***
Заходить перед сном к лекарю стало привычкой. Без этого плохо спалось и сложно было вставать по утрам. Особенно в такие дождливые холодные дни. Некоторые, уже опытные, маги уезжали на южную границу за теплом и уважением. Мне же на юг не хотелось — вся моя жизнь — ее основа, главная ценность и единственная чистая любовь была здесь, в дворцовой картинной галерее. Я не жду похвалы и благодарности за работу. Лучшая награда — видеть как по крохам восстанавливаются цвета на черном сгоревшем холсте, возвращается к первоначальному составу краска, следы кисти старых мастеров застывают в их изначальных формах и рельефах. Исправляется непростительная ошибка прошлого, позволившая гореть дворцовой галерее — этой полной цвета и живых лиц истории. Глупые вопросы от дворцовой прислуги до сих пор раздражают до дрожи в руках, но уже не до срывов — я по часам пью успокоительные настойки и научился настолько погружаться в работу, что перестаю слышать посторонние звуки. Но если бы спросили про мой самый ненавистный цвет, я, не раздумывая, назвал бы голубой — цвет одежды раздражающе мельтешащих легкомысленных глупцов, только и годных что приносить еду и отвлекать от работы бесполезными разговорами. — Как тут замечательно идут дела! — служка обвел взглядом зал, но на картину взглянул лишь мельком. Невежда. Что вообще может понимать в искусстве обычный прислужник. — Твое лицо мне кажется знакомым. Может быть, я встречался с твоим сыном? Пару лет назад в книжном зале он устроил безобразную истерику и швырялся в меня банками с клеем... Из уст служки эти «пара лет» звучали, как ничего не значащий пустяк. Наверное, так же для Его Величества ничего не значили и десять, и двадцать, и пятьдесят лет. Значили только доверие и честно выполненная работа. Я только что закончил восстанавливать свою последнюю картину — свой последний удовлетворенный выдох. Погладил ласково мелкие неровности мазков. Кожа на руках истончилось до пергаментной прозрачности, пальцы казались серыми в сравнении с яркими красками на холсте. Все это, как и кашель по ночам, как и седина волос — доказательство моей усердной работы и чистой совести. И, пускай, я уже знаю, что больше никогда не сделаю новый вдох, у меня не появилось ни проблеска сожалений, осталась только гордость — я хорошо поработал.Коротко о жизни рядового мага
18 ноября 2021 г. в 00:08
Когда мне на рабочий стол впервые положили черный от золы переплет, за который из последних сил цеплялись обугленные по краям страницы, у меня помутнело от слез зрение и защемило сердце, как у матери при взгляде на свое обожженное дитя, как у кошки, чьих котят кидают в огонь. Вот только во мне не было их беспомощности - за это я всю жизнь буду безмерно благодарен своим наставникам. И нищете родителей, взявших деньгами за мое пожизненное обучение в гильдии. Без них я бы не познал радость служения своему предназначению, счастье отдавать всего себя истинному призванию - возрождать слова и строки, возвращать горелым страницам похищенную у них жизнь. Потому что книги — это и моя жизнь тоже, ее цель, ее основа и самая чистая взаимная любовь.
— Не слишком ли ты молод для такой работы?
Слуг во дворце дрессируют плохо. Они раздражают одним своим присутствием в рабочем зале библиотеки и беспардонными лишними вопросами.
— Ты пожил на этом свете хотя бы двадцать лет?
Среди этих неразличимых между собой прислужников есть доверенные шпионы императора, они вынюхивают наши секреты и ловят каждое слово, которое может бросить на гильдию тень — так говорит наставник, а значит, так оно и есть. Необходимо сдерживать свой язык, быть тихим и не выказывать раздражения. Но как сдержаться, если хватает всего одной глупой фразы, чтобы потерять концентрацию, и требуется в восемнадцать раз больше времени, чтобы успокоить разум и вновь сосредоточиться на работе! Двадцать лет? Я прожил пятнадцать с четвертью, но уже понимаю в этой жизни больше, чем этот один из десятков безликих глупцов в голубых одеждах, вся цель жизни которых — подносить еду, бездельничать и задавать бессмысленные вопросы. Не понятно даже — надоедал мне один и тот же слуга или каждый день приходили разные — настолько они все были на одно лицо.
— В пожаре пострадало так много книг, — как будто между делом говорил прислужник. — Чтобы восстановить их все, тебе не хватит и жизни.
Неосторожный взмах голубого рукава — и работа всего дня, предельно точно составленная из крупиц золы страница потеряла свою цельность.
