Когда болит голова

Весна. Всё мёртвое окончательно отмирает, уступая новой жизни место для творения.   На улице тепло. Настолько, что начинают согреваться не только руки, но и заледеневшие за зиму людские сердца. Снег давным - давно сошёл, не оставив даже проталин; на земле, влажной и холодной, большими чистыми зеркалами звенят лужи: весенняя капель тихонько играет на их поверхностях свои ноктюрны.   Деревья робко зацветают молодыми листьями, меж которых ещё остаётся клеевая прослойка, и распускаются, словно цветы, во всей своей величественной красоте. Вместе с деревьями расцветают и люди: в глазах светится радость, а в движениях читается свобода и ожидание чего - то нового, хорошего.   И всё, всё тянется к небу. Огромному, бесконечному, чувственно - голубому шатру земли, по свободным просторам которого, не страшась белых облачных гор, что кусками растеклись от края и до края мира, смелым всадником мчится оно: солнце. Весеннее солнце. Ещё слабое, малость тусклое, но всё такое же приветливое и ласковое.   Его лучи скользят по не прогретым равнинам, горам, улицам; смеются и потешаются. Дарят тепло, улыбку, дурманят и уносят вместе с собой в ослепительный, безумный пляс. Вместе с лучами в этом плясе смешались запахи – душные, цветочные – и звуки – мощные, как бой грома. Лица и движения стали одним целым, эмоции и мысли потеряли отличия. Всё слилось и будто подкинуло над землёй, заставив потерять разум.       Но недалеко грохочут железом колёс и мчатся по рельсам трамваи, исследуя городские маршруты вновь и вновь. Спешат по своим делам люди, гудят автомобили, птицы  воспевают жизнерадостные дифирамбы. И Бокуто возвращается в реальность. Понимает: весна.     Весна. Как много в этом слове, но лучше б чёрт её побрал.   Парень оглядывается вокруг, слепнет от яркости картины в сотый раз и натягивает капюшон толстовки до самого носа: хватит с него этих потрясений.     Каждый год, именно в этот сезон цветения и наступления новой "эпохи" Котаро становится плохо. Плохо не душой, и даже не сердцем. Плохо становится с головой.   Это не аллергия, не восстановительные процессы организма. Это чёртово проклятие, которое преследует Бокуто ещё с младшей школы. Наступает весна – начинает болеть голова. Подолгу, до обмороков, практически безостановочно. Но с упрямым ежегодным постоянством и выбивающей из колеи пунктуальностью.   Всё начинается в апреле. Как только на улице становится тепло и последние сосульки окончательно стекают по капле в очередную лужу, просыпается это самое проклятие Котаро. В первое время голова лишь кружится, от этого немного тошнит. Но это ещё цветочки.   В конце апреля парень не может переносить солнце и нормально есть, плохо становится буквально от всего.   В начале мая берёт бразды правления самая настоящая и последняя пытка: боль. Адская, кипящая, разрезающая ножом реальность и сознание. Она, словно верховный судья, решает за парня, что ему делать и как себя вести, что невероятно сильно выводит из себя Бокуто. Но, закинувшись парой таблеток обезболивающего, всё снимается как рукой на добрых два - три часа. А потом – снова по тому же кругу. И так до первых чисел июня.   Но парень редко, настолько редко пользуется этим способом, что все случаи, когда Котаро приходилось принимать лекарство, можно посчитать по пальцам. Уж лучше он потерпит, зато "не отравит свой организм". Только вот не это является главной причиной упрямства Бокуто. На самом деле, у него есть свой особенный способ лечиться от надоедливой проблемы.     Догнав уезжающий автобус, Бокуто запрыгнул на подножку и ухватился за поручни, тут же пригнувшись.    День ужасный, состояние и того хуже, глаза болят, а голова раскалывается. Парень мычит и корчится от спазмов, стараясь отвлечься на собственные подбадривания.   Он выживет. Наверное.   И всё же, пока Котаро жмурится и пытается прийти в себя, жизнь вокруг продолжает идти.     Япония расцветает на глазах. Ещё месяц назад мир был устлан снежным покрывалом, а сейчас сакура горит, распространяя огонь своих цветов на многие километры и заставляя горожан мягко улыбаться.     Бесспорно – это чудо.    