14 декабря 1825
«Никто бы не мог написать лучше Вас... — наконец произнёс Николай, отложив бумагу с написанным Манифестом о вступлении на престол. — Завтра, завтра всё решится... Моё первое слово, мой первый шаг. От того, каким он будет, зависит моя жизнь и жизнь моих близких... Судьба всей России! Я надеюсь на Вас». Великий князь говорил это с уверенностью, с чувством, не понимая, что текст Манифеста не имеет значения. Потому Сперанский и писал его со всей добросовестностью. Никогда ещё Михаил Михайлович не чувствовал себя одновременно в такой опасности и таким... нужным. Он работал всю ночь и закончил к утру. Вернуться домой ему не позволили. Во дворце атмосфера была тягостная и гнетущая. Все дела выполнялись нервно, на бегу и казались бессмысленным набором правил, которые стремительно теряют значение. О перевороте многие знали, многие его боялись и жаждали одновременно, и каждый в другом видел теперь заговорщика. Несмотря на уверенность, с которой старался держаться Великий князь, его страх и растерянность чувствовались. И, глядя на всё это, Сперанский подумал, что Николая очень легко все предадут. Тот не пользовался ни особой любовью при жизни Александра, ни уважением. Да, ненависти к нему не испытывали. Но, как говорится, не так важно, сколько человек выйдет штурмовать Зимний дворец. Гораздо важнее, сколько новому императору присягнут. Кто будет готов умереть за Николая? И Михаилу Михайловичу думалось, что людей таких будет немного. За Александра они могли бы жизнью рискнуть. Потому и так важно было, по замыслу императора, удерживать в Таганроге. А Николай? Нет-нет, он чужой им совсем, за него не пойдут... Утром, около семи, Великий князь приказал собрать во дворце для присяги всех командиров гвардейских полков на втором этаже западного фасада в кабинете Александра. Он прочитал Манифест и сделал инструкции на случай «внештатных» ситуаций, которые могут случиться сегодня. Сперанский не присутствовал при этом, и позже ему передали, что Николай очень старался вжиться в роль самодержца. Что, стараясь казаться величественным, сказал, что, если даже императором ему суждено быть всего один час, он покажет, что быть им достоин. И что слова эти якобы произвели впечатление. На одиннадцать был назначен торжественный молебен в большом соборе, однако уже в десять часов император послал за Сперанским. Идя по длинному коридору, который был на удивление пуст, Михаил Михайлович чувствовал, что сердце в груди колотится буквально до боли. Николая он застал в кабинете одного. Едва он вошёл, Великий князь, который сидел за столом, опустив голову, посмотрел на него, и стало понятно, что надежды, которые питал он относительно того, что худшее не случится, не оправдались. — Поступили сообщения о том, что некоторые части отказываются от присяги... — тихо произнёс он. По тому, как он говорил, по всему его виду Сперанский, вдруг, понял, что Николай Павлович... до этой самой минуты не верил. Он не верил в реальность переворота. Не верил, что для него всё может обернуться вот так... И Сперанского охватило презрение к этому холёному, самоуверенному молодому человеку в чужом кресле, который смотрел на него так растерянно и будто бы вопрошая: «Ну как же так? Так не должно быть!» — Я приказал Стрекалову привести к Зимнему 1-й батальон преображенцев... И послал за моими детьми. За моим сыном... Сперанский молчал. Николаю, наверное, в этом молчании почудилось какое-то осуждение, потому что он внезапно вскочил и стукнул кулаком по столу. — Что я, по-вашему, должен теперь делать?! — Вам теперь нужно лично выйти к войскам. И зачитать Манифест им прилюдно. — К войскам!? Вы с ума сошли? Меня же убьют!! — крикнув это, Николай, по-видимому, устыдился. Он был в мундире Измайловского полка, с георгиевской лентой через плечо. Его статная фигура могла бы внушать трепет и восхищение, если бы в этот момент не истеричное выражение лица. — Ваше Величество, если вы не покажетесь войскам и не продемонстрируете им твёрдость духа, они усомнятся... — вкрадчиво ответил Сперанский. — Прикажите выстроить весь наличный состав караула в Большом дворе. Пусть они салютуют при отдании чести... Михаил Михайлович не договорил. В коридоре раздался шум, и, даже без стука, распахнув дверь, в кабинет вошёл генерал Милорадович. Увидев Сперанского, он застыл на мгновение, и у него на лице появилось такое выражение, что те сомнения, что были, у Михаила Михайловича совершенно отпали. «Он знает... Он знает всё...» Он так и не узнал, имел ли тот намерение в тот час разоблачить его. Шёл ли сюда с этой целью. И, стоя эти несколько минут там, в кабинете, рядом с не взошедшим, но уже как будто низложенным императором, Сперанский, застывший от охватившей его паники, не слышал даже, что тот говорил Николаю, и только когда до слуха его донеслись слова Великого князя, что он идёт обратиться к войскам и просит ждать его здесь, оцепенение спало. — Мятежники собираются на Сенатской. Я отправляюсь туда. — Милорадович говорил с Николаем, но смотрел на Сперанского. Когда всего через минуту они остались в кабинете одни, он стремительно подошёл к Михаилу