Я не твой господин, ибо ты выпил,
ты напился из источника кипящего, который я измерил.
(Евангелие от Фомы)
Можно решить, человечество никогда не оторвётся от соска собственного прошлого. Мы превратили насущную потребность в фетиш, мировоззрение — в метафору, суповой набор символов. Никакие культурные повороты пока этого не изменили. К пределам Солнечной системы будут летать корабли, названные в честь аттических персонажей. Иногда в возвращениях к прошлому есть смысл. В XX веке вспышку моды на исследования психоделических веществ и последующих мистических озарений очень быстро погасили правительственные ограничения. Потом их сочли стыдным варварским прошлым и замели под ковёр. Потом — переключились на компьютеры и киберреальность. Из пункта А вышел человек по фамилии Уоссон и отправился на поиски волшебного гриба. Двигаясь со скоростью этномиколога-любителя, в 1950-х он добрался до Мексики, где повстречал гриб теонанакатль, или psilocybe mexicana, или «плоть богов». Уоссон откусил от гриба — и тот открыл ему тайну происхождения человека. Именно в психоделиках он узрел причину того, что нам однажды надоело ковыряться палочкой в муравейнике, и мы пошли заниматься искусством и толковать природу на свой лад. Некий растительный алкалоид наделил нас сознанием. То, что потом признали наркотиком, научило вид Homo sapiens благоговейному трепету и подлинной любви. Мицелий протянулся от индейцев Мезоамерики к сибирским шаманам, к ведическим культам и греческим мистериям. Может, и злополучный библейский плод — не что иное, как энтеоген? И Иисус угощал своих апостолов не вином и хлебом? А может, и сам он — порождение экстатических видений? Впрочем, этого Уоссон не утверждал. Не то недоставало доказательств, не то прикинул скандальность заявления. Да и интерес к психоделикам вскипел и без ветхозаветных персонажей. Хофман синтезировал ЛСД. Лири служил мессы для хиппи. Одни стремились познать бога, другие скармливали чудо-вещества аутистам в надежде зачать у них эмпатию. Потом всё кончилось. Теперь... Это всё имело ко мне отношение. Правда, я даже не представлял, насколько прямое, пока не познакомился сам. С ЛСД и с Сарасти.***
Началось всё несколькими месяцами ранее. Я только-только заключил контракт с университетом Курцвейла и готовился наблюдать очередную схватку учёных с квантово-глиальным парадоксом, когда мне позвонил отец. Нет смысла пытаться передать нашу беседу: сплошные неловкие паузы, которых я раньше за отцом не замечал. Университет Джона Хопкинса в Балтиморе — пауза — синтетические психоделики, профессор Юкка Сарасти — пауза — исследования изменённых состояний, ищут людей, готовых... — Им интересны такие, как ты, — закончил Джим. — Они платят добровольцам. Я постарался, чтобы улыбка получилась всё-таки ободряющей — он улыбнулся в ответ. «Им интересны». — У меня есть работа, — сказал я. — Меня всё устраивает, пап. — Я понимаю твои опасения. Этот опыт может тебя… изменить. Но ты умный парень, так что мы сможем найти для тебя что-то… после. — Это вряд ли. Я сам не был уверен, имею ли в виду каждый год усложняющийся паззл мировой экономики или возможность своего… психологического перерождения. Прежний Сири отправился в контейнер для биологических отходов, вряд ли наркотический трип способен его оттуда вернуть. — Сынок, ты же знаешь, если бы я что-то мог исправить, я сделал бы это. — Я знаю. Правда, я вполне счастлив сейчас. Спасибо, что позвонил. Мы попрощались. О Хелен не сказали ни слова, но стоило отцу отключиться, как она словно незримо возникла передо мной. Я вспоминал её филиппики против Джима, укор, с каким она поджимала губы, говоря о своей нелёгкой материнской доле. Она мирилась не со мной, а с отсутствием альтернативы. Разумеется, она бы настояла сейчас, может, взяла бы жалостью или придумала что-то ещё, если бы не была так увлечена дизайном своего маленького Эдема, где сочувствующие гурии льют на её исстрадавшееся сердце мёд и молоко. Джим не был таким. Или был? Я так и не смог понять, причастен ли он к тому, что университет Курцвейла разорвал контракт до того, как тот вступил в силу, без внятного объяснения. Может, они попросту спасовали, и эпоха загрузки сознания пока откладывалась. Челси умерла через два месяца после моего разговора с отцом и через час и сколько-то — после нашего с ней. Я сидел перед экраном со включенной видеосвязью, глядя на изуродованное тело и практически неподвижное лицо. Я был палимпсестом из всех сценариев разговора с неизлечимо больными, отходных молитв и отрывков из бесед с самоубийцами — всего, что успел высосать из ноосферы. Мог рассказать ей о квантовом бессмертии или о боге, или выбрать одно из тысяч прощаний. Всё было не то. Я был не в силах ей помочь точно так же, как и она мне. Для Челси было уже слишком поздно, и мне оставалось только начать с себя. Ещё через несколько месяцев я поехал в Балтимор.***
