*
Через неделю они встречаются на своем первом занятии. Толкнув дубовые двустворчатые двери, Гарри проходит в комнату, сразу же чувствуя изменения в ней. У него уходит пара мгновений, но затем он кладет палец на полотно, заключая: — Все картины опустели. Дамблдор появляется из-за одного из книжных шкафов, держа толстый коричневый фолиант и объясняя: — Я попросил всех бывших директрис и директоров найти другое место, где они могли бы быть в это время каждую неделю. В любом случае им бы не помешало немного осмотреть достопримечательности. Они занимают свои места напротив друг друга в мягких креслах у зажженного камина и быстро приступают к делу. Следующие два или три часа уходят на изучение основ: слабые места, которые Легилимент может использовать в расслабленном состоянии сознания волшебника или чересчур эмоциональном, или посредством простого зрительного контакта. — Подождите, — хмурится Гарри, сразу несколько воспоминаний возвращаются к нему. — Вы использовали это на мне! На втором курсе после вечеринки в честь юбилея смерти Почти Безголового Ника. И в другие разы без какой-либо реальной на то причины. По ощущениям это сравнимо с тем, как проходило распределение на Гриффиндор, за исключением того, что это происходило каждый вторник. Мы встречались глазами в Большом зале, и мне казалось, что вы читаете мои мысли или что-то в этом духе! — Или что-то в этом духе, — повторяет Дамблдор, откидываясь на спинку стула с таким видом, будто ожидая, что Гарри взорвется гневом. Гарри просто сильнее хмурится и ждет, пока Дамблдор продолжит. — Легилименция имеет лишь отдаленное сходство с процессом чтения мыслей. Она погружает участника в чувственные воспоминания и внутренние ощущения часто все то, что присутствует на самой поверхности разума объекта Легилименции. Это не чтение как таковое, скорее больше слушание, восприятие, ощущение на вкус и, что наиболее остро, это чувствование. Эмоции, лежащие в основе каждого воспоминания, часто переживаются легилиментом как отголоски, хотя ему может быть трудно обозначить эти эмоции словами. Гарри обдумывает это и говорит: — Значит, когда вы применяли Легилименцию ко мне… вы хотели знать, что я чувствую? — Нет — мягко говорит Дамблдор. Затем он протягивает Гарри книгу в коричневом кожаном переплете под названием «Следующий шаг: поиск карьеры после окончания Хогвартса», но когда Гарри открывает ее на титульном листе, обнаруживается заголовок: «Руководство по продвинутой Окклюменции», автор — Максвелл Барнетт. — Я бы хотел, чтобы ты закончил первые пять глав к следующей неделе. Это даст тебе необходимый минимум, чтобы ты по крайней мере смог понять, чего ожидать, когда я попытаюсь проникнуть в твой разум на нашем следующем занятии. Должно быть Гарри выглядит подавленным из-за перспективы дополнительного чтения и ментального вторжения, потому что Дамблдор отмечает: — Овладев этим в совершенстве, ты сможешь противостоять эффекту Веритасерума. Гарри сразу оживляется. — Должно быть я забыл упомянуть это, — говорит Дамблдор, улыбаясь. Затем он встает и провожает Гарри до лестницы, и, когда директор протягивает руку, чтобы открыть ему дверь, между рукавом Дамблдора и белой перчаткой мелькает кусочек тонкого почерневшего запястья. Зная, что Дамблдор просто уклонится от ответа, если он спросит его об этом, Гарри притворяется ради них обоих, что ничего не видел, спускаясь по винтовой лестнице и крикнув: — Хорошо провести вам вечер, профессор. — Уверен, так и будет, спасибо, — и дверь за ним закрывается со звуком, словно камень перекатывается на место.*
