Киноварь

Нити норн туги, неизменны — от судьбы не уйти. Обводя рукой рельеф пергамента, Этельстан чувствует её присутствие: красные губы ухмыляются, смеются, манят, — расцветают на хрупких страницах кровавыми пятнами киновари. Он не знает, правда ли стал игрушкой в когтях трёх сестёр, или же всё случившееся лишь доказывает, что пути Господни неисповедимы. Сколько бы Этельстан ни молился, как бы скрупулёзно он ни вчитывался в Писание — истина всегда остаётся где-то там, вдалеке. Безмолвный мираж, искушающий странника пустыни. Ещё в Париже ему рассказывали о полях, устланных тоннами песка: сейчас его собственная жизнь сыпется сквозь пальцы. По ночам они терзают стигматы, не давая ранам затянуться. Ногти впиваются в тонкую, бледно-розовую кожицу, вспарывают плоть, отрывают запёкшиеся корки. Свечам не под силу избавить его от кошмаров, арбалетным свистом калечащих сны: еретик, отступник, язычник; сжечь его, распять, выставить изуродованный труп на поживу толпе да воронам. В те минуты боль ослепляла, закрашивая всё вокруг; он почти не осознавал, что происходит: ладони истекали алым, а непривычно далёкий мир объяло голубое адское пламя. Пока крест воздевали, Этельстан видел его — вечный огонь, полыхающий множеством разгневанных человеческих взоров. Что-то отчаянно колотилось внутри, за прутьями клети рёбер. Шептало: это конец. Тогда-то они и встретились — искалеченный страхом бывший монах и Эгберт — великий правитель Уэссекса, с челом, увенчанным золотом и славой. Он появился, словно из ниоткуда: единственный белый всполох среди десятков голубых костров. Не для того, чтобы смотреть на казнь, наслаждаясь воплями изменника, но дабы спасти, помиловать, дать оступившемуся второй шанс, явить подданным милосердие — важнейшую из христианских добродетелей. Когда приказ Эгберта остановил уже взметнувшееся в воздух копьё, его корона на миг воссияла святым ореолом. Этельстан крепко сжал веки, задыхаясь, не веря: благодарный Господу, но прежде — королю. До сих пор он не понял, ради какой высшей цели тот решил за него вступиться. Вела ли Эгберта воля Божья, был он орудием Одина или же не повиновался ничему, кроме своей странной прихоти, в конце концов, оказалось неважным. Причины поступков нечасто влияют на их последствия: так вышло и в этот раз. Позабытое бремя рясы грузом свалилось на плечи. Её шерсть грубей, чем он помнил; тяжелее ставших привычными варварских одежд. Подпоясываясь верёвкой, Этельстан представлял, что держит змею: ядовитую, вёрткую, готовую в любую секунду сомкнуть крошечные челюсти на его глотке. Во время мессы он выплюнул гостию, устало скалясь. Начиная от роскоши алтаря и заканчивая пресным тестом — всё в церкви стало ему ненавистно. Этельстан заметил, как король следит за ним из-под бровей, и мог бы поклясться: уголок его губ заострился в усмешке. Несколько дней спустя Эгберт вдруг пожелал обсудить с ним римские фрески. Художник с любопытством разглядывал взвившиеся в танце изгибы тел, подмечал яркие краски, почти не тронутые дланью времени. Большинство христиан сочли бы такую реакцию граничащей с ересью, однако король и не думал скрывать интереса к некогда могущественной языческой империи. Вкрадчивый голос произнёс: «Искусство есть искусство» и Этельстан, впервые за всё пребывание в Уэссексе, смог выдохнуть, — разрешить себе не притворяться. Холодные и твёрдые, пальцы Эгберта едва сжимали его ладонь. Глаза короля с жадностью внимали каждому жесту: радужки синие, властные, будто вечернее небо перед грозой. У Рагнара глаза тоже синие, только иначе. Их невозможно сравнивать с небом: цвет слишком дикий, алчный, всепоглощающий, — непредсказуемый, совсем как море, разъярённое штормом. Этельстан видел волны, подёрнутые бурей: он знал, как это бывает. Когда Эгберт предложил ему переписывать античные свитки, он счёл это за честь. Пергамент нежный, хрупкий: рассматривая буквы, выведенные задолго до собственного рождения, Этельстан чувствовал себя пугающе незначительным. Хотя долгие разговоры с королём пришлись ему по вкусу. — Я надеюсь, ты понимаешь, — однажды сказал Эгберт, — что если Рагнар будет и дальше саботировать переговоры, мне придётся его убить. Этих слов хватило, чтобы напомнить о едком вкусе страха — и молитв. Оказавшись за стенами своей комнаты, Этельстан упал на колени. — Боже, я знаю, что грешен, знаю, что давно не благодарил Тебя, и не имею права о чём-то просить. Но пожалуйста, умоляю, — не дай погибнуть Рагнару. И королю Эгберту. Отдышавшись, он какое-то время молчал. Лунный свет просачивался в щели, украшал пол причудливым орнаментом, падая через оконную решётку. Глядя на него, Этельстан решил повторить речь снова, обращаясь уже к Одину, — просто на всякий случай. Теперь же он наблюдает за алой каплей, лениво скользящей по рукописи: та крупная, вязкая, — как смола, цепляется за шершавую поверхность. Не кровь — киноварь. И всё-таки Этельстан ощущает характерный металлический запах: боя, смерти, исступления, а ещё алых струй, вырывающихся из библии сотней вспоротых артерий. В последнюю их встречу от Рагнара пахло точно также; на нём не было крови, но запах — его не смыть. Он словно стал неотъемлемой частью викинга, одним из фрагментов целого, вместе с сизыми узорами въелся под кожу совершенного черепа. Синева его взгляда мерцала лукавством, пока губы шептали что-то о свободе и выборе: «Ты можешь остаться, если хочешь». Смешно, жестоко и искорёженно. Для Рагнара это — лишь игра; он позволяет, отпускает, прекрасно понимая, чем всё в итоге закончится. Этельстану известно: от судьбы не уйти. Вот только здесь нет ничего общего с неотвратимым предопределением язычников. Ничего даже близко похожего на витиеватую пряжу норн, Мировым Змеем обернувшую Землю. Он снимает свой крест — веский, злачёный — и кладёт его на стол. Этельстан знает, рядом с кем его место.