***
Интервью с Хван Хёнджином
— Давайте поговорим о вашей последней выставке. На ней вы показали серию картин «La Palette», о которой сейчас везде говорят. Я даже билет смогла купить только на шестой день выставки, они разлетелись буквально за несколько минут. Вас называют гением современного натюрморта, вторым Ли Сокбо. — Ну что вы, я и наполовину не так хорош, как он. Если честно, я сам еще не могу осознать этот ажиотаж вокруг моих работ. Кажется, что это все сон. — Вы из прошлого верили в такой успех? — Нет. Я считал свои картины посредственностью и вообще думал выкинуть мольберт, краски, кисти — выкинуть и забыть навсегда, что могу рисовать. Я и подумать не мог, что у кого-то может трепетать сердце из-за моих работ. — Это вы хорошо сказали. Трепещущие! Лучшее описание для «La Palette», я тоже это чувствовала. На выставке я слышала разные разговоры: что вы изобразили Эдем глазами Адама, и цветы держит Ева; что это все свидания с девушкой, которой каждый раз дарили букеты; кто-то даже пытался расшифровать язык цветов. Больше всего говорили о любви, о чем-то отвлеченно-романтичном. Но знаете, Хёнджин, у меня другое мнение. Поправьте меня, если я не права, но от картин так и веет грустью, возможно тоской. Краски конечно яркие, нежные, блики солнца и общее летнее настроение могут запутать, но на душе у меня тяжело, не могу объяснить, почему. — Вы попали в самую суть. У этой серии было другое название — «Сожаления», в последний момент я его заменил. Слишком мрачным показалось. — О чём же вы сожалеете, Хёнджин? — Ах, это долгая история… — Я уверена, она стоит времени. Собеседник не торопился с ответом и несколько секунд молчал. Затем вздохнул как-то особенно грустно: — Ну хорошо. Произошло это несколько лет назад… Я тогда только окончил колледж и брался за любую работу, чтобы элементарно выжить. Я штамповал портреты на заказ, рисовал рекламные плакаты и баннеры, иллюстрации в журналы, даже несколько зачетных работ, помню, было. Рисовать для себя, так чтобы терять часы за холстом, просто не успевал. Прошло больше года. Я выгорел, сдулся. Наблюдал за бывшими однокурсниками, у которых уже были поклонники и свои, пусть маленькие, но выставки, и вспоминал себя. Кисть не мог взять в руки — выворачивало наизнанку. Я будто упускал что-то важное, день за днем. Знаете, иногда в жизни наступает такой момент, когда хочется сбежать. В другой город, в другую страну, на край света. Когда осточертело всё, и ты сам — больше всего. Вот это был он. Я хотел не просто уехать на время для смены обстановки, а именно исчезнуть, начать жизнь заново, потому что эта, как мне казалось, уже безнадежно проиграна. Думаю, многие догадались, что я специально дал картинам название на французском. Франция… Мне кажется, в прошлой жизни я появился на свет в роддоме, в котором окна выходят на Эйфелеву башню. Я что тогда, что сейчас верю: если я уеду в Париж, то все проблемы исчезнут, потому что там моя душа будет на своем месте. У меня был накопительный счет еще со старших классов — спасибо маме, она хотела, чтобы в будущем я хорошо жил. Мама умерла, когда я был на последнем курсе. Счет переоформил на себя, но не знал, зачем он мне. На что копить? Что-то изменится в моей жизни? Я закрыл его, когда решил сбежать. На Париж не хватало, но это было не важно. Отдаленная деревня с садами, полями и лесами привлекала меня даже больше. На 3 курсе с нами по обмену учился мальчик-француз. Мы с ним перестали общаться, как только он вернулся домой, но кое в чем он мне все-таки сильно помог. Благодаря ему я немного говорю по-французски, но не то чтобы хорошо, а так, «привет», «пока», «как пройти туда-то?». Я нашел объявление с арендой коттеджа на юге в