Это утомительно, вот в чем дело. В течение ближайших недель он как правило покидает офис Дамблдора с начинающейся головной болью и постоянным чувством неловкости из-за огромного количества досадных примитивных подробностей, что Дамблдор теперь знает о его жизни. Например, тот факт, что он думает, будто глаза Добби похожи на теннисные мячи, что сальные выглядящие постоянно мокрыми волосы Снейпа изначально наводили его на мысль о русалке или наяде. Например тот факт, что голод и печаль для Гарри являются глубоко переплетенными чувствами, которые почти невозможно отделить друг от друга. Например тот факт, что он дрочит не так часто и из-за этого чувствует себя неуверенно, потому что остальные в его спальне, кажется, делают это в любую свободную минуту, черт возьми. Например тот факт, что Гарри все еще снятся кошмары, где лицо Вернона багровеет и его запирают в чулане, а остальная часть его сна, где просто он свернувшийся в темноте — молча сидящий там столько, сколько нужно, чтобы проснуться. Хотя если посмотреть с другой стороны: кто сказал, что Дамблдор не знал всего этого раньше?*
Было бы нелепо предполагать, что узнай Дамблдор какую-либо вещь — из всех ошеломляюще неловких вещей, что он обязательно найдет у Гарри в голове, — Гарри бы действительно не смог смириться с тем, что он узнал. Если он что-то и усвоил из сухого выдержанного текста Руководства по продвинутой Окклюменции, так это то, что фокусирование на чем-то только увеличит вероятность того, что Дамблдор обнаружит скрываемое. Так что он не думает об этом. На самом деле он так занят, чтобы не думать об этом, что даже почти не обращает внимание, когда Дамблдор роется в его воспоминаниях, и они вместе снова проживают тот момент, когда Гарри понял, что Малфой на самом деле выглядит довольно привлекательно в своей мантии для Святочного бала. По правде говоря, это далеко не самое худшее. В конце концов существуют разные уровни и масштабы стыда.*
Их двенадцатое занятие проходит по-другому. Они сидят лицом к лицу, и их разделяет только директорский стол. Гарри сидит, закрыв глаза, готовясь к следующей атаке. Он медленно дышит, прислушиваясь к раскатам грома и молний, грохочущим прямо за пределами башни, что сопровождаются шумом дождя. Когда он наконец чувствует, что его мысли упорядочены, он открывает глаза. Их глаза встречаются через поблескивающую поверхность стола и… Дамблдор внезапно проникает в его сознание с каждым разом все более настойчиво. Перед ним возникает обычный поток поверхностных мыслей: соленость рыбы, которую Гарри съел на завтрак, назойливое чувство, что он упустил что-то важное в своем последнем эссе по Чарам, и так далее. Это интенсивнее, чем ожидал Гарри, и он смог отбросить это, только отведя взгляд от директора и обнаружив, что смотрит на поредевшую кучу серебряных инструментов, вращающихся на столике сбоку. Он выдыхает, охваченный чувством вины, видя, что осталось только семь штук, и поворачивается к Дамблдору, который спокойно замечает: — Ты делаешь успехи, Гарри. Становится все труднее погружаться глубже на втором и даже третьем подходе. Дыши. Сосредоточься. Держи разум свободным так долго, как сможешь. Гарри кивает. А затем Дамблдор снова проникает в его разум. Цвета и ощущения нахлынули на него, скопления воспоминаний, которые — согласно учебнику — были не случайными, но не имели какой-то реальной закономерности на взгляд Гарри. Скорее такое чувство, что он просто случайно переживает те моменты, когда он рассердился на тетю Петунию, когда ему было восемь и они спорили, считается ли выступление фокусника в школе за слово на букву М. Вот его сон, где он сидит на спине огромной Хедвиг, вцепившись в ее белоснежные перья и пытаясь удержаться, пока она скользит по золотистым воздушным потокам в свете полной луны. Вот яркое воспоминание о том, как он перемещался в школьных воспоминаниях Тома Риддла и внезапно столкнулся лицом к лицу с молодым рыжеволосым суровым Дамблдором. Каким восхитительным он показался Гарри, и как Гарри тоже жаждал неодобрения Дамблдора, если он собирался сделать такое лицо. Они выныривают из воспоминания. Гарри быстро прикрывает глаза рукой и