Михайловичу. Сперанский долго будет помнить это выражение лица, которое навсегда запечатлелось в его памяти — мрачное, решительное, безнадежное. — Я знаю, КТО вы. Мне всё известно. Вынужден ли я совершать преступление молчанием и выбирать между двух зол? — Он схватил его за локоть, очень грубо. — Вы можете остановить это всё! Я дам на это вам время. И вот что скажу: если вы не отступитесь, то все ваши благие намерения и надежды утонут в крови. Если вы позволите им совершиться такому террору... То вы... Вы ничем не лучше тех, кто лишил жизни вашего отца. Вы за его смерть так жаждали отомстить Александру? Должна ли теперь погибнуть семья Николая?.. Должны погибнуть все мы? — Михаил Андреевич, стойте! — Сперанский в панике бросился следом за ним, но Милорадович уже спускался по лестнице. В память навсегда врезалось, как от быстрой ходьбы развевался, будто бы черный парус, его плащ. Это была их последняя встреча, и главный вопрос, который так и остался навсегда без ответа и который Михаил Михайлович задавал себе из раза в раз: почему, почему, имея такую возможность, он не выдал его? Это был первый раз за тот день, когда Сперанский почувствовал, пусть на мгновение, что они проиграли. — Михаил Михайлович! Корнилович ворвался в малый кабинет зала заседаний, где Сперанский, погруженный в размышления, сидел в одиночестве. Только что кончилось экстренное заседание Сената. Вид у молодого человека был триумфальный, но немного безумный, и говорил он громко. — Ваше Сиятельство... Я по поручению к вам... И с важным вопросом... Не согласитесь ли... не окажите честь... Принять теперь регентство? — задыхаясь, то ли от бега, то ли от волнения, произнёс он. — Вы что, с ума сошли? — Сперанский резко развернулся к нему, закрыл дверь, взял за руку и отвёл в угол, подальше. — Кричите о таком здесь во весь голос! И как вы можете предлагать мне такое? — Пестель сказал, что только вам и предлагать... — немного смутившись, ответил тот. Он был молод. С лица его не сошли ещё подростковые прыщи, а над верхней губой был пушок, который тот гордо носил как усы. Наивность, порывистость и беспечность, с которой он говорил, Сперанского одновременно поразили, возмутили и вызвали... жалость. И он подумал, что этот молодой человек, так рискуя, идёт к нему, ни капельки не сомневаясь в успехе и ничего не боясь... И это одновременно так прекрасно и так... так ужасно. Для Корниловича всё очень просто. Но ведь это не так. Все эти мальчики думают, как будто бы одним днём... — Кто же делает такие предложения заранее? — как можно спокойнее произнёс он, беря его за руки. — Сначала надо победить, и тогда все будут на вашей стороне. — Но вы же с нами? Ответить Михаил Михайлович не успел. В коридоре раздался шум, топот ног, и где-то в отделении раздались будто бы звуки выстрелов. Или ему так послышалось? Не может этого быть, чтобы стреляли теперь во дворце... Они с Корниловичем вышли в коридор, где царила страшная суета и волнение. Сперанский одновременно хотел и боялся подойти к окну. Теперь, если всё провалится, Милорадович не пощадит его. А если получится... Почему-то мысль об этом не показалась ему радостной. Он оглянулся в поисках Корниловича, но понял, что стоит в коридоре один. Он не знал даже теперь, сколько времени, потому что оставил часы свои у Николая в кабинете на столе. Его вновь окликнул знакомый голос. Через весь коридор спешил своей нелепой косолапой походкой Николай Карамзин. Ненавистный старый дурак... Из-за него, из-за его уговоров Александр тогда отказался реализовывать их преобразовательский план! Да, Сперанский смотрел на запыхавшегося пожилого мужчину, и в этот момент ему казалось, что во всём виноват один Карамзин. Карамзин виноват в том, что сейчас происходит! Сперанский развернулся и пошёл от него в сторону, прочь. Как хотел, старался уйти прочь от всего прошлого... Но слишком поздно. Прошлое, то есть Карамзин, настиг его и ухватил за руку (почему его все сегодня хватают?). — Голубчик, куда же вы... Я ведь зову вас... — Простите, задумался. Я вас не слышал... — Вас потеряли. Император зовёт вас. Он в совершенном раздрае и горе... — У Карамзина глаза были влажными, словно от слёз. — Вы слышали уже ужасную новость? Генерал Милорадович тяжело ранен... Заколот штыком... Он говорил что-то ещё, но Сперанский не слушал. Милорадович ранен? Совпадение или?.. Нет-нет, он здесь ни при чём... — ...он у супруги своей и вдовствующей императрицы... Я только оттуда... Идите скорее... Образумьте его, ибо он обезумел! Меня он слушать не хочет, он желает видеть теперь только вас... Бедный, бедный Михаил Андреевич... Он пытался их образумить, уговорить! Сперанский хотел спросить: «Кто?» Но это уже не имело значения. Всё вышло из-под контроля. Контроля? Разве же он контролировал что-то? В голове постепенно нарастал шум, как будто бы толпа разъярённых мятежников кричала прямо внутри неё. Всё вдруг вокруг стало каким-то искусственным, ненастоящим. Мир словно перестал быть живым. Карамзин выглядел как большая, старая нелепая кукла, которая открывала и закрывала свой рот. Это знакомое ужасное чувство меняющейся реальности и нарастающий шум в голове заставили Сперанского буквально оттолкнуть от себя Карамзина и броситься прочь. Подальше от окон, которые манили броситься в них, и от этого ужасного чувства, с которым он вечно боролся. Чувства вины.***
