Дом

      Вечер. В избушке тихо. В печке сухо потрескивали дрова, комнатка, устланная полосатыми половиками и увешанная всем, чем только можно: картины, пучки сушёных трав, полочки с множеством склянок, посуды и прочей, по словам самого Гвидона, «дребедени». Помещение тепло и чуть тускловато освещалось рыжеватым ласковым светом масляной лампы. Изба у Гвидона была не шибко-то большая, но комнат в ней было достаточно. Постелей тоже. Вишневский и сам не знал, зачем ему столько коек — авось гости, всякое бывает, — но с появлением Жени ни разу об их количестве не пожалел: по одной кровати стояло в двух разных комнатах, а две теперь были сдвинуты в уютном углу самого большого помещения, которое служило и кухней, и гостиной, и столовой, да ещё и печка тут была — красота. Гвидон, конечно, долго не мог к Женечке привыкнуть, но потом прочувствовал всю нежность, радость, прелесть этой странноватой любви — открылся. Пусть и не сразу, пусть потихоньку, но открылся. Даже постепенно полюбил спать с Женей на одной кровати, хотя прежде ворчал часами про то, что так, видите ли, неудобно, тесно, жарко, да и вообще не спится, когда под боком кто-то есть. Теперь спали раздельно лишь тогда, когда Женя заявлялся совсем поздно — на работе задержался, решил прогуляться на сон грядущий или ещё чего. Тогда в избу войдёт тихо-тихо, как мышенька, в постель к Гвидону не полезет — сразу в комнату, туда, где на одиночную кровать заваливается и спит, необнятый, нецелованный, грустит. Вишневский это прекрасно знает, а потому иногда до последнего сидит и ждёт Женю, допоздна мается. Тот в такие вечера — или, вернее сказать, ночи — тоже начинает ворчать, мол, не стоило ради него себя терзать, лучше бы спал. Никак ему не угодить. Шебутной. Но Гвидон его такого и любит.       Вот и теперь Вишневский сидел на широкой постели в углу комнаты, опершись спиной об изголовье, граничащее с устилающим стену цветастым ковром. Его волосы были чуть мокрыми, но уже ровно приглаженными, а борода — совершенно пушистой, от влаги и от того, что была тщательно расчёсанной. По пояс укрыт одеялом, на коленях — раскрытая книга. Разве что очки на лбу, не читает, устал, задумался о чём-то своём. Он часто так думал, выпадал из реальности в какие-то свои миры, откуда, видимо, черпал идеи и вдохновение. Нередко в такие моменты угрюмел, темнел, хмурился — Женя обычно на него такого как посмотрит, так чувствует, что сердце сжимается от ощущения чужой тоски и терзаний. Иногда он к Гвидону прильнёт, отвлечёт, ласки выпросит, лишь бы тот не задумывался так глубоко, а порой, наоборот, ни взгляда, ни звука лишнего, оставляет Вишневского в покое — пусть мыслит, он творец, ему положено, а кто Женя такой, чтоб ему мешать?       Рядом, примостившись на одеяле, свернулся калачиком серый, полосатый кот — Женька его как-то по осени в лесу нашёл, одного, брошенного, замаранного, с драным ушком и, конечно же, оставить в глуши не смог. Подобрал, притащил к Гвидону, у него и оставил — к себе-то в квартиру не понесёт, там ведь почти не бывает, а тут и котик в добрых руках, и Гвидону не так скучно. Вы́ходили. Долго спорили, как назвать: Женька без конца городил какие-то своеобразные, горделивые имена вроде «лесной занзибамбр» или «кратароль обыкновенный» — издержки профессии, что уж с него взять. Гвидон же, когда посмотрел на кота, поворчал и констатировал: «Ты, вот, где его нашёл? В лесу. Во мху, небось. Он, вон, пушистый какой, на мох похож. Будет Мох». Теперь Мох мирно дремал на пока ещё полупустующей постели.       