говорит: — Не смотрите на меня. — Гарри, — предостерегает Дамблдор, в его голосе звучит отчаяние и насмешка над его минуткой мелодрамы. — Не смотрите! — стонет Гарри, откидываясь на спинку стула и чувствуя, как внутри у него все умирает. В комнате тихо, если не считать шторма снаружи и Фоукса, щебечущего во сне, что дремлет прямо на своем насесте. — Гарри, — пытается Дамблдор снова. — Нееет, — снова стонет Гарри, совершенно не желая слышать об этом ни слова. Дамблдор кашлянул, и этот звук подозрительно напоминает смех. — Учитывая данные обстоятельства, я думаю, на сегодня хватит. Гарри вскакивает со своего места, воскликнув: — Да! Замечательно, спасибо, — его шея горит, и кожа покрывается мурашками от смущения, когда он собирает сумку и бежит к двери, физически нуждаясь оказаться как можно дальше отсюда. Если у Дамблдора и были какие-то прощальные слова, Гарри их уже не слышит, потому что он убегает так далеко и так быстро, как только может.*
Спустя неделю Гарри удается затащить себя по винтовой лестнице, растягивая время и волоча ноги с ощущением затянувшегося унижения. Он распахивает дубовые двери, ненавидя все вокруг, но в основном себя. Нет и шанса, что сегодня все пройдет хорошо. Потому что по сути ему придется взглянуть в его лицо и признать, что Дамблдор знает или по крайней мере догадывается… Мысль обрывается при виде самого мужчины, величественного как и всегда, восседающего за своим столом и наблюдающего за Гарри поверх очков. Проигнорировав все инстинкты своего тела, Гарри шаркающей походкой подходит к огромному письменному столу на когтистых ножках и опускается на стул перед ним. — Добрый день, Гарри, — любезно говорит Дамблдор. — Добрый, профессор, — покорно отвечает Гарри, роняя свою школьную сумку на пол и слегка ослабляя галстук в красно-золотую полоску, чтобы хоть немного дышать. — Ты готов? — Нет, — честно отвечает Гарри. — Но это то, для чего мы здесь. — Так и есть. Дальше следуют самые тяжелые для них обоих испытания. Гарри ответственен за то, что он блокирует атаку Дамблдора в течение нескольких следующих минут бесконечного зрительного контакта, и ничто не может их отвлечь. Никаких послаблений. Просто бесконечная бомбардировка чужого разума, эти пронзительные голубые глаза, направленные прямо на него. Спустя пятнадцать минут Гарри буквально обливается потом от приложенных усилий, но насколько он может судить, он справляется. Держать разум кристально чистым и ничем не замутненным. Дышать. Фокусироваться. Дело здесь не в подавлении эмоций: Гарри и его огромный учебник сошлись на этом. Речь идет о том, чтобы принять эти чувства и позволить им рассеяться самостоятельно, чтобы никто другой не смог получить к ним доступ. Гарри не так часто сталкивается с препятствиями на этом фронте, так как он всегда довольно хорошо мог понять, что он чувствует. За одним явным исключением. Гарри моргает и снова встречается взглядом с Дамблдором в самый неподходящий момент и… Потом. Множество эмоций и впечатлений и тысячи маленьких моментов, которые Гарри запер внутри себя вместо того, чтобы принять и отпустить, как он сделал со всем остальным. Такое ощущение, что они вдвоем проживают этот год заново: Гарри, потрясенный и завороженный силой Дамблдора, его хитростью, его добротой. В нем растет чувство преданности к нему; вера в Дамблдора, которая превосходит все, что он когда-либо испытывал к любому другому человеку. Благодарность, стремление, вспышки любопытства и разочарования из-за того, что так никогда и не смог до конца понять человека, который всегда понимал его без усилий. Мучительные кошмары прошлого года и то, как он просыпался в холодном поту, затем вытаскивал Карту Мародеров, чтобы просто посмотреть, как Дамблдор расхаживает по своему кабинету, успокоенный тем, что нашел родственную душу с бессонницей. А потом просыпался от снов, которые были на порядок