***
Похолодевший ветер лизнул загривок, сквозь высоко приподнятый, выбившийся шейный платок — неприятно, как если бы кто-то вылил ему за шиворот ведро морской, липкой воды. Почему-то первым порывом Питер Джонсон — когда-то бывший первый помощник, а теперь часть брошенной на паршивое судно команды — подумал о юнге. Мальчишка любил подобные издёвки, их можно было пересчитать по вечно алеющим полоскам на спине. «Просветлённый Овидий» скрипел под ногами, недовольным животным рычал брюхом-трюмом. Набитым. Что-то произошло в недрах, а его выставили за двери, как разодравшего капитанский парик судового кота. Нет, у него была компания на палубе, но обращаться к колоссу плотнику не хотелось; видимо, тоже не дослужился до доверия или просто был занят вручённой работой, или всё сразу. Скверно. А всё из-за упрямого британца! Подними он белый флаг — закон и честь не камни, погнутся. Теперь на его репутации красовалась вечная чёрная метка. А между ним и остатками команды растянулась пропасть, сбежавших крыс вместе не принимают. Рассаживают по углам. Имен суден уже и не упомнишь, как и подробностей тёмного договора. Все годы верной службы пошли крахом, прямо на дно, вместе с проклятой «Испаньолой». Хорошее судно, жаль, с капитаном не повезло. — Дьявол! — ещё одно нарушение простых морских правил, и, да, кто его осудит — проклятый нелюдь был слишком увлечён стамеской, чтобы расставлять уши. А редкие чайки человеческому языку не внимали. Ещё раз выругавшись, не забыв цокнуть языком, Джонсон проследил пальцами край крепкого каната. От снастей он не отходил, проверял снова и снова, долго переступая на одном месте. Ему не приказывали, но отвлечься хотелось. В труде думается лучше, чем в нелепом метании. Без чужих команд: привычку подчиняться, как и дурь, просто так не выбьешь. Поэтому, знакомую до резко стянувшей горло удавки Питер сразу же различает, разворачивается, вжимаясь в тугой мешок. До боли. Не отрезвило. В слепящем блеске кирасы ему чудится старый-добрый, и на удивление горящий жизнью не менее бывший капитан. — Кто? — ударив ладонями по надутым щекам, опередив мысли, передразнил незнакомец, — Верно, Смоллетт, — повторяет, довольно растягивая «о», — Не забыл — похоже правду говорят, что прикормленные псы лучше всего запоминают первого хозяина, — их разделяло всего несколько широких шагов. — Кто? — загнанно заикнувшись, Джонсон глубоко вдохнул, — Тэннер! — зов проваливается в горло, гвоздём забивается куда-то. — Не услышит, задохнешься же, — так, предупреждает, заботливо указывая движением узловатого запястья на то место, где в пелене света недавно трудился плотник. Молоток застыл в воздухе над сосредоточенно склонённой головой. Где-то в небесной тишине бесконечно пикирует белая птица. Застрявшая в водной глади рыбёшка не уйдёт от неё. Загнала. — Дьявол! — сплевывает, с трудом дышит. — Разве так сложно послушать, — большая рука ловит за шею, быстрый, — Лишь один вопрос, Питер, ты хочешь жить? — мнёт, почти любовно. Их лица близко, теперь можно рассмотреть отражение в больших глазах: собственная бледность и полоска шрама над носом. — Да. — Как и тогда, — сочувствует, — В таком случае придётся немного запачкать руки, — наставляет, свободной ладонью, что-то вкладывая в дрожащие пальцы, — Наш друг — капитан — совсем скоро навестит тебя, как и когда-то других, — лезвие царапнуло подушечки. — Оставь меня, — жмурясь, Джонсон начинает молиться, подбородком щекоча горячую, сухую кожу. — Бог тебя не услышит, — прикосновение смещается, накрывает глаза, передавая то, что слова не смогли