Улицы сменяются одна за другой, в глазах мелькают яркие краски преображённого Осака. В душе разливается приятное тепло, прерываемое лишь щебетанием мечтательных мыслей.        Через несколько остановок Бокуто спрыгнул, позорно сбежав от заметившего его кондуктора. Зайцем проехать не получилось. Зато теперь придётся пробежаться. Может быть даже галопом.   К парню спешно подходил полицейский в замызганных весенней грязью тёмно - синих брюках. Бокуто усмехнулся и бросился прочь: вниз по улице, игнорируя крики легавого, потом направо, в переулок между домами, через дорогу и за двухметровый бетонный забор.   Здесь он и остановился.   В этом закутке из - за идеально невысокого дома образовалась хорошая теневая завеса, что создавала редкую прохладу в солнечный, тёплый день. Пожалуй, тут можно было спрятаться от всего оставшегося мира.   Но это в любом случае не поможет избавиться от головной боли, которая, после интенсивной пробежки, усилилась минимум в два раза. Бокуто нужно получить дозу его особенного лекарства и, желательно, как можно скорее. Поэтому любая задержка будет чревата последствиями.   Но Котаро медлит. Мысленно выстраивает маршрут до конечной точки своего путешествия, с интересом разглядывает проулок. Всеми фибрами тела впитывает прохладу тени, разминает шею, кусает сухие губы. И замирает. Прямо перед ним, из трещины в старом асфальте, качается из стороны в сторону ранний, совсем ещё нежный одуванчик. Его жёлтая головка тянется с солнцу, к свету, вверх. Мягкие, податливые листья обрамляют стебель короной, стремятся достичь лепестков. Но ветер играет с цветком, и, теряя баланс, он то гнётся к земле, то против воли от неё отрывается.   И Бокуто наблюдает за тем, как борются маленькая жизнь и огромный мир. Неожиданно для себя осознаёт, что все люди – это весенние одуванчики, которых неумолимо пригибает к земле тягость существования. «Какие странные мысли», — подумал парень и спокойным шагом покинул закуток, свернув к проезжей части. Одуванчик промолчал, но согласился с Котаро, махнул ему на прощание солнечной головкой и вернулся к своей маленькой, но важной битве за жизнь.    

×××

      — Сколько ещё ждать? — Бокуто нервничает, хочет кричать в трубку, но сдерживается, понимая, что пользу это никому не принесёт.   — Крепись. Купи себе водички, засеки время до полпервого, — в ответ – сочувственный тон, прерываемый тихим хихиканьем. Бокуто оседает, ругая себя за грубость.   — Жду. Очень жду.   — Твоё второе имя: Хатико, — и снова смех, но чуть более смелый.   — С тобой я и Хатико, и белый Бим чёрное ухо, и кто угодно, но не человек, — Котаро вслушивается, до боли в виске прижимаясь к динамику телефона. Тишина, — Чтоб в полпервого стоял возле подъезда, — связь обрывается. Парень чувствует себя победителем.      Бутылка с водой, практически полностью опустошённая, крутится в руке Бокуто волчком, изредка подлетает в воздух и приземляется обратно в ладонь. Скучно.   Во дворе тихо. Ни одной души, кроме самого Бокуто: он сидит спиной к детской площадке, с упоительным ожиданием всматриваясь то в подъездную дверь многоквартирного дома, то в арочный проход, отделяющий улицу от жилой части.    Скучно – это ещё мягко сказано.   На часах без двадцати двенадцать, и Котаро, тяжело вздыхая, оглядывается назад, ища глазами развлечений. Трёт виски, ослабляя привычную ему мигрень, и направляется к турникам.       В момент, когда Акааши пересекает двор и подходит к Бокуто, тот, в свою очередь, вылезает из маленьких детских качелей и смахивает с себя песок: до этого он успел покопаться в песочнице и свалиться с горки.     — Размерчик не маловат? — Кейджи, поправляя лямку кожаной сумки, взглядом указывает на качели.   Бокуто игнорирует смешки в сторону его вынужденной инфантильности.   — Привет.   — Доброе утро, — улыбнувшись лишь уголком губ, Акааши подарил парню целую палитру эмоций, — Как ты?   — Пока что живой. Вроде бы.   — Ну, живой ведь?   Бокуто подходит ближе, резко сокращая дистанцию. Кейджи делает то же самое и смущённо морщится, когда носы сталкиваются.   — Живой.   — Тогда... Пойдём? — Акааши робко касается рукава толстовки парня и тянет на себя.    Ответом послужили торопливые шаги в сторону подъезда.       