Он помнит их первую настоящую личную встречу. Вернее, утро. Приёмная в Зимнем дворце. Из-за закрытых дверей кабинета слышна музыка. Скрипка. Александр играет чудесно, и кажется, что эта музыка специально для тех, кто в приёмной теперь ожидает своей очереди. Она говорит, как бы каждому: сейчас все дела могут и подождать... И он, статский советник, статс-секретарь графа Кочубея, с трепетом ожидает... Его приглашают войти, наконец. В окна большой комнаты императорского кабинета льется солнечный свет. Молодой, светловолосый, стройный мужчина в мундире стоит, заложив одну руку за спину, а другую протягивая прямо ему. Он видит императора так близко впервые. У Александра располагающее, доброе, ласковое лицо. Михаил Михайлович подумал тогда: «Как у матушки». Стало смешно. «Михаил Михайлович Сперанский... Вы волшебник, вы это знаете?» — Александр говорит по-французски, немного манерно. У него приятный, бархатный голос. Позже Сперанскому говорили, что голоса их очень похожи, но Александр почти всегда невольно кокетничал с любым собеседником, даже с мужчиной. Не понимая тогда ещё в полной мере, что стоит за всем этим, Сперанский находит это очень смешным. Взяв его за плечо, Александр распахнул двери, ведущие в сад, и запах... этот запах первых летних цветов! Они говорили тогда... сколько? Два? Три часа? Не имели значения посетители в коридоре. Этот первый их разговор... так испытывающий жажду путник в пустыне припадает к кубку с водой. Александр сказал тогда и очень серьёзно: «Вас мне сам Бог послал. Мне нужен как раз такой человек, как вы. Мы словно единое целое... Это так удивительно! Никто не мог бы лучше выразить мои мысли, чем вы». Да, удивительно. Он будет делать всё, что Александр захочет, и делать всё это, в отличие от других, с искренней радостью. Его не любили за это. Не любили двоих их, когда они были вдвоём. Фаворитов часто не любят, но Михаил Сперанский и не был никогда ничьим фаворитом. «Хочу предупредить... Вам стоит быть осторожнее. Император страстен в привязанностях, но век его страсти недолог», — сказал граф Кочубей. Он подошёл слишком близко. Чем больше Александра пытались настроить против него, тем упорнее он отдавался их общему делу. Он не претендовал на то, на что претендуют другие — деньги, положение, власть. И всегда зная, что настанет тот день, когда он зайдёт слишком уж далеко. Но черта эта оказалась совсем не той, о которой все говорили. Императору тогда из одного только упрямства было не важно мнение вельмож, в чей уклад жизни вторглись реформы Михаила Сперанского. Их кабинеты тогда располагались рядом друг с другом, и их соединял маленький коридор. Однажды он вошёл к Александру без стука. С императором был Аракчеев. Граф стоял у стола, на котором грудью, облокотившись, полулежал Александр. В тот миг, когда он вошёл (чтобы в то же мгновение выйти), он даже не был уверен... где была рука графа? И что тот в этот момент делал? То, что ему показалось, было невозможно... невероятно. И в тот день, и потом император вёл себя как ни в чём не бывало. Удар был нанесён через месяц. Он мог бы простить Александру теперь его нежелание держать его подле себя, но не мог простить то унижение, через которое тот заставил пройти его. Они виделись и говорили семнадцатого марта, тогда как и много раз говорили до этого, и Александр ничего ему не сказал, кроме того, что проект конституционной реформы, над которым Сперанский работал все эти месяцы день и ночь, не может быть принят. «Но вы знаете, что я всегда очень ценил вас...» — эта была последняя фраза, которую Александр сказал тогда в разговоре. А после улыбнулся и лично проводил его до двери. Тогда Сперанский не знал, что это были, наверное, слова оправдания. И теперь перед глазами стоит кабинет в его старой квартире на Литейном, где в воздухе летает пух из вспоротых подушек и разбросана гора бумаг. А он, ещё вчера второй человек в России после самого императора, сидит, как школьник, за столом и пишет под диктовку признание. Что он, личный секретарь Александра и тайный советник, из любопытства читал какие-то не предназначенные для его глаз бумаги. «Господин бывший государственный секретарь, вы плачете от раскаяния?» Этот заданный бесстрастным тоном вопрос министра полиции Балашова прозвучал как издёвка. Он хотел знать тогда лишь одно: Александр всё это сделал, потому что вдруг поверил клеветникам и пошел на поводу у своей взбалмошной, истеричной сестры? Или потому, что Сперанский вошел тогда в кабинет и увидел, как военный министр России шлёпает его, как нашкодившего мальчишку, по заду? Воистину, эта картина явно не была предназначена для его глаз. Какой же соблазн был написать теперь это в чистосердечном признании... Он не боец. Его жизнь бы так и окончилась, вероятно, в сибирском забвении, и он бы никогда не узнал ничего. И поэтому Сперанский с горькой усмешкой встречал Аракчеева, когда тот внезапно возник на пороге его дома в Новгородской губернии, где он, словно преступник и вор, второй год жил под полицейским надзором. Аракчеев же долго и с какой-то мучительной пристальностью вглядывался в его лицо, как будто бы одновременно и с удивлением, и с восторгом. «А так вот... Если приглядеться... Похож... Особенно глазами... — тихо сказал он. — Я вам, Михаил Михайлович, кое-что тут привёз». Пять писем, написанных в разные годы. Пять писем, которые изменить должны были всё.Из письма А. А. Самборского — императрице Екатерине