Конечно, Сарасти я увидел до того, как встретиться с ним лично. Улов в ноосфере оказался небогат, но пара записей с научных конференций в моём распоряжении всё-таки имелись. Читать кого-то опосредованно, с постоянно меняющегося угла плавающей камеры — задача бестолковая, но даже при беглом взгляде он производил… впечатление. Представьте паука-альбиноса, мутировавшего до размеров взрослого мужчины и ещё немного. Напяльте на него чёрное пальто, прямое, как гроб. Добавьте непроницаемые чёрные очки, похожие на визоры. Чудно! Перед вами Юкка Сарасти. Такой, каким предстал передо мной впервые в атриуме нового здания Медицинского института, прежде чем несколько минут спустя встретить уже за столом в своём кабинете. И если переодевание в белый халат ничего не изменило, разве что добавило бледности, то очки иррационально хотелось вернуть назад. Я остановился, едва дойдя до середины кабинета. Его топология выводила: социопат, фетишист контроля, тонкий стратег и манипулятор, модифицирован и прекрасно обо всём осведомлён и без моего анализа. Озадачило меня другое — там был потенциал убийцы, абсолютный монстр в эмбриональной стадии. Удивительного в этом было мало, не тенденция, но и не безусловная редкость среди тех, кто выбрал копаться в людях и не один труп на своём веку разделал, только у Сарасти эта склонность была сильнее, чем у безобидных медиков, с которыми я работал. И ничего от экзальтированного хиппи, абсолютный сухарь. Сарасти не вызывал доверия или хотя бы намёка на приязнь, хотя здесь я уже не рассчитывал на свою тягу к игре в аффективном театре социальности. Я хотел уйти. — Вы хотите уйти, — спокойно произнёс он вместо ответа, когда я задал пустяковый вопрос: что будет значить, если фокус с ЛСД не сработает? — Я не… Нет, всё в порядке, — заверил я. К роли пациента после кресла наблюдателя предстояло ещё привыкнуть. — Из-за меня, — продолжил Сарасти. — Вы уверены, что дело во мне. Вот поэтому я рассчитываю на положительный результат. — Я не совсем понимаю. — Вы человек, Сири Китон. Проецируете и заблуждаетесь, верите в непредвзятость своего наблюдения, но не замечаете очевидного. Боитесь себя, — он улыбнулся, не глядя на меня. — Наркотики меня не берут. Немного мажет, но для полного эффекта не хватает серого вещества. — Имеете в виду клубную дурь? Дело не в том, что и где. Дело в том, зачем? Не отвечайте сейчас, — мягко остановил он, заметив, очевидно, напряжение моей челюсти. — Вы рационализируете, оперируя ничтожно малым индивидуальным опытом. Нейропластичность — явление поистине невероятное. Экстатические озарения — ваш врождённый, биологический механизм. Мы просто подбираем к нему правильный ключ. Пусть пока это будет объяснением. Потом вы поймёте. На последнем слове он сделал едва заметный кивок и устремил взгляд в сторону так, что могло показаться, он рассматривает картину на стене — мандалу, выполненную в какой-то синкретической традиции и населённую мелким разноцветным народцем. Однако больше было похоже, что Сарасти смотрит на что-то, принципиально мне недоступное. Была в его поведении определённая театральность, игра в «зловещую долину». Но зачем? Обращаясь к Сири Китону, Сарасти, конечно, имел в виду не только меня.***