маленьком городке. Дом сдавала старушка на время лечения в санатории. Денег набралось лишь на шесть дней, но терять мне было нечего, и я продал все свои старые картины. Все до единой. Получилось снять дом ровно на две недели и один день. Я даже удивился. От нетронутых холстов не избавился — не смог. Повез с собой. Надеялся ли я, что найду вдохновение и смысл жизни? Да. В самолете я почти не спал, а все смотрел и смотрел вниз на землю, птиц и облака. Можете не верить, но там все другое. Зеленее, насыщеннее, свободнее. А воздух вообще вкусный, сладкий. Я дышал так, словно только научился, словно у меня не два лёгких, а все десять. Ехал в автобусе и пытался запомнить каждую секунду проносящегося пейзажа, сфотографировать его глазами. Поля, леса, реки и небо, небо, небо! Такое глубокое, что ты будто упал и тонешь в нём. Конечная остановка была в паре километров от города, прямо в лавандовых полях. Я заплакал тогда. Рыдал, уткнувшись носом в холст. «Теперь я могу спокойно умереть», — думал я. Город тот — я бы назвал его деревней — маленький и узкий, и весь в цветах. С балконов свисают кашпо, на крышах пестреют заросли, как в сказке, и все заборы увиты зеленью. А пахнет там как… Сначала лавандой, потом хлебом с медом, сыром и пыльцой, а затем все смешивается в немыслимый водоворот, который дурманит голову. Мой коттедж с голубой обшивкой и тёмно-коричневой черепицей находился на отшибе, в тени каштановых деревьев. К нему вела каменная с мхом дорожка. На калитке — крошечный медный колокольчик, уже прошедший время, звенит глухо. Наверное, старушка жила одна, настолько маленьким был дом. Нет, он мне ужасно понравился. Там свой садик и даже качели с навесом. Добрался я туда уже под вечер и когда упал на эти качели, то чуть не уснул. Вокруг кружили стрекозы, любопытные такие, все маячили у лица, а я смотрел на свисающие ветки каштана и почему-то молился. Не кому-то конкретному, а просто вверх, в небо. Благодарил за то, что мне было так хорошо. Дом внутри был таким же интересным, и если бы у меня не было совести, я бы непременно залез в каждый шкаф. Воспоминаниями были пропитаны даже стены и пол, не говоря уже о вещах. Конечно, любопытство я усмирил. Ничего не трогал, только смотрел. В ту ночь я спал так крепко, как не получалось уже давно. У меня были большие проблемы со сном, а в сочетании с другим часовым поясом я проснулся вообще вечером следующего дня. Есть хотелось ужасно, поэтому я сразу же побежал в магазин, и вот тут начались первые сюрпризы. На крыльце я обнаружил стеклянную бутылку с какой-то белой жидкостью, а к ней бечевкой был привязан неряшливый букет из колокольчиков, веточек лаванды и обычной травы. В бутылке оказалось молоко — вкусное, густое. Я подумал: «Надо же, как странно». Мне казалось, такое только в кино бывает. На душе было неспокойно. Молоко привезли хозяйке? Наверное, она не успела предупредить, что уезжает, я ведь ничего не оплачивал. А если это специально для меня? Жест гостеприимства, но тогда получается, что за мной… следили? Размышления меня никуда не привели, и я решил не забивать ими голову. Цветы я поставил в свою походную бутылку, шастать по дому в поисках вазы было бы как-то неправильно. В тот вечер я обошел половину города. Купил в лавке длинный багет и разгуливал с ним, как настоящий француз. Ой и глазели же на меня тогда. Враждебно? Нет, что вы. Снисходительно. Не думаю, что у них в городе бывает столько же туристов, как и в столице, но они наверняка привыкли к иностранцам. Люди в основном — это старики и их внуки. Много молодых семей. Кто-то моего возраста попадался редко. Бакалейщик тот оказался милым дедушкой, спрашивал меня, если я правильно понял, об учёбе и о