1778
Матушка государыня, Ваше Императорское Величество! Спешу сообщить Вам, что намедни был я в Черкутино у Васильевых и видел чудо Господне, Сёмушку! Помните Вы, что, когда мальчика я привёз к ним, не говорил он, едва-едва только ходил, слабенький был совсем, и думали мы, что заберёт Господь его в ближайшее время. Каково же было моё удивление и счастье увидеть, что мальчуган наш жив и здоров! Зовут его сейчас Михаилом. Шесть лет ему нынче, и это преславный мальчуган, только робкий да чувствительный очень. Мать его жалуется, что он хоть и говорит хорошо, но больше молчит и время любит проводить в одиночестве. Почти всегда он с дедом Василием. Тот ослеп на два глаза, и он с ним как поводырь. Нраву Миша тихого, мягкого, но как будто скрытного очень. Василий жалуется, что совсем он не водится с другими детьми, а я так думаю, что с одногодками ему скучно. Приметен мне в нём уже ум не по возрасту. Очень мне приятно было увидеть его живого, здорового. По сему хотел бы я знать, какие у Вас планы теперь на него?Императрица Екатерина — протоиерею А. А. Самборскому
Получила послание Ваше, и приятно оно удивило меня. Цепкий за жизнь оказался, однако, мальчишка! Признаться, я думала, что он отсталый умом и, как говорится, «первый блин комом». О его будущем рано пока говорить, слишком мал он ещё, однако, что пишете Вы про большую чувствительность, так это меня не удивляет — его отец в детстве был точно таков. А что ждёт его дальше — посмотрим мы по способностям. Мальчику этому я желаю только добра, но его могут использовать в дурных целях и против Павла. Семён никогда не должен узнать тайну своего происхождения.А. А. Самборский — графу Н. И. Салтыкову
1789
Ваше Сиятельство, теперь хочу рассказать вам о Мише Васильеве, который у нас записан теперь под благозвучной фамилией, как Сперанский. Сердце моё неспокойно. Писать о переживаниях моих государыне я не смею, ибо знаю, каков будет на всё это мне ответ. Вот уже год как Миша у нас в семинарии, и я не приукрашу, сказав, что он один из лучших учеников. Особенно поразительны успехи его в иностранных языках и философии. Ум у него глубокий и тонкий, но волнуют меня его чувства. Я писал о том императрице раньше, и сейчас так же считаю: не годится Михаил для службы духовной, которую готовим мы для него. Мысли его чисты, действия все благородны, но душа как будто пребывает в сильном смятении. Он верует и верует искренне, но я вижу, как тесно ему в рамках схоластики. У него страстная, действенная натура, и хоть чувства его скрыты от глаз людей, и замечаю, что вступают в конфликт с его разумом и с теми догматами, которыми он вынужден следовать. Сам того не желая, он и в других поселяет зёрна сомнения. Он будет несчастен, если ему придётся в церкви служить. Императрица саном духовным хочет его оградить от вмешательства в жизнь их семейства. Шёл бы он по службе военной, подальше бы отослали его. Пока не поздно ещё, прошу Вас поговорить с государыней. Если не хочет Мишу видеть она при дворе, то пусть даст возможность выбрать для него службу другую.Князь А. Б. Куракин — А. А. Самборскому
1796
Ваше письмо поразило меня в самое сердце. Знайте, что император ничуть не прогневан на Вас, что Вы молчали так долго. Те усилия, которые Вы прилагали, чтобы Михаил оказался там, где ему быть положено, при отце своём и дворе, будут вознаграждены. Государь давно разыскивал своего старшего сына, но до недавнего времени его возможности были ограничены в этом. Теперь мне понятно поразительное то впечатление, которое произвёл на меня этот молодой человек! Моё сердце меня не обмануло, когда я почувствовал в нём выходца из народа, натуру подлинно аристократическую! Вы написали мне, что митрополит готовит для него монашеский постриг... Это немыслимо, этому не бывать! Император никогда этого не допустит!Протоиерей А. А. Самборский — императору Павлу