×××

       В квартире Акааши пахнет бумагой, чернилами, немного пылью и самую малость одеколоном: на самом деле этот лёгкий аромат уже давно выветрился, покинув пределы апартаментов. Но Котаро всё равно улавливал его следы.   Бокуто проходит дальше порога и, не заметив стопки газет, небрежно брошенной посреди коридора, запинается. С трудом удержав равновесие, он оборачивается к растерявшемуся Акааши и показывает большой палец.     — Я сделаю чай, — Кейджи опасливо обходит Котаро и направляется в сторону кухни. Но сильные объятия последнего останавливают.   — Не надо, — и он смыкает на груди черноволосого плотное кольцо рук.     В спальню идут молча, не отрываясь друг от друга.   Комната встречает настежь открытым окном и односпальной, опрятно убранной кроватью. Парни легли. Акааши обхватил ногами горячее тело над собой. Бокуто зарылся лицом в чужую шею.     — Тебе лучше? Может, поменяем позу? — Кейджи усмехается протестующему мычанию, — Как хочешь.     На улице надрывно щебечут птицы. Гудят автомобили. Переговариваются люди.   Со всех сторон неумолимо быстро подступает реальность с её весенним настроением и огорчающим круговоротом событий. Но вот Акааши робко, будто бы неумело касается ладонью волос Бокуто, и весь мир, бывший таким огромным, сужается до размеров комнаты три на три и отворота чужого пиджака.   И Котаро тонет в этом новом, но привычном ему мире, чувствуя, как головная боль постепенно затихает. — Ты спал сегодня? — Кейджи бережно перебирает чужие волосы и, время от времени, незаметно целует небольшие пряди. — Плохо, — голос у Котаро хриплый, уставший, непривычно спокойный, и Кейджи вздрагивает – никак не может привыкнуть. — Всё настолько ужасно?.. В шею утвердительно промычали. — Тогда... Спи. И Акааши мягко обвил чужую голову руками, немного вдавив в грудь. Бокуто в целом не против. Бокуто сейчас бы с удовольствием... Но он молча протестует, отрывается от чужого тела и ложится по - новому: на подушку рядом с Кейджи, заново утыкаясь в его шею. — Я хочу говорить. С тобой. — Говорить?.. С больной головой?! О чём? — Кейджи поворачивается к парню так, что теперь чётко видит своё отражение в светло - золотистых радужках его глаз. — О чём угодно. Но только не о голове. В разговорах этих двоих особенность Котаро являлась темой интимной, но не запретной. И как бы сильно Акааши не хотел поучить Бокуто жизни, он этого не делал, ведь знал, что второму будет неприятно, хоть и очень смешно. Поэтому Кейджи приходилось ограничиваться короткими, редкими замечаниями и ненавящивыми упоминаниями в разговорах. В целом, этого было достаточно. Поэтому сейчас, кивнув парню, Акааши начал перебирать все темы для разговоров, что терриконами возвысились на сером веществе его мозга. Но ни одна из них ему не нравилась. Не зная, как начать разговор, Кейджи нервно прикусил губу, поражаясь неловкости, возникшей между ним и Бокуто. Чувствовалось, как от ног, по венам, сосудам, по коже мурашками поднимается лёгкая тревога. Акааши начинал нервничать. — Мне не нравится погода на улице, — черноволосый не сразу понимает, что это говорит Котаро, — Слишком солнечно. Смаргивая недоумение, Акааши вздыхает и расслабляется: хорошо, когда другие умеют начинать беседу. — Согласен. Ужасная погода. — Самая ужасная в истории человечества, — Бокуто залихватски подмигивает и тут же морщится – голова прошла не до конца. — Весна – это вообще ужас, — Акааши отвечает на подмигивание тем же и тянется к сумке. — Терпеть не могу весну. Отвратительное время года, — Бокуто упирается взглядом в чужую ладонь и расцветает, словно маленький ребёнок. Ириски. Молочные. — Можешь все забрать. У меня их много, только не ем совсем, — Кейджи опирается на кулак, с любовью разглядывая парня, что с предвкушением во всех движениях высвобождает конфету из фантика. — Нет, спасибо. Мне много нельзя. — Ну и ладно. Акааши прячет остатки угощения в карман джинс и закидывает руки за голову, устремляя взгляд в потолок. Бокуто наблюдает за этим и, пережевав ириску, ложится так же. — Потолок как потолок. Ничего интересного, — Котаро начинает болтать ногами в воздухе, на что Кейджи мягко улыбается, — И чего ты на него смотришь? — В каждом потолке, Котаро, есть что - то таинственное, — Бокуто хмурит брови и тяжело вздыхает, — Поэтому он привлекает к себе всех влюблённых и запутавшихся. — А ты кто? — Я? — Акааши нагло забрасывает ноги на Котаро, от чего тот давится воздухом, но сопротивляться не спешит, — Я – влюблённый. Два взгляда сталкиваются. Один – радужек цвета пустыни – смущённый, светлый и счастливый. Другой – серо - голубых глаз – уверенный, прямой, но бесконечно мягкий. Огонь холодный и огонь горячий. День и ночь. Небо и песчаные барханы. Разные, далёкие, непохожие. А вместе?.. А вместе – мир три на три и отвороты пиджаков друг друга. А вместе – взаимопонимание, подкрепляемое нескрываемым обожанием. А вместе – покой и баланс. За окном усиливался ветер. Сгущались тучи. Блекло, умирало солнце. — Я тоже влюблённый. Но потолок всё равно меня не привлекает, — Бокуто придвигается ближе, носом касаясь чужого лица. — Зато я тебя привлекаю. Тишину комнаты, разбавленную шумом беснующегося шторма, нарушил смущённый смех хриплого голоса. — Что верно, то верно. Дождь не начинался. Он будто бы дразнил маленьких муравьёв - людей, то угрожая им грозными чёрными тучами, то затихая и прячась в небосводе. В комнате стало намного прохладнее; с улицы, через настежь открытое окно, ураганом врывались стихии, смешивались и нагло наводили беспорядки: разбрасывали по комнате бумаги, роняли мелкие предметы и заносили вместе с собой разного рода мусор. Акааши это решительно не нравилось. Но отрываться от тёплого плеча Котаро не хотелось вовсе. — Я закрою, — Бокуто подаётся в сторону, и Кейджи разочарованно вздыхает. Всего на мгновение, но становится холодно, — Ты чего? — Не уходи. Это даже не просьба. Скорее мольба, что исходит из самых недр эгоизма Акааши. — Не уйду. И этот его эгоизм очень даже славно балуют. Солнце окончательно погибло в пучинах небесного моря: тучи, сплотившиеся так, что не осталось ни единого просвета, скрыли от Осака всю красоту свыше и оставили любоваться красотой нынешней. А любоваться было на что. Цвет сакуры, в большинстве своём уже немного увядший, долетал до волн неба, словно корабельный флот, замирал и в ту же секунду разбивался вдребезги, осколками, частями возвращаясь на земные скалы. И снова разбивался, и снова взлетал, и так, по воле бушующего ветра, делал ещё сотни раз, пока от всей эскадры не оставалось и следа. И только тогда стихия успокаивалась. Только тогда она переставала смещать толщи небесного моря, пуская по его просторам волны. Только тогда прекращала высвобождать дождь. Понимала – бесполезно. А город ждал, готовился к ливню. Волновался, сновал туда - сюда, сверкая чёрными зонтами подмышками. Но не было ничего. Затишье. Перед бурей. — Я всё - таки думаю... Что это за особенность у тебя такая? — Акааши нежно касается губами чужого лба, ловит скромную улыбку и оставляет ещё пару поцелуев, — Из - за чего она у тебя? Бокуто в ответ молчит. И думает. — Тихо. На улице тихо, слышишь? — Слышу. И вправду. Тишина. Куда - то пропали счастливые утренние птицы, притормозили машины, замолкли болтливые люди. Всё готовилось поддаться напору новой погоды, нового порядка. И поэтому сейчас молчало. Ждало. — А насчёт особенности... — Кейджи заинтересованно переводит взгляд с окна на парня, — Даже и не знаю. Сказывается смена сезонов? — Вряд ли, — Акааши качает головой, и Бокуто вдруг думает о том, как сильно ему идёт серое небо на фоне. — А что тогда, по - твоему? Грянул первый гром. Выразительный, чувственный, словно молотом вдарили по наковальне так, что последняя раскололась надвое. Но ни молнии, ни дождя не последовало. Лишь терпко запахло озоном и молодой листвой. — По - моему, я не врач, и не биолог. Поэтому сказать не могу даже приблизительно. Но... — Акааши окончательно отворачивается от окна и наклоняется к разомлевшему в тепле Котаро, что невольно тянется навстречу, — Может, это всё гормоны? Ответить Бокуто не успевает. Поцелуй любимого человека ему нравится больше, чем любая беседа. Но про себя он со смехом отмечает две вещи. Первое: гормоны Котаро изжили сами себя, причём в пубертатном периоде. Второе: головная боль прошла ещё тогда, когда он уплетал конфеты от Кейджи. Но заметить это Котаро почему - то не смог. Погода продолжала бесноваться. Она яро требовала от неба платы – дождя. И небо снизошло для Осака чёрным полотном и предупредительным громовым взрывом. Окна коснулись первые капли. Холодные и девственные, они печально проплыли по стеклу и осели на карнизе. Но вслед за ними, сбивая друг друга, теряясь, падали новые дождинки, всё крупнее и гуще. Молодая листва, скамейки, люди, машины, дома – вода дотрагивалась до каждого, оставляла свой практически незаметный след и стремилась дальше, к земле, отбивая на ровном асфальте и свежих лужицах задорные ритмы. Шёл ливень. Одуванчик продолжал без отдыха бороться за свою маленькую, незаметную жизнь. Бокуто думал, что, пожалуй, во всём и вправду виноваты гормоны. Голова больше не болела.