рваные нити

Лакированный ботинок ложится прямо на грудь. Никакого нажима, но тяжесть весьма ощутима. Диана быстро облизывает сухие губы под чужим весомым взглядом. Сурганова смотрит веско, властно, а в самой глубине глаз Диане чудится искристая насмешка. Ботинком Света ведёт выше, проводит самым носком по шее, останавливается на подбородке. — Оближи, ты же хорошая девочка. Моя хорошая девочка. Диана и так не двигалась, а тут, кажется, и вовсе окаменела, замерла в своей позе неподвижного тела, и только глаза живые, блестящие бегают по чужим чертам точеного лица. Ботинок перемещается чуть выше и утыкается в нижнюю губу. Тишина такая, что можно резать ножом. Сурганова чуть наклоняет голову вбок и просто смотрит и ждёт подчинения. И Арбенина ей не изменяет. Не умеет. Слюна скопилась, и ее всю Диана единым мокрым движением раскатывает по носку, чувствуя холод едва пахнущей кожи. В очередной раз отмечает, какая Светка красивая — этот властный взгляд уверенного в себе человека, сомкнутые тонкие губы, прямой нос и лёгкая бледность — такие знакомые, такие безумно дорогие черты. — Умница. Ты сегодня послушная, заслужила награду. Света опускается рядом на колени, и Диана рвано выдыхает ртом, заодно жадно забивает себе лёгкие чужими духами, запахом, как собака все это вбирает в себя как можно больше. Сурганова ласково пальцами ведёт по губам, обводит их и поднимается к скулам, поглаживает большим пальцем. Взгляд становится чуть теплее и приобретает оттенок благосклонности — так царица смотрит на верных ей слуг, стоящих на коленях. После поцелуй. И от него взрыв в теле и мягкая судорога рук. Кончила прямо так?.. Почти унизительно. Света улыбается в губы, а Диана наконец зарывается ладонью в ее короткие волосы и отдается и в поцелуе, позволяя наглому языку изучать кромку зубов. Такие игры сводили с ума. В какой-то момент забываешь, что это Света, просто Света со своей сумасшедшей женственностью и хаотичным своенравным характером. Может Арбениной и нужно расслабляться вот так — ощущать себя подчиняемой марионеткой, задача которой лишь дёргаться в конвульсиях в правильном направлении, чтобы кукловод остался доволен и не оторвал голову. Диана поднимается с пола. Надо сменить белье. Света спокойна и мягко улыбается. Почти как бог. Игра ушла, а этот взгляд остался, только власть ушла из глаз, а стала спокойной силой и растеклась по чужому телу и разуму. В этот момент Диана искренне сожалеет, что Сурганова давно не ее. В остальное же время Свете лучше не знать (а она наверняка знает), как и что говорит и делает Диана, думая о Сургановой. Впрочем, определенная злость не скрывалась никогда, это оседало яростью на костяшках, вечно сбитых о боксёрскую грушу. Ее судьба не давала ни единого шанса переписать собственную историю и вышвырнуть оттуда Сурганову нахер. Нет ее и не было такой. Мы никогда не были знакомы, не пересекались, не жили под одним одеялом, прижимаясь друг к другу настолько плотно, несколько это было физически возможно. Мы не трахались, как заведенные, не били тарелок и никогда не ненавидели друг друга так же ярко, как и любили. Выбить воспоминания не выходит. Напиться — тоже крах. Невозможно так напиться, чтобы не вспомнить уже никогда эту красную нить, связывающую два запястья — магаданское и питерское. А просто квасить — не вариант. Всегда, когда была даже уже абсолютно в сопли, Света была рядом. Автоматическое торможение в собственной блядской башке. Как глюк, как мираж не давала покоя, приходила даже в таких мутных полубредовых снах и обязательно давала пинка, не позволяя застаиваться. Сурганова, что ты такое? Почему ты превратила себя в мантру? В ту молитву, которую невозможно забыть, хуже отче наш, которое бабушка нашептывала перед сном перед маленькой иконкой, которую потом аккуратно прятала подальше. Диана собирается. Света наливает себе виски. Выглядит усталой. — Предупреждай, когда объявишься в следующий раз, пожалуйста. Я не хочу объясняться ни перед кем и попадать в неловкое положение, — Сурганова делает первый глоток виски, обжигающий горло. Хоть тут без изменений и подлянок, алкоголь не умеет подводить. Диана кратко кривит губы и замирает над сумкой. — Постараюсь, не обещаю. Как и не могу обещать, что больше не приду и не потревожу твой осиный улей из баб и Жуковой. Света не реагирует — к подобным колкостям привыкла настолько, что уже даже не режет слух, просто летит мимо, абсолютный снайперский промах. Как и не торопится с ответом, крутит кольцо на безымянном, делает ещё глоток. — Знаешь, в твоём возрасте пора бы научиться не лгать хотя бы себе. Осчастливь себя внутренним взрослением, и перед тобой откроется целый новый мир, полный загадок и секретов. Язвительная