Ваше Величество! Много лет я жил под гнётом тяжкого бремени. Скрывать от Михаила правду его происхождения, а сына скрывать от отца и готовить его к судьбе, противной его натуре, — это грех и грех большой. Мише с его дарованиями положено быть при вас и способности свои употребить на благо служения отечеству. Однако хочу я предостеречь вас, Ваше Величество, от того, чтобы известие о вашем родстве сразу ему сообщать. Михаил — натура страстная и чувствительная. Вы не заметите по нему это сразу, ибо он воспитан в строгости и нравственной чистоте. Он хорошо умеет держать себя, однако твёрд он умом, но слаб характером. Именно по этой причине я считал его непригодным к духовной службе, которая требует самопожертвования и отказа от многих мирских благ. Дайте ему время привыкнуть к смене образа жизни, не обрушивайте на него сразу Ваше расположение и милость. Он ещё молод и не знает греха. Жизнь при дворе полна искушений и опасностей. С детства он привык быть одиночкой, книги заменяли ему друзей. Навыков, необходимых для жизни в светском обществе, он не имеет. При том, что он очень раним, я опасаюсь, что, если обрушится на него сразу много внимания в связи с новым статусом, это может сильно его потрясти. Лучше всего, если Вы дадите ему возможность проявить себя и заслужить Вашу милость, подготовите почву, и время расставит всё по местам. Первый вопрос, который Сперанский, отойдя постепенно от шока, задал, прочитав их, был не о том, каким образом попали к Алексею Андреевичу все эти письма. Он спросил: показывал ли тот их самому Александру? Знает ли он? — Не показывал. И думаю, что ежели б Его Величество знал, то никогда бы вас в кабинет соседний от себя не посадил бы. Какова, однако, судьба... И я бы на вашем месте о происхождении своем и дальше б молчал, раз после смерти Павла Петровича тайну эту благодетели ваши вам не открыли. Стало быть, на то причина была. — Зачем же вы их мне... теперь показали? — только и смог вымолвить он. — Хочу помочь вам, ибо в отношении вас совершена несправедливость. Я помогу вам вернуться вновь ко двору, и вы продолжите делать то... что хотели. — Александр не согласится на моё возвращение. Аракчеев неожиданно зло рассмеялся. — Согласится. Он будет делать то, что я попрошу. Я нужен ему. И ему нужен Сперанский. Он, знаете ли, вернуть вас будет рад... — А от меня взамен вы... что хотите? Зачем вы мне помогаете? Ответ Аракчеева его удивил. — Нами, Михаил Михайлович, может быть, единственными в России, движет глубокое и сильное чувство... — Вы любите Александра? — удивлённо воскликнул Сперанский. В такое он едва мог поверить. — Нет. Но я уважал и любил очень покойного императора и вашего, стало быть, родного отца. Он для нас с вами при жизни своей успел сделать много. И сделал бы больше... И вас бы признал, как своего сына... Если бы они не убили его... Мысль об этом внезапно отозвалась в Сперанском неожиданным, пугающим чувством. Александр отнял у него намного больше, чем звание, статус и доброе имя. Он отнял у него священное право на родную семью и возможность носить своё настоящее имя.***
— Наконец вы пришли! Он сам не свой... И maman совершенно впала в отчаянье... Умоляю вас... Убедите его, что он император и что мы... Что на нашей стороне Бог... И народ! Александра Фёдоровна испуганная, страшно бледная встретила Михаила Михайловича в покоях вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Она старалась как могла достойно держать себя, но то и дело, говоря, заикалась. — Мне трон не нужен вот так! Мы уедем... немедленно! — раздался из соседней комнаты крик. Двери распахнулись, и Николай вошёл в гостиную. Не осталось и следа от той претенциозности, которой ещё утром был полон он. Взлохмаченный, со вспотевшим лицом. Увидев Сперанского, молодой человек в отчаянье воскликнул: — Михаил Михайлович, это восстание... бунт! Под столом заплакал спрятавшийся там маленький Саша, его старший сын. — Ах, вот ты где! Как не стыдно! Не будь трусом и немедленно прекрати плакать! — Николай грубо за руку вытащил его из-под стола. Казалось, он злился на сына за те чувства, что испытывал в этот момент сам. Саша вырвался и, подбежав к Сперанскому, ухватил его испуганно за рукав, как будто ища какой-то защиты. — Не волнуйтесь, Ваше Высочество, всё будет хорошо... — Михаил Михайлович с улыбкой присел на корточки и, достав носовой платок, вытер маленькому князю заплаканное лицо. Николай смотрел на них, и красивое его лицо сводило уродливой судорогой — казалось, он пытался сдержать то ли рыдания, то ли отчаянный крик. Сперанский попросил всех уйти. Едва они остались вдвоем, Великий князь подошёл к нему и, взглянув в глаза испуганно, как минуту назад его же ребенок, произнёс: — Что мне делать, Михаил Михайлович... В чем я виноват? Что хотят от меня эти люди? Офицеры... Все они ждут... Милорадовича застрелили... Скажите мне, как мне теперь поступить? Я не могу думать сейчас ни о чем, кроме как о семье моей... О моей матери, супруге и моем сыне. Вы видели Сашу? Я на всё готов, чтобы спасти его... «Разве не прекрасный теперь выпал шанс... Всё разом решится. Николай ведь тебе тоже брат. Ты к власти на самом деле совсем не стремился. Эта ноша для тебя будет такой же тяжёлой, как для меня». Александр стоял у окна и с грустной улыбкой смотрел на своих братьев. Сперанский вздрогнул, закрыл глаза и потряс головой. Нет-нет, не сейчас! Он пытался усилием воли прогнать пугающий образ и звучащие в его устах мысли. Александр умер. Его больше нет. Эти демоны больше не терзают его! «Ты можешь помочь ему, и он будет всю жизнь тебе благодарен. Они же... они все... разве не кот в мешке? Если восставшие убьют Николая, то кровь его и кровь его детей и семьи на твоей будет совести. Тебе мало того чувства вины, которое ты испытываешь теперь и за мою гибель?» «Николай никогда не изменит того, что не смог изменить даже ты. Если я поддержу его, я обману и предам доверие тех, кто мне верит...» Александр ласково улыбался. «Но ради доброго дела... Это ведь тебе не впервой?»***
