Волк и пятьдесят козлят

В этом месте уютно. Почти не ощущается, что больше не возможно дышать, потому что здесь тепло и тесно. «Мы уже мертвы?» — глупый вопрос, ведь, кажется, всё очевидно. А может и нет. Макомо протягивает ладошку в кромешную темноту: она почему-то не чувствует ног. Зато чувствует, как мягкое сжимает её тело со всех сторон, горячее, даже слишком горячее. И её ручка утыкается во что-то. Мокрое, шевелящееся, словно живое. И здесь бьётся сердце. Где-то совсем рядом. Она не помнит, когда очнулась. А очнулась ли? Вроде бы, это кровь залила ей глаза, оттого лицо Сабито мерещится алым. Сабито?… кто это? Мы уже ничего не знаем. Мы растворились, стали ничем. Нас больше не существует, как и наших чувств, воспоминаний, сознания. Мы стали частью другого. И нечто, что когда-то было Макомой, просыпается, хотя уже и не должно, в последний раз встречаясь широко распахнутыми глазами с чернотой. Ей мерещится, как начинает неприятно покалывать где-то везде, словно она медленно сливается вместе с этим урчащим, сжимающимся пространством, медленно вытягивающим из неё все соки, и от этого перестанет скоро мыслить навсегда. Что произошло? Почему мы попали сюда? По чьей вине?… Может, по нашей. А может, это тварь виновата. А сам он чувствует другое. Ему хорошо, только немножко ноет. Их было много, очень много, потому трудно оставаться незаметным среди покарёженных холодных ветвей. Он знает, кто виноват. Кто по-настоящему во всём этом виноват. Но что уж поделать, он позабыл своё прошлое и ни о чём не жалеет. А жаждет одного: сломать раздражающих гордецов. Жизнь эта давно обратилась в одну лишь попытку вырваться, сплошное бегство куда-то. Кроме обиды им движет извечно голодная, властная над медленно угасающим сердцем утроба. И жадность. Невольное стремление расправить собственные крылья — то, что не отпустит его никогда. Все они ему для этого необходимы. А безликий старик в маске тенгу, тем временем, будет ждать их, надеяться на их возвращение снова и снова. И снова отпускать. Пока он не пропустит хотя бы одного. Устали все, но этот голод не даёт и не даст остановиться. Демон чувствует, как дети злятся, шевелятся, царапают его изнутри. Просятся наружу. Никак не угомонятся. Или ему только кажется? Но нет, он слышит, и слышит отчётливо. Эти души, что он бережно в себе хранит — всё, что от них осталось. Так забавно. Они общаются с ним через эссенцию, ноют без умолку, упрашивают: Выпусти нас, гад. Однажды кто-то сильный всё равно прийдет за тобой. Но демон старается не слушать эти голоса. Разум его твердит, что они не могут быть настоящими. Мертвецы так-то не разговаривают, а бред и галлюцинации у заключенных на Фудзи демонов явление далеко не новое, даже в его случае. На самом деле он физически страдает, однако, никогда не признается в этом своим жертвам. Но ему тоже больно. Их тела не успевают стать холодными, и быстро исчезают в нем без следа. Тают, как маленькие конфетки. И не дают насытиться. И голод снова грызёт его, превращая желудок в пустующую, нарывающую собственной кислотой язву. Всё это похоже на бесконечный сон, кошмар, который отчего-то затянулся. Да. А вдруг это просто кошмар? Вдруг, всё что нужно — это найти того, кто наконец разбудит? И ад закончится. И наступит… Пожалуй, это слишком реалистично, чтобы быть сном, отметает такие мысли демон. К тому же, слишком уж идеален такой простой расклад, чтобы оказаться правдой. И всё же, он слишком плохо помнит себя. Кто знает, может, другое существо в его душе и правда сейчас просто спит. Демон оборачивается, поискав своим холодным безразличным взглядом клинок очередной маленькой воительницы. Он находит его на земле, тянется за ним, крепко берёт прямо за тёплую еще рукоять — пробует взмахнуть, оценивая его красоту и невесомость. Наигравшись, подносит поближе к янтарным глазам, чтобы рассмотреть остроту. Осторожно ведёт по лезвию пальцем. Она была чертовски быстрая. Проворная, как стриж. Но увы и ах, он оказался хитрее. Вскоре раздаётся резкий лязгающий звук — сильные пальцы без труда и сожаления разламывают чужое оружие напополам. И отпускают. Как жаль, что от девчонки уже, наверное, ничего не осталось. Но боль ещё здесь. Она уже медленно закрадывается в его нутро, подстёгивая поскорее найти новую жертву. Он никогда не привыкнет. В глубине души ему хочется, чтобы помогли, чтобы пришли и прервали всё это. Так, может, это сделает кто-то добрый? Братик, погладь мне животик.