— Вы знаете миф о Минотавре? — Сарасти сидел, развернувшись всем корпусом ко мне, но взгляд его по обыкновению блуждал в каких-то иных тканях реальности. Это было к лучшему. Я промолчал из уважения к функции вопроса — быть смазкой для коммуникации, не нуждающейся в информативном ответе. Знание в мире, где от информации в свободном доступе отделяют один-два правильных нервных импульса, голосовая команда или тычок в смарткраску, утратило всякую интимность по отношению к познающему субъекту, уверенность в своей оппозиции к незнанию, а вместе с тем и весь трофейный пафос. — Посейдон прислал Миносу быка для жертвоприношения. Минос увидел, что бык необычайно красив. Он решил присвоить его себе, а в жертву богам принести другого. За это он и наказан рождением Минотавра. Что стало с Минотавром? — Его прихлопнул Тезей? — Он оказался в лабиринте. В другой версии мифа Минотавром стал сам Минос, когда не решился приносить в жертву самого себя. Важно другое. Минос и Минотавр — это единая сущность. Он отказался от связи с богами в пользу своего эгоцентризма. И оказался запертым в лабиринте. Здесь нет наказания за грехи, до христианских концепций пока далеко. Речь о естественном порядке вещей. Сбившись с пути, оказываетесь в ловушке своего «Я», своей психики. Превращаетесь в чудовище. — Хотите сказать, моя «китайская комната» — тоже лабиринт Минотавра? Естественный порядок? Сарасти промолчал. Не дал возможности усомниться в его прохладном отношении к этике. Я вдруг почувствовал страшную усталость и желание просто оказаться в своей кровати. — Почему мы говорим о греческих сказках? — Мы здесь не так далеко ушли от мифа, — ответил Сарасти. Как будто речь не шла о кислоте и психотрипах. И тем более, о медицинском эксперименте. — Миф — это просто накипь бессознательного. Страхи, конфликты и желания в символической обёртке. Архетипы, модели поведения, возведённые в космогонию. — Вы говорите о снах, Сири. Сновидения и мифы похожи. Архетипы и символы действительно действуют в обоих случаях. Разница в том, что миф — плод сознательного их выстраивания. Социальное явление, не индивидуальное. Он должен воспитывать. Вести вперёд, а не оставлять барахтаться среди продуктов бессознательного. Таким же образом работает и ритуал. Направляет человека на пути к источнику. — Источнику чего? — Всего. И его самого в том числе. Энергии, которая его питает. В китайской медицине это Ци. У полинезийцев — мана и прана у йогов. Христиане называют это благодатью Господней. В масштабах вселенной это сам универсум, его бесконечная потенция. В структуре человеческой психики — либидо. Ритуал помогает выйти из лабиринта личности, войти в этот поток и достичь откровения. Раствориться. Сарасти замолчал, как будто ему самому для растворения не нужны были ни ритуалы, ни наркотики. Его взгляд оставался обращённым в себя — и в никуда одновременно. Другой выкормыш научных парадигм на моём месте давно бы открыто поставил под вопрос всю эзотерическую мешанину, которую он выдавал. Я же считывал речи Сарасти как любой другой жаргон. Алхимический шифр. Оризеум — золото. Меркурий — ртуть. А я — переводчик, даже если сейчас я полигон для кислотных испытаний. Однако один вопрос я себе всё же позволил. — Вы действительно считаете это всё ритуалом? На миллисекунду Сарасти всё-таки посмотрел прямо на меня. Пристально и цепко посмотрел. — В определённом роде.***
Юкка Сарасти никогда не принимал ЛСД — не нужно было даже читать его, чтобы это понять. Такой себе сапожник без сапог. Слепой, обучающий построению перспективы. Или на этом пиру научного метода он усадил нас рядом с лабораторными мышами, или никакой сверхсознательный и мистический опыт его на деле не интересовал, а преследовал он… Что? Я спросил. Не самого Сарасти, а Шпинделя — нейрофизиолога. В своё время Исаак Шпиндель побывал в псилоцибиновой комнате и излучал благодушие ко всему живому, а особенно — к остаткам моего таламуса, чьи показатели он обрабатывал, когда я заговорил. — Не знаю, дружище Полпирога, — улыбнулся он, подпирая щёку рукой в сенсорной перчатке. «Полпирога» — это я, Сири Китон, согласно персональном антропонимикону Шпинделя. В его топологии я сквозь пальцы читал интерес не к причудам Сарасти и даже не к кускам моего мозга — он думал о своей девушке. — Разве никто не спрашивал? — Почему? — его чёрные кустистые брови приподнялись. — Просто сам понимаешь, это… глубоко личное переживание. Он посерьёзнел. Я позволил себе хмыкнуть, чтобы усилить эффект: — А ты сам как думаешь? — Думаю, что Юкка в первую очередь учёный, для себя самого в том числе. Вот и боится, как бы его собственная трансформация этому не повредила. Может, опасается, что на самом деле хочет не твои серотониновые рецепторы пасти, а пчёл где-нибудь