бы донести без человеческих преград. Их можно было заглушить — пропустить мимо ушей. Преподнести правду лучше, чем рассказать её. — Ложь, — верит, бьётся, мотая головой стряхивает образ поднимающегося из глубин корабля, — Искушение, — медленно выталкивает из сжимающегося кулака тонкий кинжал, но его останавливают, ловко перехватывая. До хруста — до лиц мертвецов перед глазами. — Запомни, я не морской дьявол и не старина Эдвард, — дружелюбие не затихает, — Сам Александр Смоллетт вот-вот заглянет сюда и единственный шанс выжить, это съесть первым, — давит, услужливо, — Клинок сможет ранить даже морского змея, а он всего лишь оживший мертвец, — добавляет едва ли не сочувственно. — Он мертв, — боится произносить имя вслух. — Я так и сказал, — отшагнув, обиженно рокочет, — Месть не может умереть, только настояться, как хорошее вино, — урчит, — Если справишься, то получишь награду — выберешься отсюда, — хлопает в сухие ладони. — Он — не убийца, — крупицы уважения. Скулит предчувствуя. — Какая разница — он вздернет тебя, как собаку или это сделает рука закона. Гибель доброты не прибавляет, — теряет терпение, — Последний шанс — подумай, пока тикают последние часы, — пожимает плечами, и смахнув медовую прядь со лба разворачивается на каблуках, — Попытаешься ударить меня — умрешь раньше, будет очень больно, — обернувшись через плечо, улыбнулся показав сверкающий разрез, выжидает, — А выбросишь за борт — останешься без шанса спастись, — поднимает руку, готовясь щёлкнуть пальцами. — Кто ты? — громко выдыхает, как стреляет в спину. — Сейчас — твой друг, потом, может капитан, — щелкает, прихлёстывая время, — Верни мне то, что он забрал! — выкрикивает, открывая плавящееся лицо. Меняется. Чайка выхватила рыбу из воды, и всплеснув крыльями исчезла в воздухе, прочь к лучам. Её тень скользнула над пустым местом — над неглубокой царапиной от короткого каблука. Ушёл. — Кто, — дышит носом, содрогается, неосознанно сжимая кулак ещё крепче, — Морской дьявол, — новый порез: правая рука сама подцепила непослушными пальцами офицерский нож и отбросила его в сторону, а левая расположила дар в широких ножнах. Плохо. Очень плохо. Пришлось шагнуть вправо, переступить руками прежде, чем склониться через фальшборт. Его стошнило — рыбам на смех. В носу теснился запах пряностей.***
Штурвал тугой — «Испаньола» воротит нос, обходит остров, горбя спину-паруса крадётся, острым носом выслеживая растущую на горизонте точку. Бойкий бриг, увязающий на низких волнах. Сдвинулся. Не торопится, словно знает, что его ждут, цепляется впалым пузом за пузыри пены — за солнечный след на поверхности. — Вот и он — «Просветлённый Овидий», — приветствие, — Португальский святой, — сдержанно замечает, уловив немой вопрос Калипсо. — Помните: все, что дается легко, то мило недолго, — колдунья помнит дольше, ей знакомо это имя, пусть и принадлежащее другому, давным-давно. — Нравоучение может подождать, — держит границу. — Поэзия. — Как угодно. — Он был хорошим человеком? — шёпот под самую руку. Александр не отвечает, наблюдает за тем, как приближается «Просветлённый Овидий» — за тем, как до него дотягиваются лучи. Солнце распалилось, раздулось. Внимательный, покрасневший глаз.***
