Клетка

Холод темницы уступает лишь снам. В них страх гулкий, раскатистый: он пульсирует в аорте, взрываясь разноцветными осколками церковных витражей, — вспарывает кромешную мглу ножом, обрамлённым её рукой. Не нежной и мягкой, как руки матери, или морщинистые ладони леди Сесиль, но твёрдой, в алом. Лёгкие наполняются дрожью: вместо сладости белоснежных лепестков ткань видений подёрнута дорогим роскошным парфюмом, опасностью и риском — пьянящим, терпким. На коже Маржолайн — вызывающе бронзовый загар, такой немыслимый в эпоху моды на аристократическую бледность. Впервые их свёл Вал Руайо. Мраморный Бель Марш, прибранный переплетениями лепнины, встретил Лелиану тысячами запахов и вкусов, осенил окриками торговцев, сиянием колец на бархатных витринах, диковинными, вычурными до пестроты одеяниями: сиянием, масками, перьями, неимоверных размеров юбками. Столица прорезала её безмятежное небо остриём белого шпиля, опоясала ореолом азарта и авантюр — пышным, безнадёжно ослепляющим. Потом были встречи. Неподобающе длительные, они всё же заканчивались слишком быстро: на вилле Сесиль, за бутылкой «Отсенда», Маржолайн делилась подробностями своих приключений — интригующей изнанкой Орлея, пунцовой и глянцевой, словно подкладка императорской мантии. Не отвлекаясь от вкрадчивого голоса, Лелиана то и дело бросала тревожные взгляды на дверь, но пугал её вовсе не шанс быть застуканной с полупустым бокалом между пальцами. Стоило леди Сесиль появиться в гостиной, и дурманящий блеск в медовом взоре слабел, до времени въедаясь под кожу. Маржолайн говорила много, но всегда чуть меньше, чем могла бы. Уходя, она сохраняла интригу, тонкий флёр недосказанности, — оставляла Лелиану в томительном предвкушении следующей беседы, заставляла нестись к дверям, путаясь в подоле собственного платья. Позабыв о приличиях, обгонять дворецкого. Однако гораздо чаще они оставались вдвоём допоздна: свет за окнами тускнел, а огненные венцы канделябров разгорались ярче — романтично и возвышенно, точно в рыцарских балладах. Лелиана любила их петь, Маржолайн — слушать; в первый раз та назвала её соловьём, и в первый раз точёная кисть накрыла дрогнувшие пальцы. Тем днём лес кутался в птичий клёкот, смешанный с ветром в волосах. Маржолайн сделала ей подарок: не новый наряд или украшение, как раньше, но лук — резной, окованный железом. Первая попытка Лелианы стать охотницей, не дичью, найти себе место по другую сторону. Загоняя оленя, она трепетала от предвкушения: неумело приложенная стрела, треск тетивы, свист вращающегося оперения. Рухнувший зверь часто дышал, загребая копытами землю; его бок затягивало оглушительно-красное пятно. После была сталь в глазах Маржолайн и охотничий нож, протянутый рукоятью вперёд. Олень метался, пасть в пене: Лелиана почти разделяла его муки, видела агонию, выворачивавшую мышцы наизнанку, но… Уголок чужих правильных губ заострился. Нож пробил череп уверенно и резко: вязкие струи, змеями обернувшие клинок, последний стон животного. Пальцы, совсем недавно сжимавшие ладонь Лелианы, обагрены кровью. — Никогда не откладывай неизбежное, — лезвие мазнуло по шкуре, оставляя кривые разводы. — Если можешь ударить — бей. Вскоре Сесиль не стало. Вскоре всё началось по-настоящему: кражи, подлоги, подставы, — чьи-то смерти, смытые с окровавленных рук. Большая Игра казалась игрой — прекрасной, коварной и упоительной. Маржолайн читала людские помыслы, будто краплёные карты, харизмой или силой пленяла любую душу. Они останавливались на постоялых дворах баснословной цены, носили убранство от кутюрье императрицы, ночевали в одних покоях, наслаждаясь слухами, такими бессильными, неспособными им навредить. «Ты — моя, Лелиана». Маржолайн не привыкла сомневаться в себе — она улыбалась: лукаво, пленительно, и в мелодичном голосе звучало нечто таинственное. Металл. Лелиана поняла это слишком поздно — когда нож скользнул в неё, прикрывшись тьмой: густой сумрак, ядовитая усмешка Ралея, ужас во взглядах Тага и Скетча, — чужеродная тяжесть лезвия, скребущего кишки. Её не пытали. Лишь бросили гнить — изломанную, с зияющей бездной раны, — обрекли тонуть в воспоминаниях, неотделимых от реальности. Стылый камерный пол вгрызся в рёбра клыками камней: ни выспаться, ни согреться, ни свернуться поудобнее. Порой тюремщики смеялись, швыряя Лелиане чёрствый хлеб — будь у неё силы, она воспользовалась бы им в качестве оружия. Боль предательства лилась в зрачки, смешиваясь со стыдом и солью, пока те не переполнились до краёв. Она предпочла закрыть глаза на очевидное, обрекла не только себя, но и друзей. Все они сгинут в подземельях ферелденского замка, вместе с трупами крыс, — растворятся в смраде, ознобе да подтёках собственной крови. Лелиана всхлипнула; прутья решётки окрасились чьей-то тенью, и рядом с ней оказался серый рулон бинтов.