мечтах. Сейчас уже и не вспомню, что отвечал ему, но он постоянно кивал и улыбался. Надеюсь, не от моего ужасного акцента и крохотного словарного запаса. Речка там пересекает город поперек, я шел вниз по течению и наткнулся на виноградники. Длинные-длинные поля — по ним бы бежать навстречу ветру — а ягоды на закате блестят очень красиво. Помню, как захотелось мне тогда попробовать знаменитое французское вино. Конечно, лучше бы купить в магазине бутылку с выдержкой в несколько лет, но и цена у них кусачая, а, как я уже говорил, денег у меня особо не было. Я бы мог выпить молодого вина, но, к сожалению, я приехал раньше сезона: виноград еще созревал. Возвращался я уже в после заката, думая, как же все-таки здорово жить вот так: просто дышать, любоваться небом и природой, гулять и ни о чем не тревожиться. Я не волновался об усталости, о голоде, о картинах. Я шагал по тропинке, едва различимой в темноте, слышал отдаленный лай собак и стрекот кузнечиков, листва гладила по лицу, и вот в тот самый момент я мечтал рассыпаться прахом, чтобы навсегда остаться там. Дома. Я нашёл его. Первое, что попалось на глаза с порога, — холст. По приезде я поставил его за диван так и не распаковав, и он обиженно глядел на меня из-за угла. Стало совестно, но я проигнорировал его и завалился спать. Ранним утром, около 7 наверное, меня разбудил какой-то звон, я подумал было, что это колокольчик на калитке дрожал от ветра, но звук был не таким. Громкий, заливистый. Как ручеек. Мне даже почудилось, что я слышал чьи-то шаги по дорожке, но сон был сильнее любопытства, и я заснул. Проснулся уже в обед. Первым делом выглянул на крыльцо и не ошибся — новая бутылка молока стояла на том же месте, что и вчера. Букет из трех веточек клевера лежал рядом. Я пожевал бутоны, прямо как в детстве. В прошлой жизни я точно был шмелём, ведь клевер и правда приятный, сладкий. Выпив молоко, я огляделся и шёпотом поблагодарил за подарок. На третий день я решил заняться покупкой продуктов. Обошел все магазины и еле донес пакеты до дома. Потом готовил. Так устал, что вечером спустился к реке и пару часов точно слушал шелест воды, после чего вернулся и уснул. Там такой воздух, не знаю даже как описать. Лечебный. Голова болела все меньше, я начал раньше ложиться и вставать. Но не настолько, чтобы застать моего загадочного утреннего гостя. Каждое утро тихие шаги по камню, стук бутылки о крыльцо и звон колокольчика добирались до моего сонного сознания, я даже отчетливо понимал, что мне надо вставать и бежать к двери, но тело не слушалось. Каждый день я пил парное молоко с пряным привкусом цветов и развешивал букеты над столом у окна, как гирлянду. Сердце ныло и упрямо твердило мне, что нужно хотя бы отблагодарить того, кто уже пять дней поднимает мне настроение, и вот я решился. План был такой: я не сплю всю ночь и утром встречаю незнакомца, как только он приедет. Единственное, что помогло бы мне не уснуть — рисование. Через силу я соорудил себе из двух стульев что-то вроде мольберта, на всякий случай поставил десяток будильников и взял карандаш. Пальцы тряслись. «Не думай об этом, не думай, не думай», — твердил себе я, пока чертил пустые, ничего не значащие линии. Сначала вырисовывался женский профиль, но я его стёр и решил сделать дерево — оно тоже получалось ужасно. Штрих за штрихом, ошибка за ошибкой, разочарование за разочарованием пролетела ночь. Я бы этого не заметил, если бы рассвет не ударил по глазам. Я сел у окна, спрятавшись за тюлем. Ждал долго, но не зря. В пятнадцать минут восьмого звякнул колокольчик и калитка отворилась. По дорожке медленно шел невысокий парень в соломенной шляпе, легкой белой рубашке и шортах. С загорелыми коленками и шеей. Он