хуже; снов, в которых он находит настоящее, взаимное, абсолютное, физическое удовольствие с мужчиной старше его в семь раз. В тот день он откопал свой старый вкладыш от шоколадной лягушки и сделал подсчет просто, чтобы убедиться, что он корил себя за соответствующее число. И еще гораздо большее: медленно ощущать, как его восхищение, расцветая, превращается в нечто, с чем никому на планете не может быть комфортно, ненавидеть себя за вожделение к старику и, что еще хуже, влюбляться в него. Неоднократно повторять себе, что он просто не понимает, что чувствует. Редкие моменты честности, когда он высоко летит над квиддичным полем, и там только он и открытое небо, всего несколько мгновений, когда он может признаться самому себе, что его любовь к Дамблдору — это не недоразумение; это ясная определенность. Перечислять каждый очевидный неопровержимый факт, который делает его влечение одновременно безумным и невозможным, перечислять их в своей голове как мантру после того, как он просыпается после снов, которых, как он клянется, у него нет. Винить Дурслей в том, что они неправильно его воспитали и не научили признавать в ком-то приемного отца, даже если этот кто-то мелькал у него прямо перед носом. Глядеть в телескоп на уроке астрономии и думать про себя, что Дамблдор такой далекий и древний, что с таким же успехом он мог бы быть человеком на луне. Быть в ужасе от того, что Волдеморт прознает об этом, и как он может использовать это против Гарри; а потом вообще не беспокоиться об этом, потому что кто, черт возьми, ему поверит? Гарри сам с трудом может в это поверить, как он помешан на мужчине, который никогда не увидит в нем никого кроме ребенка. Как он был разгневан и расстроен из-за Дамблдора в течение целого года, хотя это не уменьшало того факта, что Гарри любил его — и как наоборот это стало реальным. Чудесным образом натиск неизбежно заканчивается. Гарри падает на свой стул, пот стекает по его шее, и он чувствует себя таким разбитым, каким должно быть и выглядит. Единственные звуки, что слышатся, это жужжание серебряных инструментов и ветер, шумящих в окнах. Каждым дюймом своего тела Гарри чувствует себя и бедным родственником и безнадежным негодяем, которым его когда-то окрестил Ежедневный Пророк. Но честно говоря просто нет слов, чтобы описать, что он чувствует в этот момент, склонив голову и опираясь на дрожащие руки с разрушенным нараспашку разумом. Стыд наполняет его до краев, конечности кажутся тяжелыми, будто налившись свинцом, несмотря на судорожную дрожь, которая терзает его между каждым вдохом. А затем Дамблдор гладит его по голове. Не обязательно покровительственно, но нежно. Как будто он хочет запустить пальцы в волосы Гарри, но не осмеливается. Гарри набирает достаточно энергии, чтобы двигаться несмотря на туман крайних страданий. Сердце разбивается на части и вновь склеивается обратно, бьется так сильно, что может уничтожить все остальное в нем, наконец Гарри поднимает глаза. Какая-то его часть испытывает искреннее облегчение при виде за окном неба, которое все еще голубое, и что стены Хогвартса не обвалились вокруг них. Рука Дамблдора опускается, и он смотрит на Гарри блестящими глазами, за которыми творится что-то невыразимое. Щеки пылают, и дыхание все еще затруднено, Гарри смотрит прямо на него. Наконец Дамблдор признается: — Я очень хотел бы знать тебя, когда был в твоем возрасте, — Гарри устало ждет, пока он продолжит, все еще не зная, на что здесь можно надеяться. — Мне бы не помешало твое влияние. Что Гарри может сделать кроме как рассмеяться? Устало, но искренне, он потирает глаза кулаком, чтобы сдержать слезы. Внезапно раздается хлопанье крыльев, и Гарри поворачивает голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как Фоукс вылетает из окна в осеннее небо, солнечный свет отражается от его крыльев золотой вспышкой. Мерлин, какая