Играй, играй...

Он лежал передо мной такой красивый, такой доступный, что я не мог усидеть на месте. Мысли путались, и я сбивался с ритма, путая ноты. Тогда я слышал звонкую насмешку. — Играй, играй, серая посредственность, — каждый раз властно говорил Моцарт, ухмыляясь. Я ухмылялся в ответ, продолжая играть. На этот раз, решив, что пора заканчивать с этой пыткой, я более старательно следил за своими пальцами. Мы оба были абсолютно нагими. Я сидел на банкетке перед роялем, старательно выигрывая сочинëнную Моцартом полифонию, а он лежал на этом самом рояле, непрерывно глядя на меня. Если бы я умел краснеть, то давно уже был бы краснее самого спелого помидора, но природа обделила мой организм этой особенностью. Присутствие юноши мешало мне сосредоточиться на музыке, но я продолжал стараться — награда за успех была слишком ценной, чтобы вот так просто от неё отказаться. — Уже лучше, — прокомментировал маэстро, когда я уже приближался к кульминации, видимо, надеясь тем самым меня отвлечь. Однако я уже слишком долго играю эту чëртову полифонию, а потому меня так просто не проведешь. Эффектно поставив последний аккорд, я встал, закрыл крышку, чтобы сделать поверхность инструмента более подходящей для дальнейшего, и вернулся на место, наконец подняв глаза на своего мучителя. Он лежал на левом боку, подперев голову рукой, и улыбался. — Вы грязно играете, Моцарт, — пожаловался я, касаясь рукой его талии и чуть надавливая, заставляя лечь на спину. — Вы тоже не образец чистоты, Сальери, — бросил он в ответ, продолжая ухмыляться. Я недобро улыбнулся и, обхватив его бëдра обеими руками, с силой развернул его так, чтобы он лежал теперь поперёк инструмента. Юноша шумно выдохнул. Перед моим взором сейчас предстал распластанный венский композитор, и только Господь знал, что я собирался с ним сделать. Я встал, чтобы открыть себе полную свободу действий, и, в очередной раз восхитившись красотой юного тела, почти невесомо провёл рукой по бедру Моцарта. Он едва сдержал стон. Наконец-то я могу получить своё. Стоило дать себе волю, как мои руки начали блуждать по телу этого мальчишки, изучая, надавливая, поглаживая, доводя до исступления. Его член уже колом стоял подо мной, я ощущал его жар и околоболезненную пульсацию. Я проводил руками по груди композитора, задерживаясь на сосках, чуть покручивая их, надавливая, вырывая из молодого горла возбужденные хрипы. — Сделай уже это, — проскулил Моцарт, потянувшись рукой к своему жаждущему разрядки органу, но я перехватил его ладонь. — О, я сделаю это, — томным шепотом отозвался я, — но только после того, как заставлю тебя умолять меня, — я не узнал собственный голос. В нём была власть и какая-то опасность, которых я прежде от себя не слышал. Я вернулся к своим томительным ласкам. Провёл языком влажную дорожку от пупка до ключицы мальчишки, заставляя нежную кожу покрыться миллионами мурашек. Впился зубами в его шею, оставляя отметины, вынуждая его шипеть не то от боли, не то от переполняющего желания. Провел рукой между ягодиц, как бы дразня, намекая на то, что будет дальше. Он лежал, тяжело дыша, и неотрывно, просяще смотрел на меня. Его глаза были затуманены пеленой возбуждения, и — о черт — это выглядело настолько прекрасно, что я сам был на грани обморока. Отвлëкшись только для того, чтобы чуть смочить руки, я тут же вернулся к объекту своего желания и, нежно покусывая его ушко, ввёл в узенькое отверстие средний палец. Мышцы композитора сжались, он сдавленно простонал, сжимая в ладони мои волосы. Я плавно задвигал рукой, поглаживая и растягивая, подготавливая своего партнера к себе. С каждой секундой наблюдать за извивающимся и постанывающим Моцартом, который уже сам неуверенно насаживался на палец, становилось всё более невыносимо. — К черту, — бросил я, освобождая обе руки. Нащупав свой жаждущий разрядки член, я пристроил его у входа в тело своего «соперника» и, приложив некоторое усилие, резко вошёл в него. Моцарт вскрикнул и провёл ногтями по моей спине, наверняка оставив там отметины. Я начал совершать рваные толчки, не давая партнеру толком привыкнуть к темпу и размеру. Он извивался подо мной, шипел, плевался и слабо пытался вырваться. Его светлые волосы разметались по роялю, его руки хаотично блуждали по моему телу, будто ища, за что зацепиться, а его дыхание и стоны были настолько громкими, что кроме них я ничего не мог слышать. Да и не хотел, раз уж на то пошло. Я увеличил темп, и тело подо мной согнулось в сладостной конвульсии. Я наблюдал за ним, активно двигая бëдрами, и мои щëки становились мокрыми от слез. Заметив это, Амадей провёл рукой по моей щеке, смахивая непрошенную влагу. Этот жест был таким… таким выбивающимся из общей картины, что я не смог утерпеть дольше. Мой член будто взорвался, разливаясь горячим семенем внутри Моцарта, и я обессиленно выдохнул, нависая над юношей, который кончил буквально сразу же. — Что с тобой, любовь моя? — спросил он, задыхаясь и протягивая ко мне руки. — Ты прекрасен, — выдохнул я, не сдерживая слëз, — ты чертовски прекрасен, — я нырнул в его объятия, давая волю эмоциям. Создавалось ощущение, будто не я только что оттрахал этого мальчишку до звёздочек в глазах. Вся напускная жёсткость куда-то делась, оставив место лишь истинному мне — ранимому и слабому. — Я люблю тебя, Антонио Сальери, — шепотом проговорил Амадей, заставляя меня посмотреть ему в глаза, — и я никогда больше не заставлю тебя плакать, — он улыбнулся и, наклонившись к моим губам, нежно прикоснулся к ним своими. Я вовлекся в поцелуй, будто он один мог спасти меня, будто только этим поцелуем я сейчас был жив. — Я люблю тебя, Вольфганг Амадей Моцарт, — ответил я, улыбаясь, — в следующий раз ты сверху, — заключил я и прижался к нему, не желая отпускать.