поставил бутылку, придирчиво оглядел очередной букетик из одуванчиков. Снял шляпу, подставив лицо едва проглядывающим восходным лучам. Ветер трепал темные волосы. Он подошел наверное к каждому цветочному кусту, погладив листья и бутоны, у калитки еще раз обернулся на сад и вышел. Я сорвался с кресла, как на марафоне. Выбежал со двора и увидел, как этот парень быстро удаляется от дома, везет рядом старый велосипед. — Bonjour! — крикнул я ему в спину первое, что пришло в голову. Он вздрогнул и обернулся. Я не разглядел его глаз, но мне показалось, что он перепугался до смерти. Я опять поприветствовал, махая рукой. Мне очень хотелось подбежать к нему и поблагодарить, но я застыл, как дурак, криво улыбаясь. Незнакомец наклонил голову и тоже улыбнулся мне. — Bonjour, — ответил он низким бархатным голосом и просигналил звонком на левой ручке велосипеда. Я все смотрел и смотрел на него. За его спиной лениво вставало солнце, теряясь в густых ветвях, и вся сцена была… Я не знаю, как правильнее сказать. Мне захотелось запечатлеть этот момент: тёмную каменную дорожку, обилие деревьев и кустов справа и слева, редкие солнечные лучи и его в самом центре рисунка. Незнакомец улыбнулся еще шире, лихо запрыгнул на сиденье и, скрипя педалями, уехал. Эта картина еще долго стояла у меня перед глазами. Вот так и начались наши встречи с этим дружелюбным молочником. Мне понадобилась еще пара дней, чтобы выяснить, что он живет по соседству и на самом деле развозит почту, но мне почему-то вместо газеты доставалась бутылка молока и цветы. Я научился встречать его на восходе солнца. Каждое утро выглядывал в окно и ловил его взгляд еще за калиткой, он же быстро прятал подарки за спиной, чтобы я их не разглядел. Да, подарки. Теперь он приносил мне еще и ягоды в самодельных корзинках из листьев. Я ел малину, клубнику, вишню и еще какие-то темные фиолетовые ягоды, которые видел впервые в жизни. В первый день он все еще стеснялся меня и потому оставил все у моих ног, но на следующее утро вручил мне из рук в руки. Наши пальцы постоянно соприкасались, и я почему-то нервничал от этого невинно-интимного касания. Я всегда кланялся ему, а он видимо находил это забавным и в ответ приподнимал свою соломенную шляпу, приседая в книксене. Потом он повторял свой ритуал: «здоровался» с цветами в саду, глубоко дышал утренним воздухом и убегал по своим делам, стреляя в меня прощальной улыбкой. А у меня в душе оставалась непонятная, странная тоска, которая росла с каждым днем, пожирая все остальные чувства. Иногда мы пили чай на качелях. Он не всегда соглашался, если честно, да и я не всегда приглашал. Но когда мы сидели бок о бок, сталкиваясь локтями и неловко улыбаясь друг другу, мне было хорошо. Почему я называю его «он»? Это смешно, но я не знал его имени. Мы не разговаривали. Не знаю как, но он понял, что я плохо понимаю французский, поэтому только здоровался и редко говорил что-то вроде: «хорошая погода», «отлично выглядите», «как вам молоко?». В общем то, что я мог понять. Между нами была странная связь, нам не нужны были слова. Я мог ходить за ним по пятам, пока он осматривал сад и бормотал себе под нос, мы встречались взглядами и кивали друг другу — в этом и состоял наш диалог. Я наблюдал за его маленькими ладонями и пытался понять, чем он любит заниматься. Вглядывался в черты лица, гадая, что он за человек. Его глаза цвета сосновой коры всегда смеялись, загорелые плечи всегда немного сутулились, и он часто заламывал пальцы. У него были веснушки: на щеках и носу, на веках и ушах, и даже над верхней губой. Каштановые волосы вились колечками после дождя — одним утром грянул ливень, а он приехал без зонта и вымок насквозь. Вымок, но привез