красивая птица. Когда он оборачивается, Дамблдор все еще наблюдает за ним, выражение его лица остановилось где-то между безмятежностью и смирением. — В то же время я рад. Видишь ли, Гарри, я всегда совершаю свои самые серьезные ошибки с теми, кто мне ближе всего. И учитывая череду неудач, которой я тебя обеспечил, мне неприятно думать об ужасах, через которые я бы заставил тебя пройти, если бы любил тебя еще больше чем сейчас, — Гарри наклоняется вперед, всхлипывая в свои руки, охваченный слишком большим количеством эмоций, чтобы их можно было сосчитать. И тогда он действительно запускает пальцы в волосы Гарри. Длинные прохладные пальцы проходятся по его коже головы, словно они могут исцелить его разум снаружи, если будут достаточно осторожны. — Как, — говорит Гарри, буквально поперхнувшись этим словом. Он делает большие судорожные вдохи, пока наконец не выдавливает из себя эти слова. — Как вы можете… после того, что вы только что увидели… — Гарри Поттер, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы позволить таким вещам затуманить мое мнение сейчас. Я знаю, что выделяет тебя как исключительную личность, которой ты являешься. — И что это? — хрипло спрашивает Гарри, вытирая горячие жгучие слезы. — Твоя душа, — тихо отвечает Дамблдор. — У тебя есть шрамы и много проблем, но ты — имеешь самую цельную личность, которую я когда-либо встречал. Тот, кто больше всех хочет говорить правду. Тот, кто больше всех готов отдать. Всего было так много и через край, что только это позволяет ему произнести: — Я люблю вас, — говорит ему Гарри, его голос чертовски дрожит. — Я так сильно люблю вас. Может быть, это потому, что они провели так много часов, находясь в одном сознании, а, может быть, потому, что следующий шаг настолько очевиден, но когда Дамблдор со скрежетом по каменному полу отодвигает свой деревянный стул, Гарри точно знает, что он должен сделать. Он встает и обходит огромный письменный стол, останавливаясь рядом с креслом директора с жесткой спинкой. Дамблдор тотчас взмахивает своей волшебной палочкой, одним элегантным движением удваивая ширину сидения и смягчая подлокотники кресла. Гарри медленно садится, между ними едва остается дюйм свободного пространства, когда он устраивается рядом с Дамблдором. А затем между ними совсем не остается свободного места, когда руки Дамблдора обхватывают его, обнимая, его щека прижимается к макушке Гарри. Он просовывает руки под руки Дамблдора и обнимает его в ответ, в груди все было готово взорваться. Было так тепло, и Гарри просто в восторге от каждой секунды, даже если угол был не самый удобный. Твердо ощущая, что они будут так сидеть еще какое-то время, Гарри пытается устроиться поудобнее, перекинув свои ноги поверх бедер Дамблдора и свесив их со спинки кресла. Если какая-то часть Гарри волновалась, что он слишком настойчив, то это было зря, потому что Дамблдор притягивает его только ближе. Каким бы древним он ни был, кажется, что у Дамблдора еще достаточно сил в его руках, когда он притягивает их близко друг к другу грудь к груди. «Должно быть, это из-за постоянного размахивания палочкой» — думает Гарри немного безумно, пряча свое заплаканное лицо в эту невероятную белую бороду. Великолепная бирюзовая одежда Дамблдора такая гладкая под ладонями Гарри, и он лениво проводит кончиками пальцев узор на ней, прослеживая вышитые белые семиконечные звезды, усеивающие мягкий материал. Гарри приходит в голову, что они никогда раньше по-настоящему не обнимались. Возможно, поэтому это объятие длится так долго. Грудь рядом с ним вздымается одним долгим выдохом, и Гарри обнаруживает, что бездумно признается: — Если бы вы не были таким старым, мы действительно могли бы быть кем-то друг другу, понимаете? — Возможно, это успокоит тебя, но мы уже по определению приходимся друг другу «кем-то». Тем не менее… возможно, если бы ты не