко ворочается в постели, беспокойный. Все ему неймется.       Плывут по потолку тени — ветер. Кран никто так и не починил: на кого надеяться?       Ленор прикладывает руку к животу и закрывает глаза.       Качает, словно на волнах.       Такое с ней случалось, когда она была беременна Марселем, — ночное головокружение. А она и не знала, что может так голова кружиться, когда лежишь.       Единственное приятное чувство, которое с ней было от сыновей.       А вдруг ей сын был дан не для смерти, а для любви?       Ну вдруг. А она все так проебала.       Но голова кружится успокоительно, и Ленор засыпает.