мне молоко, цветы и ягоды. Как и всегда. Было что-то особенное в наших встречах. Странное для обычного человека, но родное для меня. Для нас. Именно это особенное помогло мне, я ведь начал рисовать. Когда букеты на гирлянде уже насчитывали десяток, во мне промелькнула идея попробовать их нарисовать. Я пробовал рисовать людей, дома, предметы, но никогда это все не отзывалось во мне так, как цветы. Я понял это в тот момент, когда смешал краски и сделал первый яркий мазок на холсте. Я все рисовал, рисовал и рисовал, и сердце мое тогда трепетало, камни на душе разом все рассыпались, и я обрел смысл своего существования. Так появились первые работы моего цикла. Их я люблю больше остальных, ведь именно они были созданы там, на юге Франции. Остальные я нарисовал уже по возвращении в Корею. Одним вечером молочник внезапно появился на пороге дома. Он уже заезжал утром, и я очень удивился его визиту. В руках он держал большую плетеную корзину. Я непонимающе глядел на него, когда услышал: — Citrons. Он кивнул куда-то в сторону и повыше поднял корзину. Тогда я понял, откопав в памяти нужное слово: он звал меня собирать созревшие лимоны. Мы недолго шли вверх по реке, в обратную сторону от виноградников, и за это время я так и не понял, почему он решил пригласить именно меня. Но мне было очень приятно, как будто меня пригласили на семейный ужин как старого друга, которому всегда рады. Мы остановились у небольшого огороженного участка с лимонными деревьями поодаль дома. Лимоны и правда созрели, они глазели на нас своими желтыми зрачками и были такими большими, что оттягивали ветки к земле. Я встал с одной стороны дерева, он с другой. Мы срывали фрукты, кидали их в корзину, которая стояла между нами, и смеялись, когда кто-то промахивался. В один момент я понял, что он все время о чем-то говорил, практически не замолкая. Я осторожно выглянул из-за дерева, а он лишь с грустной улыбкой помотал головой и продолжил свой монолог. Частично я понимал его слова: что-то про семью, про сестер и обязанности, про старого дедушку, про работу. Говорил он долго, и я понял, что он просто хотел кому-то выговориться. Необязательно чтобы его при этом поняли, главное чтобы выслушали. И я идеально подходил на эту роль. Меня смущало, что он делился со мной какими-то личными переживаниями, но именно тогда я наконец осознал, что он не был сном или видением. Мой таинственный друг был обычным человеком, таким же, как я, и разделял нас лишь язык. Несмотря на все различия, мы стали чуточку ближе в тот вечер. Мы закончили на закате, таком теплом и таком оранжевом. Когда я первым схватил корзину полную лимонов, потому что подумал, что ему будет тяжело её нести, он подошел ко мне близко-близко и положил свою маленькую ладонь на мои пальцы. Поднял на меня глаза, блестевшие в оранжевом свете. Мы стояли так некоторое время: я — затаив дыхание, а он — пытаясь улыбнуться и роняя одинокие слезы. Он смешно морщил нос. Солнце все садилось, а мы все стояли и не спешили рушить то особенное мгновение между нами. Наконец он отодвинул мою ладонь и взялся за ручку корзины с другого края. Так и понесли. Иногда он касался своим мизинцем моего и переплетал их на пару секунд. Я косо смотрел на него сверху вниз, но его взгляд всегда блуждал по сторонам и никогда не встречался со мной. Мы разошлись у его дома, я возвращался к себе уже в лиловых сумерках и не мог успокоить ноющее сердце. На следующий день он пришел с опозданием, зато с бутылкой свежего лимонада и большим букетом лаванды. В тот день я впервые пустил его в дом. Мы выпили лимонад. И я показал ему свои картины. Я никому их до этого не показывал. Учебные работы, рисунки на заказ — это не в счет. Никто