Вена, декабрь 1825
В середине декабря Чаадаев покинул Вену. Максим узнал об этом случайно. Он зашёл навестить его и встретил хозяина квартиры, который сказал, что «русский князь съехал ещё на прошлой неделе». То, что Пётр Яковлевич не попрощался и даже не прислал ему записки, Максима не удивило и даже не огорчило. Его чувства странным образом притупились, и единственное, что он ощущал, — это давящую, как будто бы камнем, в груди печаль. Всё, что могло бы его расстроить, теряло свой смысл, потому что он не ждал уже ничего хорошего от жизни этой и от людей. Даже встреча с Леопольдом, которого он наконец навестил, не принесла ему радости. Они вновь сидели в той же самой убогой квартирке с холодным и мрачным коридором, где жутко мигали газовые лампы, ели пирог, который испекла Анна, и пили дешёвое вино. За восемь лет здесь ничего не поменялось. Не поменялась жизнь Леопольда. Максима раньше такое смирение друга с жалким существованием злило, а сейчас в этом смирении виделась мудрость. Леопольд отказался сам от любых притязаний, и это избавило его от бесплотных иллюзий, обид и разочарований. — Я думал, что пожив в России, ты сможешь лучше понять русских. Но вместо этого ты будто бы потерял сам себя... — с удивлением сказал Леопольд. О чём было рассказывать? О красивом и мрачном Петербурге? Несбывшейся, лишь надорвавшей сердце любви к Марии? О погибшем Александре? А может быть, о предавшем его друге — о Сперанском? Пожалуй, он обо всём этом мог рассказать и не понимал сам, почему не рассказывает. Он будто запрятал воспоминания за закрытую дверь, боясь даже приоткрывать её, чтобы не оказаться задавленным всем этим грузом. Только когда Анна поставила на стол капустный пирог, Максим, откусив его, подумал, что пирог у Михаила Михайловича был вкуснее. — Туда хорошо добавлять варёные яйца... — заметил он мимоходом, удивив хозяйку. Леопольд говорил, что ему надо вернуться к работе. Устроиться снова в больницу, и тогда тоску поглотит суета ремесла. Максимилиан знал, что тот прав, но мысль о медицине теперь вызывала в нем отвращение. Он думал только о тех, кого он, будучи врачом, не спас. Он много думал, конечно же, об Александре. Разбирая оставшиеся записи, которые он забрал у Леопольда, Максим вспоминал разговор с Меттернихом и приходил к выводу, что, увлеченный своей теорией, он подгонял симптомы Александра под то, что могло бы помочь ему обосновать его болезнь так, как бы хотелось. Могли ли загадочные жалобы, которые проявились тогда, во время Венского конгресса, у Александра быть следствием отравления? Могли. Именно на отравлении так упорно настаивал лейб-медик Виллие. Что же Максим сделал? Он заморочил голову себе и Александру. Он убедил его, что причина проблем со здоровьем — в его мыслях и чувствах. В его голове. Вот правда: каждый раз, когда он помогал Александру, становилось лишь хуже. Максиму казалось, что он всё время что-то упускал, но на самом деле он множил сущности и усложнял то, что могло быть на поверхности. Он своими усилиями лишь раздул страдания императора. Придал его прошлому слишком большой смысл. В один из дней, разбирая оставленные в Вене вещи, доктор Эттингер с удивлением обнаружил скомканный шерстяной красный шарф, который принадлежал когда-то Александру. Он не мог вспомнить, как шарф попал к нему, и долго держал его в руках, представляя, как алая эта ткань касалась тела человека, которого нет уже в живых. Как странно это. Утром тридцатого декабря неожиданно пришел почтальон и принёс уведомление от банка о получении перевода денежных средств из-за границы. Максим вспомнил, как Чаадаев обещал узнать о возможности вернуть заработанные и оставленные в России деньги. Но он не думал, что это может получиться! Удивлённый, он расписался, и почтальон вручил ему вместе с уведомлением конверт. В конверте было короткое письмо. «Максимилиан, я возвращаю вам деньги, которые вы заработали честным трудом. Простите, что так долго, я новый адрес ваш узнал с трудом. Надеюсь, что вы вернулись к нормальной жизни и ни на кого из нас не держите ныне зла». М. М. Сперанский Максим отправился в тот же день в отделение банка. Переведенная на его счёт сумма была больше той, которая оставалась у него в России. Снять его деньги со счёта Сперанский не мог, особенно если счёт был арестован. Стало быть... это личная компенсация за нанесённый ему ущерб? Максим снял всю сумму, пришёл домой и, разделив деньги на три части, каждую упаковал в отдельный бумажный конверт. Одну — Ханне в Кремс. Вторую — Леопольду. А третью — Эмилии. Будучи в России, он получил от неё три письма и знал, что она родила ребенка и уехала жить в деревню. Она смогла отказаться от постыдного своего ремесла и жила спокойной, хотя и бедной жизнью. Деньги будут нужны ей и ребёнку. В последнем письме Эмилия написала, что хочет, чтобы сынишка её стал настоящим врачом. Возможно, когда тот подрастёт, то медицина, наука будут другими. И врач, зная диагноз, сможет больше помочь своему пациенту, нежели