был таким невероятно юным, мы действительно могли бы стать кем-то, — Гарри недоверчиво смеется над этим, и Дамблдор отстраняется от него, чтобы увидеть, как Гарри вытирает последние слезы, прилипшие к его ресницам. Гарри поражает мысль, что они могут улыбаться друг другу после всего, что только что произошло между ними, но, Мерлин, они улыбаются. — Вы это серьезно? — спрашивает его Гарри. — Сердцем и душой. Гарри, оседлав прилив честности, охвативший их обоих, получив ускорение, задает вопрос: — Что… случилось с вашей рукой? — Я хотел извиниться, — отвечает Дамблдор, выглядя измученно. — Я был поглощен необходимостью оправдаться — или в противном случае объясниться — перед теми, кто уже не мог привлечь меня к ответственности, и я пошел на глупый риск. Я заплачу за это своим… Гарри снова обнимает его, сжимая все сильнее и сильнее, не желая ничего больше слышать. Воцаряется тишина. Когда Гарри чувствует, что снова может дышать, он отодвигается достаточно далеко, чтобы медленно протянуть руку и взять руку Дамблдора в перчатке. Его пальцы касаются сморщенного почерневшего запястья Дамблдора и белого хлопка, мягкого как пух, покрывающего его ладони, когда он спрашивает: — Могу я… могу я чем-нибудь помочь? — Ох, Гарри, — произносит Дамблдор тоскливо и отчаявшись и еще сотня других вещей, для которых у Гарри просто нет слов. И это почти ответ на его вопрос, не так ли. Они сидят там, уставившись на свои соединенные руки и вслушиваясь, как ветер свистит вокруг башни под звук их собственного мягкого дыхания. — Хорошо, что я волшебник, — замечает Дамблдор. — Потому что стало чрезвычайно трудно застегивать пуговицы. Он… он такой Дамблдор, и Гарри беспомощен против этого, перед глазами все затуманивается при мысли, что этот человек обречен покинуть этот мир, не сможет больше сказать глупости в самый подходящий момент, никогда не поприветствует следующее разросшееся поколение Уизли на пиру в честь начала нового учебного года, ему никогда не исполнится сто шестьдесят девять лет — именно тогда Гарри достигнет семидесятилетнего возраста, и никому не будет дела до того, чем занимается пара стариков. Разумеется, это всегда будет несбыточной мечтой, но чтобы так полностью лишить ее права на существование… И теперь Гарри испытывает жадность из-за желания забрать себе годы, которых у Дамблдора даже не будет. Вот что заставляет его ни с того ни с сего сказать: — Я знаю, что это неправильно с моей стороны. Потому что вы дали мне так много, но я просто хочу от вас большего. Я всегда… я всегда буду хотеть от вас большего… Гарри пытается донести до него это, но Дамблдор лаконично прерывает его, говоря: — При всем том, что я прошу от тебя, это более чем справедливо. Но Гарри еще не закончил. Он качает головой и говорит ему: — Вам было наплевать на меня. Даже когда это не было популярно или не особенно стоило того… — Это всегда того стоило, — утверждает Дамблдор. — Безмерно. Гарри сквозь слезы издает смешок и говорит: — Попробуйте сказать это Дурслям. — Мне не следовало оставлять тебя с ними. Теперь я это ясно понимаю, — заявляет Дамблдор, внезапно становясь суровым. — Да, это была самая надежная защита, которую я мог тебе предоставить. Да, это было самое логичное место, где ты мог жить и расти. Но, Гарри, ни одна твоя часть не заслуживала такого приема, что ты получил в том доме. Гарри прикусывает губу, и внутри у него что-то корчится, когда он отвечает: — Вы этого не знаете. — Гарри, — говорит Дамблдор, сверля своими ярко-голубыми глазами его, желая, чтобы он понял. — Я знаю, — Гарри не может поверить, что он снова плачет, но он снова и снова прокручивает эти слова в голове и несмотря на новую волну слез меньше осуждает себя за это. Дамблдор кладет свои руки на плечи Гарри и произносит. — Мне жаль. Мне так ужасно, ужасно жаль. Гарри просто вплетает пальцы в длинные серебристые волосы