Сурганова хуже Сургановой ласковой — этот яд и так давно в крови, а так пожирает в два раза активнее клетки иммунитета. — А пока ты не придумала, как подальше и повыразительнее меня послать, то напомню тебе кое-что важное. Не надо вламываться в мою жизнь вот так урывками, получать свое и сматываться. Я тебе не блядь по вызову, чтобы удовлетворять твои внезапные потребности, — Света становится жёсткой, почти жестокой. Это она умеет лучше многих. Вроде белая и пушистая, а когда надо, то становится монстром, закованным в такую броню, что пробить попросту невозможно. — А ты и есть блядь. Всегда ею была, а я не сразу это заметила, — выплёвывает Диана, как ядром из пушки в упор — чтобы никакой вероятности не попасть. Света сохраняет спокойствие, только напрягается венка на лбу, и дёргается жилка на шее. Ещё глоток. Сквозь зубы его процедила. — Тогда мне жаль, что ты опустилась до того, чтобы пользоваться услугами бляди, без которой ты кончить не можешь, поэтому приезжаешь из Москвы с трясущимися руками. Зато в инстаграме что ни день, то оповещение о блядках. Кому хвастаешься? Кто в это ещё верит, Динк? — О, по чужим инстачам шатаешься одинокими ночами? Че, заняться больше нечем, Элла не дает? Не поверишь, никакой философии. Хочу с тобой трахаться и трахаюсь. Можешь не искать здесь ни подтекстов, ни чувств. Ни лжи. Это действительно так. Обмозгуй это и запиши ещё одну охуительную песенку. Заодно намурчишь фанатам, как ты сильно меня любишь, и что и эта песенка посвящена именно мне. Чао, — хлопок дверью завершает злой диалог. Бокал летит в стену, а Сурганова сжимает голову. В эту секунду она раскалывается так сильно, что кажется, что вот-вот взорвется. Как же в эту секунду она ненавидит и ее и себя за слабость, которую она себе позволяет и не может послать Арбенину ко всем сучьим чертям. Удивительно, но после стольких лет Диана умудрилась сделать больно. Задеть и не просто, а ножом распотрошить внутренние органы и смешать все — не зря так поступают с трупами — и ей и им неважно, как в них располагаются органы. С Эллой все было иначе, чем с Арбениной. Спокойно, чутко. Мелководье. Вот только заболоченное и грязное, никаких мальков там не водится, а под ногами скользящий и неприятный ил. Здесь теплая вода, выходя из которой ты кажешься грязным. Она не любит Эллу. Любила, наверное, когда-то. Очень кратко, урывками. Или заставила себя поверить, что любит, а может даже и выдумала такое воспоминание, чтобы не мучила совесть, не выскребала ее душу короткими ломаными ногтями. А теперь это камень на шее. Петля. Поводок. Определенные ограничения, с которыми себе нельзя позволить забыться в чьих-то объятиях под действием передоза коньяка или виски. Надо собрать осколки. В них сейчас и Элла и Диана. Все в одном. Отражают полную разбитость. Света садится рядом. Кусочек к кусочку. Рядом небольшая лужица — надо будет не забыть вытереть, чтобы ничего не объяснять Элле. Вообще любила ли она кого-то кроме Арбениной? Этот никому не заданный вопрос повисает в воздухе и там и остаётся. Зацикленность — херовое дело. Арбенина летит из этого дома по принципу чем быстрее, тем лучше. Она даже не сразу понимает куда и зачем едет — слишком застилает глаза тупая злость. Больше всего бесит то, что эта сука питерская права. И права во всех колюще-режущих выражениях. Вот только принять самой это — слишком большая роскошь. Она упорно ластиком стирает ее имя со всех листов, уничтожает старые стихи, написанные в момент вдохновенного благоговения. Гори в аду синим пламенем и Сурганова, и любовь к ней, и все последние чувства, которые вспыхивают, когда Диана летит к ней на всех парах. Ведь именно тогда она чувствует себя живой. Дура. Пусть будет мертвой со своим рок-н-роллом, зато без чувства, что предает саму себя — либо крестик, либо трусы — либо срёшь Сурганову и называешь ее пройденным периодом, либо рот закрываешь, и утыкаешься носом в ее шею, и вдыхаешь, вдыхаешь, вдыхаешь запах, от которого все внутри мелко и сладко подрагивает. Такое не забудешь, не сотрешь и не порвешь. Арбенина не может выбрать. Никогда не получалось. Единственный раз, когда на что-то хватило смелости, так это 2002. Умерла так умерла. Диана все равно не справляется. Она это знает, она наркоманка со стажем, ей это любой врач скажет. Даже один мерзкий педиатр. И гудки. Спустя время. Природа циклична. Все повторяется, и ничего нового. Длинные, тягучие звуки телефона, более болезненные с каждым новым. По венам страх течет густой жидкостью и заполняет до конца. На другом конце незримого провода щелчок снятия трубки — лязг затвора. — Я приеду сегодня. Выдай мне час своего драгоценного времени — хоть его не потратишь впустую. — Час твой.