в Юго-Западной Азии. Нарциссическое наслаждение собственной риторической находкой проступило в нём с порнографической детализацией. Расслабленность и благодушие тут же вернулись, стоило отступить от его личных мотивов и доверия к Сарасти. — Знаешь, что я думаю, Полпирога? — Что? — Думаю, Сарасти просто боится основать религиозный культ. Учитывает такую возможность, вот и хочет остаться учёным, а не гуру. А, впрочем, знаешь, есть у меня и ещё предположение. — Я вижу, у тебя их много, — равнодушно заметил я. — Какое? — Что Юкка не человек, а какой-нибудь отдельный хищный подвид. Питается хомосапиенсами, вот ему и эмпатия наша, и духовные просветления — прямой путь к вымиранию. Шпиндель сощурился и заулыбался от уха до уха. В немного дёрганном движении его руки было вовремя сдержанное желание хлопнуть меня по плечу. Я выдал ему усечённый вариант его собственной улыбки — но думал о другом.***
От Платона к Декарту. К Тьюрингу и Сёрлу. Гуссерль очищает сознание, а Деррида заходит в грязных ботинках. От метафизики к коммуникативным конструктам и обратно. Мы поднялись на холм и спустились к подножью. Фана суфиев и буддийская самадхи. Золотая лихорадка длинною во всю историю человечества, отчаянные метания от попыток понять, кто Я, к попыткам перестать быть этим Я. Я знал об этом достаточно, чтобы сказать «Да», когда Сарасти спросил: — Знаете о кубе Неккера, Сири? — Он сидел, сложив паучьи пальцы домиком. — Человек всегда видит только один его аспект. — Так работает зрительная кора или что-то вроде того. — Верно. Но я говорю о сознании. Вы сейчас в очень узком туннеле реальности. В лабиринте. «Снова об этом?» Было похоже, что он просто пытается вызвать у меня клаустрофобию в собственной голове. То, чем мы занимались, Сарасти называл психопрактикой. Работали над тем, чтобы под ЛСД (или, как говорил Тимоти Лири, призывая отказаться от государственно-дисциплинарной риторики, вместе с ЛСД) я не слетел с катушек. Все эти разговоры вполне можно было списать на вычурную методику. Но насчёт опасений скатиться к сакральному учению Шпиндель был прав: семантика проповеди на ней сидела, как родная. — Сознание — это тираническая иллюзия. Как в отношении окружающего мира, так и вас самих. Очень древняя концепция. Ещё в ведической философии представлена как многокомпонентная система — аханкара. — Дальше легче не становилось. Сарасти улыбнулся. На мгновение его грани сделались прозрачными, и я понял, что только что подтвердил, как мало подмечает самовлюблённый пассажир в мозгу. — Есть у людей интересное свойство — понимать, когда им недоговаривают. — Или слепо верить, что правда на их стороне. — Пусть так. Человеческое «Я» видит лишь модель реальности. Галлюцинацию. Но отказывается признавать её неполноценность. — Тени на стенах пещеры? — кивнул я. — Речь не об истине, а о полноте. Никто не пытается достичь экстатического состояния, чтобы узнать, чему равна константа Миллса. В экстатических состояниях константа Миллса мало кого волнует. Неважно даже, что из этого иллюзия — реальность, или «Я», или то, что за его пределами. Можно пройти их все и не быть пленником ни одной. Это и есть растворение. Полнота. — Или пустота. — Пустота неполноценна только там, где чем-то ограничена. Что ж. Все озарения, вознесения и прочие мистические опыты, в конечном итоге, происходят здесь, под черепом. Мозг купается в серотониновом джакузи, теменная доля разрешает виртуальное путешествие за пределы собственного тела. Это всё я знал, как знал и о пустоте. Ограниченная черепом полупустота, недонаполненность — вот что я такое. Я надеялся, иллюзия Сарасти и ЛСД сможет что-то с этим сделать.***