до того самого момента не видел моих картин, родившихся в моем воображении и в моем сердце. Он смотрел на них, раскрыв от удивления рот. Смотрел как на произведения искусства из Лувра, как на самое ценное, и даже водил по холстам пальцами, совсем как по настоящим цветам в саду. Он шептал, какие они прекрасные, и долго рассматривал каждую деталь, не дыша. От волнения я взял его за руку, пряча маленькие пальцы в своих. Он повернулся ко мне, а взгляд не изменился. Он смотрел на меня так же, как на нарисованные цветы, и дышал прямо в губы — так близко мы опять были друг к другу. Он приподнялся на носочки и коснулся лимонными губами моей щеки. — Je m'appelle Felix, — почти шепотом произнес он, легко улыбаясь. Глаза его как будто сияли еще ярче. Феликс. Так его звали. Незнакомый друг, который наконец обрел имя, продолжал смотреть на меня, словно чего-то ждал. Меня же почему-то парализовало, я не мог двигаться, и только сердце в груди билось как бешеное. Тогда он беззвучно усмехнулся, слегка сжал мои пальцы и махнул рукой. Попрощался. Еще раз обернулся на меня на пороге и закрыл за собой дверь. На улице глухо звякнул старый колокольчик, и стало совсем тихо. Я отрывочно вдыхал и выдыхал воздух, пропитавшийся лавандой, как вдруг с ужасом понял, что это мой последний день во Франции. Вечером я должен был сесть на автобус и на ночном самолете улететь домой. «Бежать к нему, догнать, остановить» — мелькало в голове. Мне ужасно хотелось еще раз увидеть его, чтобы… Чтобы что? Я стоял, не чувствуя ничего кроме горящей от поцелуя щеки. Тоска, о которой я почти забыл, накрыла с головой. Я рыдал у кровати несколько часов, раскалываясь на части. Почему я не сказал, что уезжаю? Это была наша последняя встреча с Феликсом, последний шанс, который я упустил. Пришел ли я к нему? Нет. Вечером я сел на автобус, стараясь не думать, что будет, когда он утром придет в пустой дом. Почему? Боялся, что он оттолкнет меня, боялся расстояния между нами и ответственности. Я не понимал тогда, что чувствую. Симпатию, влюбленность? А может, просто благодарность единственному человеку, с которым я не чувствовал себя одиноко. Поэтому отговорил себя. Убедил в том, что между нами не было никакой особенной связи, мы ведь даже еле понимали друг друга. Я почти поверил, что Феликсу не будет больно узнать, что я уехал. Это все было не по-настоящему, мне приснилось. Глаза цвета сосновой коры, маленькие ладони, загорелые коленки, молоко с цветами по утрам и губы со вкусом лимона — всё это лишь сон. Так вот, вы спросили, о чем я сожалею? Вернувшись в Корею, я дописал цикл картин за год, еще год набирался смелости открыть выставку. Надеялся встретить его. Где-нибудь. Надеялся на чудо. Чудо не произошло. Я жалею, что так мало говорил с ним. Плевать на языковой барьер, я бы рассказал ему все, как он мне тогда. Я бы тоже говорил ему «какая чудесная погода», «прекрасно выглядишь», «как тебе мои рисунки?». Я бы догнал его тогда и обнял. Поцеловал бы. И обязательно назвал свое имя: «Je m'appelle Hyunjin». И мы бы не потерялись. Как жаль, что я не понял этого тогда. Простите, я становлюсь сентиментальным от этих воспоминаний. Возможно, я все ещё верю что однажды я найду его среди гостей на моей выставке, прямо перед последней картиной, на которой я изобразил тот прощальный лавандовый букет.Конец записи
***
Строка ввода мигала на оборвавшемся предложении. На странице одиноко висели несколько абзацев. Она смотрела в окно на снежинки, которые уже не танцевали, а мчались друг за другом в метели. На дне чашки так и осталось немного противного кофе. Она закрыла глаза и спрятала лицо в ладонях, пока по подбородку на стол капали блестящие слезы. На часах было 2:38.