Отворилась дверь. Из сеней ввалился Женя: весь укутанный в какую-то старую фуфайку, на ногах — валенки, на голове — полотенце. За ним из сеней влетел холодный воздух, сбившийся с тёплым внутри избы и закружившийся быстро растаявшими облачками пара — на улице холод собачий, зима как-никак, даже на окнах узорами сковалась изморозь. Женька захлопнул за собой дверь, скинул фуфайку, сдёрнул полотенце, взлохматил им мокрые растрёпанные волосы.       — С лёгким паром, — подал голос Гвидон, почёсывая одной рукой кота.       — Спасибо, — улыбнулся Женя.       Пока он снимал валенки, убирал фуфайку и вешал сушиться влажное полотенце, Вишневский им вовсю любовался: Женька в футболке и каких-то совершенно дурацких, старых штанах выглядел таким домашним, нежным, уютным, что хотелось глаз от него никогда не отрывать, а его самого — в объятия, да покрепче.       — На столе оладьи. Чайник у печи, — констатировал Гвидон.       Кот на постели повёл ухом, поднял мордочку, лениво потянулся, потом завозился, подобрался к мужчине поближе, боднул его в бок, выпрашивая ласки и, поглаживаемый, вновь задремал.       Женя достал чистую кружку, налил себе чаю и уселся за стол.       — Надо было самовар нагреть, — усмехнулся он, уж до чего любитель был самовара, в него-то побольше, чем в чайник, влезает. — А то так пить охота.       — Вот сам в следующий раз и нагреешь, — фыркнул Гвидон, спустил очки на нос и взялся за книгу.       Женя заулыбался — любил Вишневского даже за его нескончаемую ворчливость.       — Ты-то пить чай будешь?       — Пил уже. Ешь, родной.       Женя обнаружил на столе помимо оладий заботливо припасённую для него банку варенья и чистую плошку под него. Принялся уплетать за обе щёки, попивая чай. Ел наскоро, точно спешил куда, и всё на Гвидон косился, — а тот в книгу уткнулся, да кота чешет.       Женька с пищей расправился быстро. Вскочил из-за стола, стал собирать посуду, загремел.       — Чего это ты? — посмотрел на него поверх очков Гвидон.       — Пойду, помою, — отозвался Женька.       — Поставь. Я сам завтра уберу.       — Мне не сложно.       — Поставь, кому говорю, — уже более настойчиво заворчал Вишневский. — Завтра вымою.       — Ладно-ладно.       Женя сдался, оставил посуду на столе, а сам отправился в сени, помыть после оладий руки. Вернувшись, сразу направился к постели. Заполз скоренько, завозился, пристроился к Гвидону поближе, забрался под одеяло. Мох от шевеления лениво приоткрыл глаза, смерил Женю взглядом и снова преспокойно уснул.       — Ну что, довольна твоя душенька? — спросил Вишневский, приобнимая мужчину за плечо и целуя в висок. — Отмылся? Давно в баню-то ведь просился.       — Отмылся, — с удовольствием промурлыкал Женька. — Жаль только.       — Чего жаль? — спросил Гвидон, поворачиваясь к тому лицом.       — Попариться бы ещё веничками, — мечтательно пробормотал Женя.       — А вот когда перестанешь допоздна на работе своей куковать, тогда и будем вместе в баню ходить, — буркнул Вишневский, опуская книгу и поправляя чуть сползшие очки.       — Ну не ворчи, не ворчи, — ласково отозвался его собеседник.       Он взял чужую освободившуюся руку в свою и нежно огладил пальцами сухую кожу. В нескольких местах на ней виднелись пятна от краски. Женя провёл по ним подушечками пальцев с особым трепетом.       — Не отмываются, — проговорил Гвидон, наблюдая за чужими действиями.       — Знаю, — тихо ответил Женя.       