Getting old

Янтарный виски уныло поблескивал в свете причудливо расположенных люминесцентных ламп. Все в этом баре было странным, с россыпью пыли былых времен. Идеальное место, чтобы глушить собственные проблемы в гордом одиночестве. Девушка, сидящая за барной стойкой, неумело бросала на него влюбленные взгляды, но улыбалась как наученная жизнью проститутка. Устало и вымученно, надеясь, что клиент не обратит внимания. Марко именно так и поступает, находя наблюдение за собственным напитком куда более интересным занятием. Он видит таких девиц каждый день. Они просят автографы на известных ему языках, некоторые даже кривят губы и отчаянно пытаются подражать вестфальскому акценту. Совсем как он. Только он делал это лучше. Делают фотографии, вешаются на шею. Пылко признаются в наивной девичьей любви. Некоторым из них и восемнадцати-то нет. Девицам невдомек, что Ройс едва ли похож на педофила. Свет искажает мягкое золото прилизанных прядей, но с жадностью прячет в себе их блеклость. Скорее нервы, чем старость. Недавно стрелки часов его времени прошли еще один круг, остановившись на очередной круглой дате с ноликом. Недавно ему исполнилось тридцать. На сцене молоденькие мальчики с ломающимися голосами пытаются подражать старым песням Унхайлихь. Марко не вслушивается в слова, но там что-то про тягу. Если бы это были тексты Раммштайн, дело обстояло бы иначе. А так это даже забавно. Ройс зовет официанта, морщась от того, как звучит его собственный голос. Хриплый, метающийся между басом и баритоном, посаженный многочисленными простудами и ссорами с девушками. Просит налить еще, хотя и к первой порции не притронулся. — Марко? Этот голос он узнал бы где угодно. С завязанными глазами, в толпе немцев с похожей речью, да хоть на Северном полюсе, будучи обмотанным теплым шарфом. Невероятно громкий, с нотками истеричности и излишнего артистизма. Он действовал на него как-то странно. Успокаивал, растворял в себе как чертов нетронутый виски. Этот голос Марко ненавидел больше всех, хотя никогда не старался запомнить его звучание. Марио Гетце совсем не изменился. Его ресницы все такие же по-девчачьи длинные, карие глаза темны как сама ночь, а в ушах по-прежнему торчат эти глупые серьги. Волосы растрепаны, и среди множества проглядывают несколько седых волосков. Только он не улыбается, совсем. Ройс даже думает сначала, что ему сдуру привиделось в этом сигаретном дыму. Марио не идет быть серьезным. Марко молчит, и бывший одноклубник расценивает это как приглашение. Одиннадцатый не хочет начинать разговор, но Гетце задает очевидный вопрос, и он залпом выпивает содержимое своей рюмки. Виски невесомо кислит сухофруктами, а шее внезапно становится удушливо тесно в новой рубашке, отчего Ройс тянется пальцами к верхним пуговицам. Марио облизывает губы, и собеседник с омерзением вспоминает их вкус. Потрескавшиеся, искусанные, соленые. Он помнит, сколько бы лет не прошло. — С прошедшим днем рождения, Марко, — Гетце кривовато улыбается, не изменяя своим привычкам. Он разучился делать это как нормальные люди. — Ты уже поздравлял, — одиннадцатый со злорадством вспоминает формальные несколько строчек. Как же приятно было удалять их. — Тридцать. Звучит как приговор. Часики-то тикают. — Они всегда тикают, Марко, — Марио тянется костлявой рукой через весь стол, но бывший друг в последний момент успевает спрятать ладони под столом, подмечая на загорелой руке старую фенечку. — Ты все еще носишь ее? Глупость. — А я так не считаю, — голос истерит притворной обидой. Лицо собеседника расплывается причудливыми геометрическими фигурами, но Марко стоически смотрит в глаза. По крайней мере туда, где они по определению должны быть. — Марко, прошло шесть лет. Ты ведешь себя как ребенок. Одиннадцатый хмурится и хватает рюмку, но в последний момент вспоминает, что она пуста. Он уже давно не обижался на уход лучшего друга из команды. Да и зачем обижаться, ерунда. Бавария, впрочем, недолго могла утолять жажду юного дарования, и он отправился покорять Европу. Ройс тогда впервые понял, что судорожно листает свежий Кикер в поисках новостей. Двадцать восемь — еще не приговор. Перспективная молодежь так не считала и уверенно вытесняла игроков с их мест в основе. Гетце уже год не вызывали в сборную, а Марко проводил матч за матчем на скамейке, наблюдая за тем, как резвится молодняк, подгоняемый криками Нойера. Вот уж кто совсем не изменился. Голкипер уверенно охранял раму, но таланты однажды вполне могли вытеснить и его. Детские голоса на сцене завывают о вечном, предварительно пожелав всем присутствующим приятно провести вечер. Часы Ройса уже безнадежно испорчены человеком, которого он совсем не хотел сегодня увидеть. Да и вообще в ближайшие десять лет. Одиннадцатый кривится. Не так артистично, как это делает собеседник, но с чувством. — Я скучал, Марко, — в тоне Марио проявляются те самые нотки из далекого прошлого, и его сердце обреченно бухает в пятки с толикой цивильного пафоса. Хохдойч шипит саксонским «ищь», а акцент становится слишком заметным. Таковы последствия жизни вдали от родных мест. — А я нет, Гетце, — со скрежетом выделяет фамилию. Это не обида, нет. Скорее презрение как к человеку, не умеющему держать слово. Гетце обреченно жмурится, но все-таки сжимает прохладную ладонь Марко, не давая ему вырваться. — Послушай, Марко, это глупо... — заводит почти что ежегодную песнь, но собеседник не намерен выслушивать ее снова. — Я злюсь не потому, что ты ушел. Мне, если честно, наплевать. Ты мне противен, потому что даешь обещания и не сдерживаешь их. — Я знаю, Марко, знаю, — сокрушенно качает головой, будто бы и правда раскаивается. А губы все так же мерзко кривятся в непонятной улыбке. — Я не прошу тебя меня простить, но... я уверен, что еще не поздно исправить эту ситуацию между нами. Одиннадцатый вяло вздыхает и уже не пытается освободить ладонь из цепкого захвата. Марио бросает взгляд на часы. — Тебе пора домой, — несколько заботливо говорит он, поглаживая пальцы бывшего одноклубника. — Идем, я отвезу тебя. Голос Гетце обволакивает вязкой патокой, лишая трезвости рассудка. Ройс послушно поднимается, все же поддавшись его чарам. Где-то глубоко внутри себя он понимает, что завтра наверняка об этом пожалеет. Попросту потому, что иначе с Марио нельзя. Но тот продолжает сжимать его ладонь, и все в мире начинает казаться чересчур относительным. Даже если бывший одноклубник — плод его разыгравшегося воображения, Марко сейчас наплевать. Как и на то, что он забыл в дортмундском баре этой ночью.