ради теории ему навредить. Сделав эти приготовления, Максим вышел на улицу. Шёл снег. Вена была вся в рождественских украшениях. В воздухе ощущался запах выпечки и пунша и слышался весёлый смех. Максиму казалось, что он будто окунулся в детство, на сердце стало легко... Он вспомнил, в каком восторге был, впервые приехав в этот город. Всё казалось здесь ему так весело, красиво и так легко... Он дошёл до своей старой квартиры на Берггассе и долго стоял под окнами дома, задрав голову и ловя губами снег. Сюда приехали за ним восемь лет назад Уваров и князь Разумовский. И отвезли к Александру. Там он впервые встретил Марию. В эту минуту, если бы спросил кто-то доктора Эттингера, жалеет ли он об этой встрече, он бы уверенно ответил, что «нет». Он жалел лишь о том, что не смог помочь Александру. Обернувшись в свете фонаря, Максим увидел на тротуаре неподалёку фигуру мужчины, закутанную в чёрный плащ, и на короткое мгновение Максиму показалось, что он видит...Александра. Он сделал шаг навстречу, но человек быстро пошёл прочь. Он хотел догнать его, но передумал. Человека догнать легче, чем догнать и исправить прошлое. Прошлого, в отличие от человека, уже нельзя помочь. Прошлое нельзя и исправить. Развернувшись, Максим пошел домой. У него осталось на сегодня последнее дело.30 декабря 1825
Метель началась с утра и продолжалась целый день до глубокого вечера. Михаил Михайлович смотрел из окна кабинета на опустевшие, занесённые снегом улицы и думал о том, что, несмотря на то, что в такую погоду император едва ли станет за ним посылать, он у себя в квартире словно заложник. Реши он в страхе куда-то бежать, в такой буран не сделать и шага. С момента подавления восстания прошло две недели, и Санкт-Петербург сделался ещё более мрачен и тих. Следствие шло, аресты происходили почти каждый день. Каждый день Сперанский, который не видел Николая всё это время, сидел дома и ждал. За ним не приходили. Он мог бы бежать. Может быть, Николай и ждал этого? Нет, он не доставит удовольствие тем, кто ждёт, что он побежит. Напротив, он был совершенно спокоен теперь, когда всё решено. И до странного в себе был уверен. Он знал, что император его позовёт. Как позвал тогда в отчаянье, ища помощи и спасения. На этот раз в дверь позвонили не полицейские, а обычный гофкурьер из дворца. Было одиннадцать вечера. Как и тогда. Но если в тот, первый раз, накануне восстания на Сенатской, Сперанский ехал во дворец весь помертвев, то теперь, распечатав письмо от императора с приказом явиться, только пробормотал с улыбкой: «Ну наконец-то». Чтобы Николай теперь ни спросил его, он знает, что ему отвечать. То, что во дворец его привезли почти ночью, Сперанского не удивило. Он знал, что почти всех подозреваемых свозили на допрос по ночам. Знал он и то, что император лично принимает участие в допросах. Интересно только, принимает ли он участие в пытках? До кабинета покойного Александра, Михаила Михайловича, проводил флигель-адьютант императора. Когда они вошли в пустую приемную, где тускло горела только одна лампа, молодой человек посмотрел на Сперанского и испуганно произнёс: — Он не в себе. Он весь день разбирает бумаги в кабинете покойного государя. Когда Сперанский вошёл в комнату, где бывал так много раз, то невольно вздрогнул. В помещении царил даже не беспорядок, а хаос. Ящики стола и шкафов были открыты. Разбросанные бумаги лежали в том числе на полу. Но гораздо больше потрясла Сперанского стоящая на столе бутылка вина. Николай сидел в кресле. Никогда ни прежде, ни после Михаил Михайлович не видел у него такого лица. Красного, мокрого. Какого-то потерянного, жалкого. Как будто другого. Такого лица не было у Николая даже 14 декабря. — Садитесь, Сперанский. Николай встал и плотно закрыл за ним дверь. Наступила долгая тишина, нарушаемая только зловещим тиканьем часов. Где-то снаружи снова завыла метель. Император молчал, возможно, ожидая, что тот сломается и начнет говорить первый, но Сперанский намеренно тянул тишину. — Я не знал своего брата. — Николай обвёл рукой выглядевший как после обыска кабинет. — Все эти дни я пытался разобраться... понять... Но то, что я находил, приводило меня только в ужас. «Интересно, о чём именно он? О причастности Александра к убийству императора Павла? Или о его интимных пристрастиях? О внешней политике?» — подумал Михаил Михайлович. Гнев. Его Николай старался изо всех сил подавить в себе, затуманивая сознание вином. Сперанскому было отчасти его даже жалко. Впрочем, Никс своего старшего брата никогда не любил. — А ещё я не знал вас... Вы для меня стали особым сюрпризом... — Император обошёл стул и встал за спиной мужчины, положив ему руки на плечи. — Если бы я и семья моя вам не были обязаны жизнью, вас следовало бы... колесовать! Колесовать? Да он действительно пьян... Михаил Михайлович подавил рвущуюся наружу усмешку. — Как вы могли... Вы! И я доверился полностью вам! — И не прогадали. Ведь всё хорошо. С вами и с вашей семьёй. Сперанский понял, что теперь настал нужный момент. Он встал и посмотрел снизу вверх на Николая. Он подумал, что, в отличие от Александра, тот действительно красив классической