Он приподнял чужую ладонь и прижал к своей щеке, впитывая её тепло. Вишневский с умилением глядел на эту картину, а потом совсем чуть-чуть склонился вперёд и мягко коснулся губами чужого лба. Женя снова привалился к его плечу.       — Завтра на работу? — спросил Гвидон.       — Ага, — отозвался мужчина, прикрыв глаза. — Сначала съёмки, потом к Ричарду надо.       — Снимать опять в лесу будешь?       — Разумеется.       — Оденься потеплее, — наставительно попросил Вишневский. — На улице зуб на зуб не попадает.       — Ой, да брось, — фыркнул Женя, — я холодов не боюсь, ты же знаешь.       — Оденься теплее, кому сказал? — уже строже отозвался Гвидон.       — Ладно-ладно, — улыбнулся мужчина. — Оденусь.       Он с полминуты помолчал.       — Почитаешь мне?       Вишневский знал — Женя в курсе о том, что книга про искусство, про живопись, он сам ему всё это чтиво таскал периодически, то покупал по поводу и без, а то находил какие-то раритеты и тоже радостно вручал. Женя ничего в этом не смыслил, но исправно просил Гвидона иногда ему почитать, неизвестно, почему. Может, ему нравилось просто слушать Вишневского, может, нравился его голос или сам факт того, что они дома, в тепле и уюте, проводят время вместе — ответ на вопрос «почему» Женя Гвидону никогда не давал. Впрочем, тот и не спрашивал.       И Вишневский читал. Всегда читал. Вот и в этот раз вновь поправил очки, опуская их на нос, приподнял лежащую на коленях книгу и принялся читать. Женька притих, казалось, даже дышать перестал, с упоением слушал, хоть и половину не понимал. Гвидон долго, спокойно, почти убаюкивающе читал ему о картинах, скульптурах, их творцах, скрытых символах и идеях, а сам думал о Жене, о том, что тот и сам — своего рода искусство. Может, и неказистый, потрёпанный жизнью, местами грубоватый и очерствевший, но всё же по-своему глубокий, чуткий, восхитительный и для Гвидона самый красивый на свете. Свой потому что, родной.       С такими мыслями Вишневский через некоторое время закончил читать, когда заметил, что Женино дыхание выровнялось, он не суетился, не беспокоился. Гвидон решил, что тот уснул. Тихо прикрыл книгу, снова поднял очки с носа на лоб. Вздохнул. Пора бы и самому спать.       — Спасибо, — тихо и с явным удовольствием проговорил сползший во время чтения чуть ниже Женя куда-то в чужой бок.       — Не спишь ещё? — спросил Гвидон, хотя это звучало скорее как утверждение.       — Нет. Но надо бы уже, — заговорил Женя, разбуркиваясь, разлепляя глаза и приподнимаясь на кровати. — Пойду, свет потушу и дверь закрою.       — Я мог бы и сам, — отозвался Вишневский.       — Лежи уж, лежи, — пробубнил Женька, садясь на кровати, а затем поднимаясь на ноги.       Поплёлся в сени, судя по шуму, запер входную дверь. Вернулся, принеся с собой волну холодного воздуха.       — Раз уж встал, закрой заодно печь, — попросил Гвидон, убирая книгу с кровати на прилаженную подле полку и на неё же кладя очки.       Женя послушно приблизился к печи, заглянул внутрь, удостоверился, что всё прогорело, и закрыл заслонку в трубе. После чего доковылял до стола, задувая стоящую на нём масляную лампу. В комнате стало совсем темно, хоть глаз выколи. Женя мягкими шагами безошибочно добрался до кровати — иногда Гвидон думал, что Женька и впрямь зверь какой, ловкий, диковатый и зрение, как у кошки.       