Я не помню, что на меня нашло — впервые сорвался при всех, а не в темном уголке спального зала. Вскочил, опрокинув стул, и долго швырялся в слугу всем, что попадет под руку — баночками с клеем и кистями, тяжелыми прессами и зажимами, каменной подставкой с амулетами. А когда увидел, что от моих движений страница рассыпалась по полу, и часть ее растерлась в пыль подошвой рабочих туфель, то опустился на колени под стол и там так долго рыдал в голос от невыносимого горя и собственной беспомощности, что начал задыхаться. Меня под руки почти волоком оттащили к лекарю и отправили отдыхать — к другим таким же. И там перед сном на меня навалился удушающий стыд - и за погубленную работу, и за истерику, и за то, что своим плачем мешал работать другим магам, которые точно так же до безумия любили и с утра до ночи восстанавливали поврежденные в пожаре рукописи.
В муторно-душном сне я из последних сил взбирался на бесконечно высокую гору пепла и осыпающихся под пальцами страниц. Вершины не видно, запах гари забился в нос, сажа разъела язык. И как будто мне не дано было права останавливаться и смотреть вниз, но все же я посмотрел. И в груди у меня потеплело от вида крохотной аккуратной стопки книг, обложки которых я мог бы узнать с закрытыми глазами - только касаниями кончиков пальцев. Всеми своими стараниями я поднялся лишь на ладонь от земли, но хватило и этого — потревоженная моими руками гора уже текла вниз оползнем из горячего пепла и золы, засыпала углями глаза и накрывала меня с головой.
Я проснулся, дрожа, и еще долго не мог унять слезы и резкую боль в груди.
— Не нашли никого постарше? — лекарь был недоволен.
— Не нашли, — сквозь дремоту услышал я голос наставника и своего доброго друга, которому доверял безмерно и больше, чем себе. — Все старшие давно при деле. И не пошлешь же мальчишек на южную границу.
— Почему нет? В армии о магах заботятся лучше, чем вениты о своих наследниках.
— Можно подумать, мы не заботимся, — вздохнул наставник. — Семь лет назад мы были уверены, что все самое сложное позади. Но оказалось, что работы так много, а нас все еще недостаточно, и становится все меньше... Мы не успеваем обучать ребят. Они очень способные, но нам критически не хватает людей и времени. Ты же заметил, что мы полностью отказались от смешанной крови?
— Заметил, конечно. И, считаю, что зря. Они обычно покрепче.
— Зато люди учатся во много раз быстрее. Мы не можем терять время. - Наставник вздыхал слишком тяжело, а я даже сквозь навеянную зельями сонливость всем сердцем разделял его тревоги. - Нужно продержаться еще немного. Рано или поздно мы заработаем доверие Его Величества. Для него эти семь лет — лишь капля в его долгой жизни, а нам остается только запастись терпением. Иначе гильдия повторит судьбу тех, кого мы сами же и изгоняли семь лет назад.
Я уже слышал подобные речи от наставника. Огромная победа над бесчеловечными нелюдями открывала путь к великому будущему чистокровным людям и магической гильдии, к которой я имел гордость принадлежать. Осталась самая малость — заслужить поддержку и доверие Его Величества, выполнив порученную работу добросовестно и честно.
— Вы были очень сильны именно семь лет назад, когда гнали эту погань за границы империи, — соглашался лекарь — он был не из наших, но открыто нам симпатизировал. — Сейчас же я вижу, что ваша гильдия вконец обескровлена, еще год-два, и некому больше будет оправдывать чье бы то ни было доверие. Понимаешь же, к чему я веду?
— Это не важно, — снова, тяжелее, чем раньше, вздохнул наставник. — Мы восстанавливаем сожженное уже семь лет. Если надо, продержимся и семьдесят. Если такова цена доверия и места в этом мире, то мы заплатим эту цену.
— Ты ничем не лучше этого мальчишки. Я думал, ты научишься с возрастом думать своей головой.
Еще один вздох переродился в долгое молчание.
— Я прислушаюсь к твоим словам, друг, — проговорил, наконец, наставник. — Разумным будет перевести самых молодых в галерею.
Внезапный кашель наставника перебился раздраженным голосом лекаря.
— Разумнее будет тебе остановиться и вылечиться. Причем, лечиться уже давно пора отнюдь не травками.
— Не сейчас, впереди еще так много работы...
Дальнейший разговор я уже не слышал.
Во второй раз разбудил лекарь, навесил мне на грудь горячий амулет от одышки и излишнего волнения и выдал большую чашу горькой и едкой настойки.
— Пей, не торопись. Но выпей все. А пока пьешь, расскажи-ка мне, парень, что ты думаешь об искусстве? О художниках, о картинах? — немолодой лекарь смотрел пристально и изучающе, но когда совесть и мысли чисты, то никакие взгляды не могут вызвать смущения.
— Картины? — Отвар жег язык, от него немело горло и становилось легче дышать. — Не хочу тратить на это время. Меня ждет много работы... и мои книги...
— Сначала тебя ждет разговор с наставником... И — да, много работы. Настойку допей здесь. В следующий раз дам тебе сборы, будешь готовить ее сам — она тебе скоро понадобится.