мужской красотой, и братья совсем не похожи. Но Николай никогда не поймёт, если он начнет всё объяснять ему. И императора злит, что в его стране, под его носом теперь происходило что-то такое, чего он не может осмыслить. И это унижает его и будто бы делает хуже других. — Ваше Величество, вы можете арестовать меня, если вам так угодно. Но прежде позвольте, я вам скажу... — Он прошёл по кабинету, поднимая руками листы бумаг. — Если вы хотите разобраться во всём этом... Любой документ. Всё, что делал последние несколько лет Александр. Всё, что в итоге нас всех привело... Вы ведь хотите найти этому объяснение? Не хотите, чтобы вы и ваш сын повторили... эту судьбу? Лицо Николая вытянулось в изумлении. То, как Сперанский с ним говорил, — спокойно, уверенно и даже покровительственно — явно не укладывалось у него в голове. Он-то ожидал, что он будет просить о пощаде и плакать... — Как я могу верить вам после всего этого? Вы — предатель! Вы предали моего брата, почему я должен верить, что вы не предадите меня? — Разве моё поведение в день восстания не убедило вас, что я на вашей стороне? Я не делал ставки на победителя. Но вы прекрасно понимаете сами, что без меня и моей помощи вы бы в тот день проиграли. Николай понимал. А ещё он помнил прекрасно, как в отчаянье почти готов был бежать. Как, охваченный страхом, он полностью подчинялся, когда Михаил Михайлович говорил ему, что надо делать. Куда идти, перед кем выступать. Это была его идея — вынести к саперам наследника и самому выйти прямо, без оружия, к собравшейся на площади толпе людей. Обратиться к ним с Манифестом. В конце концов, он как никто знал, что ни один из тех, кто организовал бунт, не был по-настоящему готов к большому кровопролитию. Не готов был штурмом, в лоб, брать Зимний дворец. Он знал, что у восставших и их руководителей на самом деле не было чёткого плана. Кому, как не ему, в конце концов, знать, что ни Рылеев, ни Пестель, ни Муравьёв-Апостол никогда не хотели устраивать революции. Они не якобинцы, и даже план убить императора и семью его никогда не обсуждался ими всерьез. И как ни ужасно, но именно это и обрекло их на поражение. Восставшим не хватило воли идти до конца. Для настоящего преступления они были слишком благородно воспитаны. Они готовы были пожертвовать своей жизнью, но не жизнью других. Он сам... Он сам оказался слишком слаб. Им двигала не идея, как думал он прежде. А чувство мести. — Тогда ответьте, почему вы передумали? — Император шагнул к Сперанскому и подошёл так близко, что можно было ощутить исходивший от него запах вина. — Почему отреклись от ваших соратников? Не поняв этого, я не смогу вам поверить... Теперь говорить или молчать — навсегда. Единственное, что Михаил Михайлович знал, что сейчас решится всё окончательно. Судьба... Ведь он разумом, сердцем, самим своим духом предпочел бы быть с Александром. И, может быть, и для него... и для России все иначе сложилось, если бы в свое время он не промолчал. Сперанский медленно достал из внутреннего кармана сюртука письма и протянул их Николаю.***
Светало. Метель стихла, и только снег тихо и мягко кружил за окном. Николай смотрел на постепенно разгорающиеся алые всполохи рассвета. Они разрастались, как головная боль, которая давила во лбу и висках и заполняла собой все пространство. Хотелось прямо тут лечь на пол, уснуть и никогда не просыпаться. Обернувшись, он посмотрел на Сперанского, который сидел в кресле и выглядел очень усталым. Обойдя его, Николай подошёл к постепенно затухающему камину, поворошил тлеющие угли кочергой и бросил в огонь письма. По очереди, одно за другим. — Почему вы не показали ему эти письма? — Потому что они были бы использованы против меня. Если вы узнали сегодня, каким человеком был Александр, вы понимаете почему. Император подошёл снова к столу и взял с него плотный, надорванный пакет, где лежали несколько сложенных листов бумаги. Он достал и протянул их Сперанскому. Тот с недоумением и удивлением посмотрел на них, не понимая. — Вы же знаете, что это. — Ваше Величество, откуда это у вас? — Сперанский в изумлении перебирал немного помятые листы. — Это нашли в его бумагах в Таганроге. Мне их прислали вместе с письмом для меня. Это документ Конституции, который, как я понимаю, вы для него составляли. Он забрал бумаги у Михаила Михайловича, и на мгновение тот усилил хватку, как будто бы не желая с ними расстаться и их отдать. Николай подошёл вновь к камину, где почти обратились в пепел четыре письма. И стал медленно, по одному, бросать в огонь листы, не сводя взгляда с застывшего в отчаянье лица. — Я верю вам. И вы правы, вы очень нужны мне. Мой брат сделал много ошибок. В том числе с вашей подачи. Но вы поможете мне их исправить. Нам с вами теперь многое предстоит. Поворошив ещё раз огонь, который поглотил полностью текст Конституции, Николай поморщился, чувствуя тошноту, и вернулся снова к окну. Ложь... Обман... Предательство... Но он не может добраться уже до Александра. Не оборачиваясь, он произнёс, говоря как будто бы в пустоту. — Для Вас, Михаил Михайлович, я приготовил уже необходимое для искупления вины наказание.