у основания шеи Дамблдора, заставляя его склониться ниже, пока Дамблдор не прижимается лбом к его собственному. Он ощущает себя удивительно легким, когда несколько последних слез скатываются по его щекам, и их лбы просто касаются друг друга, не обращая внимания на то, что их очки стучат друг о друга. — Я прощаю вас, — говорит Гарри, имея в виду больше, чем он может сказать. Но он должен заметить, что Дамблдор все понимает. Дамблдор нуждался в каждой части этого прощения, потому что его глаза закрываются, и он внезапно выглядит так, будто он тоже собирается разрыдаться, или как будто его вера в человечество только что была восстановлена. Возможно и то, и другое. Гарри тоже закрывает глаза и наслаждается покоем, который он чувствует глубоко внутри себя и вокруг себя. Теперь все карты раскрыты: вся его сущность настоящая и признанная. Он чувствует себя немного как луч солнечного света, и по крайней мере сейчас он может смириться с тем, что в этом году он вероятно снова завалит зелья, и что Хедвиг вероятно не любит его так сильно, как любит есть полевых мышей, и что Дамблдору недолго осталось жить в этом мире, и что по всей вероятности Гарри тоже надолго не задержится здесь, но все в порядке, и там будет какое-то прекрасное место — он полностью верит в это хотя бы на данный момент. Из-за этого почти космического чувства уверенности Гарри может признаться себе, что он действительно хотел бы прямо сейчас поцеловать своего директора. Это немного несерьезно и определенно неразумно, но Гарри хочет этого — он не уверен, что когда-либо хотел чего-то так сильно в своей жизни. Ему требуется мгновение, чтобы перебрать в голове все причины — разумные и не очень — почему это не может и не должно произойти. Но если они только что раскрыли друг другу свои сердца и они скоро несомненно умрут, то к чему тогда все эти протесты? И он гриффиндорец, черт побери, и если это не дает ему права попытаться поцеловать своего директора, то что тогда, черт возьми, дает? Гарри открывает глаза и видит, что Дамблдор уже смотрит на него сверху вниз и, кажется, внутри него все снова приближается к спокойствию. Улыбка пробегает по лицу Гарри, когда он откидывается назад, чтобы вытереть галстуком почти высохшие дорожки слез на свое лице. Затем он снимает очки и со стуком кладет их на стол. Кажется, Дамблдор узнает этот жест по напряженному взгляду, которым он одарил Гарри, как будто ища малейший намек на сомнение. Что бы он не увидел на лице Гарри, это заставило его наклониться с таким выражением лица, которое Гарри никогда раньше не видел; полное решимости, но счастливое. Предвкушающее. Есть что-то по-настоящему элегантное в том, как Дамблдор запускает руку в волосы Гарри и мягко тянет обратно в его личное дамблдорское пространство. Он следует, затаив дыхание, охвативший его дзен начинает понемногу угасать, и грубое предвкушение заполняет все пространство у него в животе. Их лица теперь так близко, что Гарри может видеть собственное отражение, моргающее ему в зеркальных линзах очков Дамблдора. Окруженный сотнями пустых рам для портретов и каменными стенами школы, которая просуществовала тысячелетие и наверняка переживет их всех, Гарри сокращает этот последний сантиметр. Его глаза снова закрываются от ощущения мягкого прикосновения их губ, это так нежно, что ему кажется, будто он вот-вот развалится на части. Гарри склоняется для еще одного более близкого поцелуя, и это крайне просто если подумать, что их тела фактически делают вместе, но это заставляет Гарри чувствовать, что все сложные вещи в его жизни слились воедино и выразились в одном физическом акте, но как бы в хорошем смысле этого слова. Как и ожидалось, поцелуй был колючий от усов и бороды, и Гарри просто наслаждается этим, щекоткой этой белоснежной бороды. Гарри наклоняет голову и прижимается для еще одного третьего поцелуя, беспомощный, чтобы