Первым делом я заплакал. Да так, как не плакал, наверное, никогда в жизни, даже когда вторая половина мозга ещё была со мной. Я рыдал как младенец, захлебнувшийся материнским молоком. Как будто самое фундаментальное и безопасное, сама основа моего существования вдруг предала меня. Остался маленький мальчик — я узнал в нём себя — заходящийся от слёз в герметичной капсуле посреди урагана, несущего его прочь от всего мира. Но я плакал не от страха, а от горечи и невыразимой тоски. Я оплакивал своего отца, потому что мать покинула его гораздо раньше, чем приняла сознательное решение приникнуть синапсами к виртуальному саду чудес. Оплакивал Челси и её татуировку-бабочку, которая так и не смогла упорхнуть с мертвеющей щеки. Я оплакивал и самого себя, заключённого в комнату со словарями и мануалами, испещрёнными знаками, дефинициями, инструкциями. Я прижал дрожащие руки к лицу и понял, что на самом деле всё закончилось. Вся моя скорбь вылилась этим потоком слёз. Я почувствовал, что становлюсь легче, тоньше, словно перистое облако, нет, словно парус, который наполняет пока неясное, но тёплое и радостное дуновение, — и заплакал ещё сильнее. Сарасти смотрел прямо на меня, и я готов поклясться: он улыбался по-отечески, или даже по-матерински. Он и был моей матерью, моим отцом, был Челси и Робертом Паглиньо. Все лица, которые я когда-либо видел, вдруг отразились в нём, а он был в них, в этом сияющем фрактальном узоре. Все они смотрели на меня и улыбались, утешали и прощали. А потом Юкка стал мной — мальчиком, отвлечённым от безутешных рыданий игрой света на сахарно-белой стене. Стал взрослым Сири Китоном, тяжело дышащим на диване в псилоцибиновой комнате. Он видел перед собой доктора Сарасти, и тот улыбался ему. Я был им, сидел в кресле напротив и ощущал переполняющее желание взять его за руку, успокоить, помочь, вести за собой. Я протянул ладонь — и она утонула в тепле. Какое-то время мир вокруг оставался коконом из света и тепла, в котором шевелилось эго, а потом я ощутил, что могу быть не только Сири или Юккой: могу быть кушеткой, блюдом с фруктами на низком стеклянном столе или самим столом, мандалой, стеной или окном, или целым зданием сразу. Всё вдруг сделалось пластичным и проницаемым, можно было увидеть парк возле здания — и стать кустом или камешком в фонтане, увидеть дерево — и стать листом или муравьём в трещине коры, увидеть небо — и стать чем-то больше, дальше... Это неожиданное гостеприимство материи так меня увлекло, что я не заметил, как Юкка рядом со мной преображается. Его бледность и паучьи черты остались при нём, но взгляд видел теперь совсем иное: он был прекрасен. Эта красота исходила не из математики черт, а словно бы откуда-то изнутри, из самого его существования в мире, сотканном из света и тепла. Сама сущность проистекала из этого существования, и такую же красоту я находил в цветке, в винограде, в обивке кушетки. То, что называлось божественной искрой, сиянием, отблеском вечности, — оно было вокруг. Не философской категорией, не понятием, а ощущением, самой… жизнью. Не было никакой другой, отдельной, усечённой жизни. Всё было здесь, а здесь было везде. В каждом атоме материи, каждом импульсе, колебании, во всём, что запечатлено в бесконечной полноте бытия, а будь она пустотой — в самой возможности воплотиться миром красоты и любви. Чистой потенции быть.***
Отец был прав, предполагая, что ЛСД может менять изменить. Он и изменил. Моя «китайская комната» разгерметизировалась и открылась для проветривания. Безупречный конвертер наверняка обзавёлся авторским комментарием. Я был к этому готов. Механизмы, квартирующие в свободной половине черепа, никуда не делись, да и всех навыков в одночасье я не утратил. Именно благодаря им то, что произошло на кушетке псилоцибиновой комнаты, обрело хоть сколько-то целостное описание, для которого пришлось переработать аудиозапись сессии, где Сарасти постоянно задавал вопросы, и пару художественных текстов, описывающих психоделический опыт и мистические просветления. Не могу сказать, что доволен им, но вряд ли смог бы лучше. Самым сложным оказалось дождаться окончания наблюдения — я торопился покинуть Балтимор. Впервые одиночество было не моим естественным состоянием, а сознательным стремлением. Вопреки новообретённой связи с миром, я стремился побыть один. Как первочеловек, вкусивший плод познания, стремился скрыть свою наготу, так и мне хотелось затаиться. Всего было слишком… много, пожалуй: благодарности, тревоги, трепета перед чем-то, с чем я соприкоснулся. Я хотел не отрешиться, но дозреть. Сарасти отпустил меня сразу, как мы разделались со всеми формальностями. Думаю, он понимал. А я так и не понял ни его самого, ни природы его альтруизма. Был это ненасытный медицинский интерес или феноменальное человеколюбие, я не знаю. Может быть, однажды пойму. Сначала нужно было научиться — теперь по-настоящему — понимать Сири Китона.