Вишневский ощутил, как под чужим весом прогнулась постель, от Жени веяло холодом — ещё с сеней. Он уселся и вдруг потянул Гвидона на себя, жадно, но ласково целуя, забавно сталкиваясь своим носом с чужим. Встревоженный резким шевелением Мох тут же проснулся, недовольно мявкнул, вскочил на ноги и гордо, быстро спрыгнул с кровати. Вишневский, огладив Женю по щеке и оторвавшись от тёплого поцелуя, проворчал: — Ты что, подлец, наделал? Ты мне кота обидел. Да я за кота сам кого угодно обижу.       — Даже меня? — заискивающе и наигранно обиженно спросил Женя.       — Сам кого угодно обижу за кота и за тебя, — отозвался Гвидон, заметно смягчившись.       Оба улеглись, наконец, как следует. Правда, Вишневский лёг по-человечески, а Женька распластался по всей постели и только лишь уложил голову на чужую грудь, впрочем, едва ли можно было припомнить раз, когда он лёг бы ровно. В ноги им снова запрыгнул Мох, свернувшись калачиком на одеяле. Гвидон снова приобнял Женю, целуя его в лоб и получше укрывая одеялом, а то печка-то натоплена, но зима всё же, за ночь всё выдует, как пить дать. Женя потёрся носом о чужое плечо и запустил руку в бороду.       — Пушистая такая, — промурлыкал мужчина. — Люблю, когда её причёсываешь, — добавил он, пропуская волосы меж пальцев.       — А ну не шали, — по-старчески строго фыркнул Гвидон.       Женя хихикнул, но руку убрал. Он на несколько мгновений умолк, прикрыв глаза и потершись носом о чужую грудь, ощущая тепло и жадно втягивая чужой запах, смешанный с уже не вымывающимися из кожи ароматами трав и масляных красок.       — Знаешь, — заговорил вдруг он, — ты на лес похож.       — Почему это? — поинтересовался Вишневский, поглядывая на него чуть сверху.       — Хвоей пахнешь, — безмятежно пробормотал Женя, — ласковый. А ещё, глупо, конечно, но я в лесу чувствую себя дома. — Он поднял голову, заглядывая в чужое лицо, едва различая его в темноте. — И с тобой я чувствую, что я дома. Спокойно и хорошо.       Гвидон не смог сдержать ласковой улыбки, касаясь ладонью чужой щеки: — Ох, душа моя, знал бы ты, как мне дорог.       Женька тоже мягко улыбнулся, придвинулся ближе к мужчине и тихо-тихо шепнул прямо в губы: — Я знаю.       Он тепло, трепетно до искр на кончиках пальцев, нежно до щемящей боли в сердце поцеловал Гвидона, невесомо прижимаясь к таким родным губам своими и чувствуя, как его взволнованно и животрепещуще целуют в ответ. Бархатно разомкнули поцелуй, и Женечка вновь повалился на Гвидонову грудь, удовлетворённо вздыхая. Некоторое время молчали.       — Споёшь мне что-нибудь? — тихо и почти робко попросил вдруг Женя. — Пожалуйста.       Вишневский вздохнул, но вовсе не тяжко, скорее задумчиво. Немного поразмыслив, запел, тихо, не очень мелодично, хрипловато. Затянул какую-то старую песню, её, поди, ему ещё бабка пела, когда в колыбели качала. Пел, трепетно поглаживая Женю по голове, ласково перебирая его пряди, точно колдовал, чтоб ему снились хорошие сны. Тихо. Только ветер гудел за окном в раскидистых кронах сосен, да Гвидон мерно и вдумчиво пел. Долго, томно, таинственно, точно и впрямь совершал что-то по-шамански, по-лесному магическое.       Женечка вскоре шумно засопел, томно расслабляясь на Гвидоновой груди, под его пение и ласки. Только тогда Вишневский, постепенно затихая, прекратил урчать под нос мелодию и в очередной раз, точно благословляя, поцеловал мужчину в лоб, а сам наконец прикрыл глаза. Уж на этот-то раз Женя точно уснул. А снились ему и впрямь хорошие, спокойные сны, самые чудесные — впрочем, подле Гвидона у него других и быть не могло.