сделать что-то кроме как высунуть язык, чтобы провести им по нижней губе Дамблдора и отстраниться. Дамблдор на вкус сладкий и, что приятно, немного лимонный. На этот раз именно Дамблдор склоняется для еще одного поцелуя, и Гарри обнимает его за шею, отдаваясь этому ощущению. На самом деле это почти невыносимо нежно то, как пальцы Дамблдора перебирают его волосы, а их губы встречаются снова и снова, будто приливами. Его губы теперь покалывает, и борода Дамблдора тоже немного царапает ему щеки. Все это важно, но как-то вторично по отношению к факту поцелуя — как это важно, что он целует Дамблдора, акт, состоящий из этих ощущений. Окклюменция иногда делает это с вами, заставляет задумываться о том, что вообще такое переживание. Однако Гарри не зацикливается на этом. Он просто переполнен каждым чувством, которое ему предлагают, отвечая на каждый поцелуй, который ему удается украсть. Это похоже на одновременное пребывание на грани сна и полное пробуждение впервые за долгие годы. Их губы наконец отрываются друг от друга, но они остаются близко, разделяя дыхание на двоих. Гарри прижимается носом к длинному крючковатому носу Дамблдора. Все еще зачарованный всеми дикими вещами, протекающими в его теле и мозгу, этот простой контакт вызывает ощущение заземления, когда все остальное в нем гудит. Дамблдор дотрагивается большим пальцем до чувствительного места за ухом Гарри и тихо спрашивает: — Можно я? — Гарри кивает и наконец с дрожью открывает глаза. Дамблдор проникает в сознание Гарри на этот раз очень мягко, и они переживают это все снова, каждое чувство все еще свежо и ощущается остро: предвкушение Гарри, болезненная чувствительность, искрящаяся на губах, такая глубокая и прочная радость, ощущение чего-то парящего внутри, когда Дамблдор целует его в ответ, и снова целует в ответ, и снова целует, а затем один их вид — голова Гарри откинута назад, чтобы удобнее подстроиться под поцелуй, он практически сидит на коленях Дамблдора — заставляет желудок Гарри подпрыгнуть. Есть еще мелочи, которых он тогда не осознавал: легкий румянец на щеках Гарри от слез, поцелуев и стресса. Звуки шуршания их одежды, шевелящихся ног, и они вдвоем наконец отстраняются только для того, чтобы прислониться друг к другу, как будто близко прижавшись перед наступлением бури. По мере того, как они всплывают на поверхность из памяти, покидая воспоминание, Гарри испытывает искушение попросить доступ к разуму Дамблдора, чтобы увидеть другую сторону того же невыносимого отрезка времени. И он сдерживается с внезапным интуитивным пониманием первоначальных колебаний Дамблдора по поводу проведения этих занятий в самом начале: из-за страха, что он обнаружит в его разуме вещи, которых он возможно не достоин. Он снова прижимается лбом ко лбу Дамблдора, просто глядя в эти глаза, которые так проницательно вглядываются в него. Повторное переживание того поцелуя с Дамблдором было еще более ярким, чем само первоначальное ощущение, и его тело снова гудит от этого. Гарри заставляет себя пересказать каждую деталь в третий раз — буквально запечатлеть это в памяти, собрать все до последней крупицы удовольствия, что он может получить от этого. Дамблдор стар и возможно умирает, если судить по этой состаренной почерневшей руке, но Гарри любит его, любит его множеством разных способов, которые трудно удержать в голове все одновременно, но Дамблдор теперь знает и смог бы вероятно сформировать их в созвездия, несущие смысл, и назвать их. Этого достаточно. Этого достаточно, потому что этого было бы достаточно ради них обоих. По какому-то великому замыслу он обнаруживает, что полностью готов принять дар, который находится здесь и сейчас — открыто знать и быть открытым к знанию. Вечер все длится и длится, и Гарри не может сказать, как долго они сидят там, обнявшись, поглощенные друг другом в восхищенном молчании.