— Тэннер, ты веришь в призраков? — ёжась и нависая сгорбленной тенью, спросил Питер. — Я верю в то, что ты обзавёлся лишней кружкой грога, — пробормотал плотник, потерев яблоко о фартук, — Будешь попадать в неприятности — он узнает и тогда сам капитан прознает, — вскинув руку, согнутым запястьем указал на показавшего нос на капитанском мостике, первого помощника. Самая светлая и приставучая голова на судне. От него не воротило, так хотелось высказаться кулаками, редко — а хотя ирландец! Чудо какое-то. — Капитан захочет — первым из нас отправишься гвозди в сапоги забивать, — процедил сквозь сцепленные зубы Джонсон. — А ты мне их подавать будешь, — движение плечами. — Как я мог подумать, — он начал жалеть о своём выборе собеседника. — Так, что тебе там привиделось? Лучше сам скажи, иначе буду додумывать, ну, когда буду докладывать, — смеётся, заглушая смех яблоком. — Мой прошлый капитан. — Боишься, что тебе на хвост наступит? — и не подавился. — Может ли фанатичный законник отомстить? — договаривает, — Как пират? — не произносит «призрак» — не хочет так просто принимать. — Такие руки не пачкают — передают в чужие, ты же не убил его, пытаясь отобрать у него выпивку? — щурится. — Ублюдок! — Живой на тебя время тратить не будет. — Hou je bek! — Так, только к морскому дьяволу в рундук! — Krijg de pleuris ouwe sok! — И тебе доброго пути, — огрызок ткнулся в спину, меткий бросок для того, чей глаз всегда косит в сторону. — Теряешь время, — широкий шаг, — Прячься или борись, — блеск кирасы слепит, а шутливо отданная честь навивает воспоминания. Подножка возвращает с невысоких небес на землю. К мыску начищенного сапога. — Доктора сюда! В крупной алой капле отразилось солнце.***
— Здесь что-то не так, — Калипсо в тревоге перебирала пальцами прядь волос, прослеживая каждую вплетённую бусину, — Мы не одни, — смотрит перед собой, чуть склонив голову. — Морской зверь? — Нет, — колдунья подходит ближе, — Там, — переводит взгляд на идущее судно, неторопливо. Но так близко. Как кролик в западне — кролик с золотым украшением. «Просветлённый Овидий» дернулся, показывая что-то сверкающее на своём боку, красуется. Этого достаточно, чтобы гончая сорвалась с цепи.***
— Перегрелся, — ладонь доктора прохладная, скользит по лбу вниз, обходя покрасневший нос и ещё ниже, разбитую губу, — И язык прикусил, — задерживается у пятна содранной кожи на подбородке. — Я не ручная мартышка! — шипит Джонсон. — Верно, Бен знает, когда нужно уйти, — поджал губы, доктор, — Отправляйся в свой гамак, — напутствие. — И не юнга. — Но проблемы схожи, не так ли? — Сговорились, — оскорблённо фыркает Питер. — Заботимся, — отбил доктор, — И не желаем тревожит капитана по пустякам — это должно быть тебе известно больше, чем нам, — улыбается. Не насмехается — сочувственно, как раненому, к счастью, не как ребёнку, иначе язык бы уколол и его бы. Сил на него не было. А голос всё продолжал настаивать в самое ухо: — Беги или борись — трусливая крыса. — Если я перегрелся на солнце, то мог ли видеть то, чего — нет? — Вероятно. Шёпот треснул смехом: — Прятаться поздно. — И сколько — это может продлиться? — Посмотри на меня, — пальцы ловят подбородок, — Что ты видишь? — на коротком лице отразилось беспокойство. Переменчивый, как мотающийся хвост мартышки, жующей сочный кусок фрукта за его спиной. Поганый учёный муж. Смех — смех-то не затихал, становясь только громче: — По-о-о-о-о-здно — сам Александр Смоллетт уже здесь. — Ничего. — Питер Джонсон! — Я вижу морского дьявола, — скулы сводит, а перед глазами расползется рой чёрных точек. Гибкие крылья, огромного мотылька. Пахнувшего дорогой корицей. Наконец замолк, но перед брезгливой тишиной оповестил: — Решайся. — Питер? — Кажется, я умираю, — честно и открыто. Перед завитками золотых глаз. Ладони, сжимающие запястья странно обожгли. К клинку вернулся вес. Мир загрохотал. Саквояж упал — что-то разбилось. Они разминулись.