Сны о барханах

      – В моём владении – целый мир с небесами и землями. Всё, что я пожелаю, будет исполнено в ту же секунду. Даже солнце в небесах – и то подвластно моему суду… – рваный выдох, почти всхлип. – Скажи мне, Исет… почему мне снятся барханы?       Каждый раз, когда Усир ложился на своём – погребальном – ложе, сколь цветов рядом не расти, сколько не укрывай ветвями священных ив и мягким ковром лепестков – всё одно. Стоит ему задремать, как душу вместо благодатных вод Нуна похищали жадные пески барханов.       Глотали, как Амат грешные сердца – как возможно то, разве Усир не первый из правогласных? Жалами насекомых впивались, как впиваются они в тела животных – как возможно то, разве Усир не защищён от всякого зла? Жгли, как полуденное солнце в ливийской пустыни – как возможно то, разве не ради Усира сам Атум жар свой смиряет?       Это невозможно. Это глупо. Это больно – видеть в этих барханах красный цвет глаз того, кто убил. Того, кто предал. Того, кто искалечил и из верхнего – смертного – мира исторг.       – Ты соскучился по пустыне? – Исет усмехается почти издевательски, выбившиеся косички за ухо супруга заправляет.       Ей-то что. Не она видит во снах барханы. Не её убил их хозяин.       – Всё ты прекрасно понимаешь, – устало вздыхает Усир – играть нет ни сил, ни желания.       – Понимаю, – Исет кивает, и взгляд её разом тяжелеет. – Но не проси у меня невозможного. Я могу защитить тебя от целого мира. Но не от того, что у тебя здесь.       Она кладёт руку на грудь Усира – туда, где сердцу должно биться. Но оно не бьётся давно. Вечности противно всё, ритм чего может сбиться, поэтому и в ритме сердец здесь нет надобности. Пульс у живых часто скачет. Будь они в мире живых, у Усира бы сердце чаще застучало. Теперь нет. Не стучит. Не пропускает удары. Не нарушает стылой, холодной, безжизненной вечности.       Надо у Атума спросить – должна ли быть такой вечность, или это Усир всё испортил?       – Мне страшно, – Усир трясёт головой – опять чёрные тонкие косички рассыпаются, даже широкая лента не держит. – Я… не хочу этого видеть. Не хочу помнить. Исет, ты можешь… заколдовать меня, стереть память? Зачем мне помнить о смерти? Разве без этого я не буду чище и… лучше?       – Я не стану этого делать. Даже если бы могла – не стала.       Усир встаёт с ложа и подходит к перилам террасы, с которой видно… ничего. Здесь ничего нет. Где-то вверху – Нун выгнул свою женскую ипостась Наунет дугой, как над миром живых изгибается Нут. Где-то вдалеке река, чёрная, холодная. Вверх по течению – огненные притоки, но к «полям тростника», как Атум о месте обитания Усира говорит, их влияние кончается. Есть они, нет их – всё едино. Всё холодно. Пусто.       Пусто, как у Усира в душе. Ему говорят – это временно. Ему говорят – время придёт, и тогда не будет места прекраснее и живее Дуата, и тогда здесь появятся боги и люди, лучшие из людей. И тогда клетка одной разбитой души превратится в целый мир, с небесами и землями, с городами и полями, и храмами богов, и дворцами людей…       Но пока у Усира есть только холод, тьма и жалкие крохи света, что бросают ему Атум и Исет. И сны о барханах.       – Разве тебя не ждут наверху? – спрашивает Усир бесцветно, даже на супругу не обернувшись. – У тебя снова целая страна во владении, и…       – …и она подождёт, – горячие, живые руки ложатся на плечи Усира, обжигают кожу – нет сейчас тяжёлого ожерелья. – Во имя Атума, Хору уже века три! За одну ночь он не разрушит Обе земли.       – Как скажешь, – соглашается Усир. На споры сил нет.       Его ведут к ложу. Исет садится и кладёт голову мужа на свои колени, гладит по волосам. Вязкое, как мёд, тепло разливается в давно недвижимой груди. Усир подаётся на прикосновения, прикрывает глаза.       – Постарайся уснуть, – с нежной – материнской – улыбкой просит Исет. – Я никуда не уйду. Никуда.       И Усиру не снятся барханы.