В один шаг

      Она восседает тревожно на грубой потолочной балке, почти беззвучная, тихо-спящая, незаметная даже для него, если бы только острый край ядовито-розового мелового бруска не оставлял засечки и чёрточки на медовом дереве, расплескивая вокруг себя задумчивый шорох.       Там вновь и вновь разрастается болезнью ядовитая гримаса обезьяны, наслаиваясь и закрывая собой остальные наброски, менее разрушающие, менее напоминающие о её последней ошибке.       И пора бы уже прекратить существование слишком визгливого образа, зудящего мучительной болью, бесполезной и тоскливой.       У Джинкс взгляд светлеет, если только она раскрашивает застывшие глазницы неоновыми красками и огнём, выворачивая пространство взрывом, наполняя собой каждое из помещений этого города – она горячая и звонкая, неистовая в отчаянном ликовании, в пляске на костях и праздности на чумном пиршестве.       Джинкс зовут в темноту на все голоса, стоят за самой спиной, впритык прижимаясь к затылку, липнут могильной плитой к несговорчиво вскинутым плечам и острой линии позвоночника.       Она стреляет.       Ломает и дерево и бетон.       И жизни.       Но попасть в теневые силуэты не получается.       Джинкс утаскивает к себе наверх сигару со стола Силко – они проворачивали это раньше, но с трубкой Вандера – тогда все было иначе и веселье клокотало во рту Паудер – (тогда ещё Паудер) – вместе с клубами гадкого дыма.       И страх быть пойманной разогревал ей кровь, даровал жизнь и жажду идти против правил, делал частью общего преступления, когда сквозь непочтительную дрожь ладошек, от едва сдерживаемого смеха, к ним подбирался строгий выговор от Вандера.       Сейчас Джинкс задыхается от табака, что рвёт горло, пытается выплюнуть мерзкую дрянь и захлёбывается воем, потому что из прошлого у неё ничего не остаётся – только смерти и голоса.       И этого недостаточно, отвратительно недостаточно, и она снова сидит с пустотой среди пустоты, чужая среди чужих даже сейчас, прижимается щекой к меловым рисункам и ждёт, когда дверь в кабинет наконец-то откроется.       Силко позволяет ей многое.       И быть тенью на потолке всего-то первый пункт из длинного списка.       Он лишь морщится, когда находит смятый обуглившийся окурок у себя среди бумаг, вскидывает наверх тяжёлый взгляд – (страшный и пугающий, если не знать, как правильно смотреть) – и Джинкс почти просит его сделать хоть что-нибудь, прогнать или накричать, слепить из сухого пространства какой-нибудь новый образ, перекрыть то, что за её плечами стоит.       И Силко сгребает со стола две половинки своего персонального орудия пыток, бросая к ней негромкое и напряжённое:       – Не поможешь?       Зрачок распадается на пятна, золотое сливается с чёрным, когда Джинкс долго моргает и напряжённо облизывает губы – тяжёлый табачный туман в голове всё ещё держится, сглаживая четкость привычного движения.       И хотя здоровый глаз Силко не выражает совершенно ничего, она уверена, что это наказание – изощрённое и жёсткое, потому что сделать ему ещё больнее Джинкс не посмеет.       Она мягко выдыхает, скользит ладонью по напряжённой линии шеи и ей сейчас слишком отчаянно хочется отбросить иглу прочь, склониться над нахмуренным лицом без чего-то, что может принести мучение       и опуститься губами на чужой рот.       Вместо этого Джинкс коротко дёргает рукой и ловит дрогнувшие плечи захрипевшего Силко, обвивая его всем телом – только в такие моменты ей позволено проявлять сострадание.       И только ей.       Она вытягивается на стропилах во весь рост и задумчиво смотрит, обволакивая беспокойным взглядом сместившийся узел шейного платка и распахнутого остро ворота тускло-кровавой рубашки, соскальзывает по крепкой шее и изувеченному лицу, останавливаются на напряжённом предплечье мужской руки       и её собственные холодные пальцы своевольно опускаются на рёбра, поднимаясь по раскрасневшейся коже вверх, сквозь вздымающуюся учащенно грудь, выступающие ключицы и давят на хлипкую шею с неизведанной ранее силой и грубостью, от которой в груди становится до дрожи тесно и в голове стучит мысль о неправильности и отвратительности происходящего.       Джинкс знает, что Силко может в любой момент поднять голову на мягкий шорох одежд, но, вопреки всему, это лишь добавляет жара.       Джинкс думает, что за подобное она могла бы гореть в аду – говорят, там наточенные вилы в сухих руках ожидают своих грешников, – Паудер волноваться не стоит, а вот нечестивую утопленницу встретят с оскалом.       Да только ниже уже падать некуда.       Разве только на пол.       Он ведёт её в грозу. Туда, где все началось.       Скользит медленно длинными пальцами по спине, ловит испуганное дыхание и властно направляя ближе.       Подталкивая к краю.       – Ты веришь мне? – слышит Джинкс у самого уха, и голос Силко серьёзен, как никогда до этого.       Она кивает.       И тонет.       Вязкие ленты цепляются за щиколотки и запястья, удавкой стягивают горло, и Джинкс, выхватывая распахнутыми глазами бесконечную муть, тянется ладонью вверх, рвется прочь от холодной опоры за спиной.       И знакомые руки ловят её из сомкнувшейся клетки, стискивая до крошева на месте вцепившихся цепей темных вод – это второе рождение.       Глубокая вода успокаивается, затихает, прячется в тёплых мужских пальцах и обволакивает девичье тело, – в начавшейся грозе невозможно отыскать небо, но янтарный глаз заменяет и луну и солнце – его отражение освещает тугие волны, что вздыхают у самого берега, на дыбы вставая.       Джинкс цепляется дрожащими пальцами за костистые плечи склонившегося к ней Силко и впечатывается мокрыми губами в его напряжённый рот.       Теперь можно.       Тяжёлые капли срываются с кончиков пальцев и громовым раскатом хрипло звучит её имя, отпечатываясь сырыми нитями на сетке вен.       Паудер мертва.       Да здравствует Джинкс.